Современная семья

— Почти половина второго, — Эллен прерывает рассуждения Хокона о том, как наши представления о больших итальянских семьях далеки от реальности: у нынешних итальянцев приходится в среднем чуть больше одного ребенка на семью.

— Хотя это свидетельствует об экономической рецессии и неэффективной семейной политике, никакой катастрофы здесь нет. Не надо стремиться к тому, чтобы рожать как можно больше детей. Напротив, — продолжает Хокон, — мир перенаселен.

Эллен перебивает его на середине фразы, громко передразнивая маму, которая неизменно, даже если никто об этом не спрашивал, смотрит на часы и объявляет время.

Мы много лет смеялись над маминой привычкой, это превратилось в традиционную шутку — сначала она была нашей с Эллен и Хоконом, потом стала нашей с Олафом и Агнаром. И в то же время мамины сообщения — всегда четкие, нейтральные, информативные. Пусть мы с удовольствием передразниваем ее интонацию, мы так привыкли напоминать друг другу и даже случайным собеседникам, который час, чтобы заполнить паузу, чтобы тактично завершить общение или просто поделиться полезной информацией.

Я смеюсь, глядя на Эллен. Она лучше всех умеет изображать других людей: Эллен внимательно наблюдает за ними, подмечая и схватывая мельчайшие движения, мимику, легкий наклон головы, особенный взгляд, и мгновенно превращается в маму, бабушку, подругу, известного политика или актера.

— Спасибо тебе, — говорю я.

— Господи, да перестань ты дергаться, наконец, ему ведь уже четырнадцать! — выпаливает Хокон.

Мы одновременно осознаем, что слова Эллен были попыткой меня успокоить: это наши общие ассоциации. Интересно, насколько здесь важны гены: мы от рождения одинаково запрограммированы и поэтому интуитивно понимаем друг друга, или это просто усвоенные нами в детстве способы мыслить, говорить, выстраивать ассоциативные ряды и делать выводы. Так или иначе, что-то неуловимое связывает меня с Эллен и Хоконом, непрерывно, всегда и повсюду.

Когда я после университета еще только начинала свою карьеру в журналистике с внештатной работы в женском журнале, я написала статью о паре близнецов, разлученных с рождения. В отличие от прочих подобных историй речь шла об однояйцевых близнецах, которые выглядели, говорили и двигались одинаково, но при этом жили абсолютно разной жизнью, принимали противоположные решения и придерживались несходных ценностей: один всегда голосовал за левых, другой — за правых; у них не было общих интересов, им нравились разная еда, разная музыка и фильмы; строго говоря, у них не было ничего общего, кроме внешнего сходства. Они не ощущали себя половинками целого, не тосковали друг о друге и в детстве даже не подозревали о существовании второго брата — это было так непохоже на типичные истории близнецов. Они были неспособны угадать, что думает другой, или продолжить его фразу.

Редактору статья не понравилась, она сочла, что в этой истории нет ничего удивительного или интересного, ей бы хотелось, чтобы все оказалось наоборот: по-настоящему поразительно было бы, если бы близнецы принимали одни и те же решения, любили одинаковую еду и читали мысли друг друга. Вероятно, она была единственным ребенком в семье.

Агнар появляется на горизонте в десять минут четвертого, и мне приходится сдерживать себя, чтобы не выкрикнуть все то, что пронеслось в голове за последние десять минут, потому что Олаф, обняв его за плечи, ласково твердит: ну, молодец парень, правда, Лив? Агнар стал как будто на голову выше, такой гордый и взрослый, стоит расправив плечи и выпрямившись, и я тоже обнимаю его, целую в лоб и удерживаю его лицо в ладонях. У него до сих пор мягкие, круглые детские щеки. Только пара прыщей на носу показывают, что переход во взрослую жизнь уже начался.

— Конечно молодец! — подтверждаю я с улыбкой. — Ты отлично справился. Интересно было?

Я почти жалею, что спросила, потому что Агнар принялся рассказывать мне о Колизее во всех подробностях и продолжил свое описание по дороге в отель, но в такси я хотя бы могу откинуть голову на спинку сиденья, ощущая, как Олаф сжимает мою руку, когда мы проезжаем мимо гостиницы, где не раз останавливались вдвоем. В ответ я провожу большим пальцем по тыльной стороне его ладони и вдруг понимаю, что мне не терпится оказаться на побережье, вдали от Рима, просто лежать в шезлонге, и чтобы Олаф рядом читал, Хедда и Агнар плескались в бассейне неподалеку, а все остальные жужжали вокруг. Так я это себе представляла, сидя в офисе и мечтая об отпуске. На этот раз мне удалось убедить себя, что, даже если все сбудется только наполовину, я останусь довольна.

Мы разместились в трех машинах и кортежем выехали из Рима: в первой — я, Олаф и дети; во второй — Симен и Эллен, в третьей — мама, папа и Хокон. Хотя Олаф едет неуступчиво медленно в потоке машин с нетерпеливыми итальянцами, мама не успевает за нами на перекрестках с круговым движением. Она сворачивает не туда, и я вижу, как их машина исчезает где-то позади.

