Современная семья

ЛИВ

Пики Альпийских гор напоминают акульи зубы, пронзающие густой покров облаков. Горы гонят ветер в разных направлениях, он рвется в самолет со всех сторон, а мы все здесь такие маленькие; головы пассажиров, сидящих впереди меня, подрагивают в унисон. Я думаю о том, что на земле, под нами, больше половины людей считает, что можно бить детей, и невольно ищу взглядом своих, но они сидят за четыре ряда от меня. С ними Олаф, я вижу его затылок в просвете между креслом и стенкой салона. Чуть дальше — светлые волосы Эллен. Мама спит, положив голову ей на плечо. По проходу идет папа в новых наушниках Bose. Не знаю, зачем они ему понадобились в туалете. Меня вдруг охватывает нежность, и я улыбаюсь, но папа смотрит в другую сторону. Он устраивается в кресле рядом с Хо-коном, и теперь мне видна только часть его лица — высокие скулы и кончик носа, на который падает бледно-голубой отсвет экрана ноутбука.

Они могли бы быть кем угодно. Мы могли бы быть кем угодно.

В Риме идет дождь. Мы к этому готовились, три недели подряд следя за прогнозом и обсуждая его по телефону, в «Фейсбуке», посылая СМС и уверяя, что это вообще неважно: в апреле погода непредсказуемая, и все равно будет теплее, чем в Норвегии, да и мы не ради погоды же едем. Но наше настроение в Гардермуэне, согреваемом весенним солнцем, при почти двадцати градусах тепла было заметно лучше, чем в аэропорту Фьюмичино, где оказалось плюс тринадцать и дождь. А может, все дело в осознании того, что исчезла та нервозная доброжелательность, с которой мы приветствовали друг друга утром в аэропорту. Первый этап позади, можно и расслабиться.

У меня возникает странное чувство оттого, что мы приехали сюда все вместе. Как будто без спроса вошли в мою комнату. Я пытаюсь поймать взгляд Олафа — наверное, и он чувствует то же самое, ведь Рим и все, что с ним связано, — только наше. Даже в зоне прибытия все по-другому, я дышу не так, как когда мы приезжаем сюда с Олафом, нет дрожи предвкушения. Но Олаф занят покупкой билетов на поезд для всей нашей компании, и мне становится стыдно своих неблагодарных, эгоцентричных мыслей. Чтобы исправиться, я подхватываю на руки Хедду, целую ее в нос и спрашиваю, не испугалась ли она, когда самолет так трясло. Она вырывается — явная гиперактивность от печенья и шоколадок, к которым Олаф должен был прибегнуть только в случае крайней необходимости.

В Риме мы на два дня, а потом переберемся в дом брата Олафа в небольшом городке на побережье. Два дня — это и слишком мало, и слишком много, размышляю я, когда словно бы по-новому смотрю на нашу с Олафом маленькую семью и ту, в которой я родилась.

Через четыре дня папе исполнится семьдесят. Год назад за праздничным столом он постучал по бокалу, призывая к тишине, и торжественно объявил, что в следующий раз подарит себе и всей семье путешествие. Куда угодно. Он наклонился к Хедде, ей было тогда четыре, и провозгласил: «Хоть в Африку!»

Сама идея путешествия, и то, как папа ее высказал, и его возбужденное состояние в предыдущие месяцы были настолько непохожи на него, что Эллен потом долго присылала мне списки симптомов опухоли головного мозга. «Да он же просто волнуется из-за того, что скоро семьдесят», — сказал Олаф. Мы с Эллен не поверили. Папа не такой человек, чтобы дергаться из-за своего возраста, он всегда подшучивал над людьми, которые накануне круглой даты доходят чуть ли не до нервного срыва. «Это всё оправдания, — говорил папа. — А на самом деле их волнует что-то другое». Однако папино состояние не было похоже ни на болезнь, ни на нервный срыв, и, как бы мы о нем ни беспокоились, в конце концов предвкушение будущей поездки взяло верх, и мы с Эллен сдались.

Все вместе мы никуда не ездили вот уже лет двадцать, с тех самых пор, когда слово «семья» подразумевало еще только Эллен, Хокона, меня, маму и папу. Родители с Хоконом и иногда Эллен задерживались на пару дней в нашем домике в горах, перед тем как его занимала я с Олафом и детьми, чтобы побыть с нами. Но такого Большого Путешествия не случалось с того лета, когда мне было двадцать с небольшим и я сидела между Эллен и Хоконом на заднем сиденье арендованной машины, катившейся по шоссе где-то в Провансе.

Не могу припомнить, что когда-нибудь мы были так сильно отдалившимися друг от друга, как теперь. Вдали от Осло и дома в Тосене с устоявшимся обиходом, привычными разговорами, постоянными местами за столом мы потеряли общий ритм. Непонятно, как себя вести, как все устроить и какая теперь роль у каждого из нас. Может быть, это вызвано тем, что мы — трое взрослых — снова оказались детьми на каникулах с родителями.

От идеи об Африке вскоре отказались — по крайней мере, все, кроме Хедды, — и тут Олаф предложил поехать в Италию и поселиться в доме у его брата. Олаф не из тех, кто любит быть в долгу, и мысль о том, что мой отец заплатит за него и его детей, вскоре стала для Олафа невыносимой. Я сказала, что нельзя предлагать папе деньги, это унизит его. Сошлись на том, что папа оплатит билеты и гостиницу в Риме, а все оставшееся время мы будем жить бесплатно у брата Олафа.

Мы чересчур большие для Италии. Слишком высокие, белокожие, светловолосые. Мы едва уместились за столиком в ресторане. Мебель и интерьер рассчитаны на маленьких, компактных итальянцев, а не на папу с Хоконом и их сто девяносто пять сантиметров роста, не на такие длинные руки и ноги, не на нас. Мы кое-как втиснулись за стол. Кругом сплошь локти и колени, которые то и дело натыкаются друг на друга. Эллен и Хокон борются за свободное пространство, в одну секунду превращаясь в подростков. Я вспоминаю, как тогда, на заднем сиденье, мы установили границы по стежкам на обивке салона, и даже краешек полы куртки не имел права пересекать этих линий. Точно так же было разграничено и воздушное пространство. Хо-кону было всего три, но он рос вместе с сестрами и привык к тому, что четкие линии определяют правила игры в машине, палатке или за обеденным столом, да и вообще в жизни.

Рядом с нами сидит итальянская семья, более многочисленная, чем наша, хотя столик у них меньше. Они спокойно поглощают одно блюдо за другим — мы с Олафом пытались это повторить, когда впервые приехали в Рим. Мы попросили официанта принести все то же самое, что было у семейства за соседним столиком. Тогда я каждый вечер наблюдала за большими итальянскими семьями, с детьми, бабушками и дедушками, которые ужинали несколько часов подряд, крича, смеясь и жестикулируя, как в кино. Я скучала по моим родным, хотя понимала, что все вышло бы не совсем так, если бы они и вправду оказались там. Точнее, здесь. И вот они здесь, мы все здесь, за столом: мама, папа, Эллен, ее жених Симен, Агнар и Хедда, Олаф и я — и Хокон.

Я смотрю на папу и поражаюсь, что мы сели точно так же, как дома, у папы и мамы. Папа всегда сидит во главе стола, мама слева от него, я рядом с ней, а Хокон — напротив, возле Эллен. Тем, кто появился позднее, женихам Эллен, Олафу, Агнару и Хедде, приходилось как-то устраиваться возле наших постоянных мест, хотя мы сами никогда над этим не задумывались. На молчаливый бунт отважился только Симен. На каждом семейном обеде он решительно плюхался на место Хокона рядом с Эллен, опускал руку на спинку ее стула и твердо оборонял свою позицию, пока все не рассядутся.

У папы густые седые волосы. Я почти не помню его с темными волосами, как на фотографиях времен моего детства, — в моей памяти он всегда седой, как сейчас. Папа замечает мой взгляд и улыбается. Я пытаюсь угадать, о чем он думает, доволен ли он, так ли он представлял себе наше путешествие. Может, папа ничего заранее и не представлял, он вообще не склонен питать какие-либо ожидания и не раз говорил: «Постарайся принимать все таким, как есть, Лив», когда я рыдала из-за каникул, гандбольного матча, школьного проекта, которые сложились не так, как я себе представляла. И нельзя было объяснить папе, насколько это важно, чтобы все происходило, как сложилось в моем воображении, что все действия и события — мелкие и значительные — должны развиваться предсказуемым образом, иначе все просто погрузится в неуправляемый хаос. «Жизнь невозможно планировать в деталях, — возражал папа. — Придется как-то смириться с тем, что ты не можешь контролировать все и всегда».

Сейчас папа склонился к маме. Он хуже слышит на левое ухо, с той стороны, где за обеденным столом сидит мама, и теперь она будто пытается заслонить свою речь ладонью от ресторанного шума. А может, и наоборот. Папа не смотрит на нее, он улыбается и кивает.

— Ну что, вы определились? — громко спрашивает папа, оглядывая нас и размахивая меню, хотя мама продолжает что-то ему говорить.

Прошло минуты две с тех пор, как нам раздали меню, и папа сам еще не раскрывал его.

— Мы могли бы для начала заказать вина, — предлагает мама.

Папа не отвечает. Он внимательно читает меню. Мама наклоняется к его уху и повторяет громче, тогда папа вновь молчаливо кивает, не поднимая головы. Мама улыбается — не ему и не нам — и раскрывает карту вин.

«Мы и не должны все время быть вместе», — сказала мама, когда мы строили планы на эти два дня в Риме и выяснилось, что никто кроме нее не испытывает, как заметил Хокон, потребности посетить музей MAXXI. «Потребности? — повторила мама. — Но ведь это не потребность. Вы так говорите, будто речь идет о еде, а мне просто хочется туда сходить. По-моему, там интересно». И хотя рядом были Хокон и Эллен, я почувствовала, что мамины слова, как и всегда, направлены против меня, что в них скрыто осуждение. В данном случае подразумевалось, что мы с Олафом сто раз были в Риме и не зашли ни в один музей. По сути, выпад против нашего подхода к отдыху, наших методов воспитания детей и вообще того, как мы живем. Я до того привыкла к подобным нападкам, неизменно бьющим по больному месту, что даже не успеваю осознать свои ощущения; просто память подсказывает, что надо защищаться. «Рим и сам по себе музей, — быстро вставила я. — Там так много всего интересного, что специально куда-то заходить вовсе не обязательно». Мама снисходительно улыбнулась, как обычно, когда она угадывает подтекст моих слов или когда я, по ее мнению, делаю поспешные выводы. «Ты умна не по годам», — произносит мама, и я всякий раз забываю, что мне уже за сорок.

«Конечно, мы не должны постоянно быть вместе», — повторила мама и взглянула на нас, чтобы оценить эффект своих слов. И вот сегодня, стоя в толпе японских туристов перед Колизеем, я вдруг понимаю, что Эллен и Хокон тоже жалеют, что не пошли с мамой смотреть на современное искусство.

Папа в одиночку направился в Ватикан. Он не спрашивал, хочет ли кто-нибудь пойти вместе с ним, просто сообщил за завтраком, что решил провести день в Ватикане. «Что-то не так, — сказала я Олафу после завтрака, — с ними явно что-то не так. Ты ведь сам наверняка заметил, но сначала я не могла понять, в чем дело. Они давно так вроде бы не радовались общению, подкалывают друг друга, от души смеются над анекдотами, тут же включаются в обсуждение любой темы, словно услышали нечто новое и увлекательное. И в то же время чувствуется отчужденность, кажется, нет доверительности».

Олаф ответил, что не стоит забивать себе голову их проблемами. «Ты не забыла, что у нас тоже отпуск? — продолжил он. — И потом, даже если ты все время будешь пристально следить за ними и анал изировать каждый жест и взгляд, это вряд ли поможет». — «А я и не слежу», — возразила я. Олаф рассмеялся.