Я говорю Олафу — надо остановиться или развернуться, но мы в середине трехполосной магистрали, кругом автомобили, а потому придется ехать только вперед. Я звоню папе.

— Здравствуйте, это Сверре, — представляется он.

Папа всегда так отвечает, хотя у него теперь мобильный телефон и видно, кто звонит.

Я объясняла, что нелепо называть свое имя, если он видит, что звоню я или кто-то из близких, — понятно ведь, кто отвечает, — но папа убежден, что таковы правила телефонного этикета, вне зависимости от обстоятельств.

— Привет, вы свернули не туда, — говорю я.

— А разве это не вы едете перед нами?

— Нет, вы ошиблись на круговом съезде.

— Ясно. А где вы теперь? — спокойно спрашивает папа.

— Мы? Папа, я не знаю, на выезде из Рима. Скажи, пожалуйста, маме, чтобы она развернулась и ехала назад к кругу, вам нужен третий по счету съезд. А потом двигайтесь по навигатору.

— Он не работает, — отвечает папа. — Лив говорит — надо разворачиваться, — сообщает он маме, но мне не слышно ее слов.

— Работает, Олаф добавлял туда адрес перед поездкой, — объясняю я. — Попроси Хокона настроить заново.

— Хокон спит, — возражает папа, и тут меня оглушает такое мощное гудение клаксонов, что приходится отвести телефон подальше от уха.

Кажется, мама что-то кричит.

— Так разбуди его, ради бога! — не выдерживаю я. — Езжайте по навигатору, мы остановимся и будем ждать вас, как только найдем, где можно съехать на обочину. Перезвони, когда вы выедете с той большой развязки.

— Навигатор не работает, как я тебе уже объяснил, но мы разберемся, — подытоживает папа, явно не планируя будить Хокона, отчасти из гордости — папа вообще не любит просить о помощи, тем более если дело касается техники, отчасти потому, что заботится о Хоконе: пусть поспит, раз устал.

Как любит повторять мама, и у нее, и у папы в сердце есть особый уголок для Хокона. Хокон родился с пороком сердца, и все думали, что он не проживет больше нескольких недель. Я хорошо помню его крошечное тельце за стеклом инкубатора, из-за множества трубок вокруг он казался пришельцем.

Когда я лежала в родильном отделении с Агиаром, много думала о маме, о том, что она испытывала, находясь там же, где и я, только без ребенка, каково ей было знать, что он лежит один где-то в огромном лабиринте больницы, с маленьким отверстием в маленьком сердце.

Мы с Эллен были у бабушки, когда родился Хо-кон, папа приехал туда на следующий день. Он сидел за столом на кухне и плакал, не замечая ни Эллен, ни меня; мы молча смотрели на него. «Места себе не нахожу, — твердил он бабушке, которая держала его за руку, как ребенка. — Понимаешь, я всю ночь метался между родильной палатой и реанимацией».

Несколько месяцев папа и мама по очереди жили в больнице. Хокону сделали операцию, он порозовел и начал плакать, и папа с мамой так радовались этим воплям, что мы с Эллен даже расстроились. «Да когда же он замолчит?!» — возмутилась я как-то вечером, после того как родители вернулись домой с орущим Хоконом, которого папа с блаженным выражением на лице укачивал в гостиной прямо у моей комнаты. Папа ответил, что этот звук кажется ему сейчас самым прекрасным на свете.

Страх потерять Хокона превратился в уверенность, что тот отличен от других, более хрупкий и поважнее, чем остальные. Родители растили его совсем иначе, чем нас с Эллен. Врачи предупредили их, что у Хокона может быть задержка в развитии, трудности с обучением и различные отклонения в поведении. И несмотря на то, что Хокон даже в начальной школе был на голову выше своих одноклассников и куда шире в плечах, научился читать, писать и считать еще в детском саду и проявлял почти безграничное сочувствие к окружающим, мама постоянно беспокоилась о нем и никак не могла признать, что Хокон был абсолютно нормальным ребенком.

А вот у Эллен оказалась дислексия, но выяснилось это слишком поздно, и Эллен до сих пор обвиняет маму с папой: они не замечали никого, кроме Хокона, а меня считали дурой. Конечно, никто не считал ее глупой, Эллен просто вычитала это в какой-то статье о дислексии и применила к себе. Она права в том, что диагноз поставили не сразу, во многом потому, что Эллен была очень сообразительной и разработала свою систему для понимания слов; пользуясь этим методом, она вполне справлялась с чтением в начальной школе.

К тому же Хокон — долгожданный поздний ребенок. Родители пытались снова зачать с тех пор, как Эллен минуло два года, и хотя оба уверяли, что будут рады младенцу любого пола, уверена, они хотели мальчика. В этом нет ничего странного, лишь то, что они оба — и наверняка даже друг перед другом — настаивали, что не станут менее счастливыми, если родится еще одна девочка.

Когда я забеременела второй раз, то надеялась родить девочку и не скрывала этого. «Так нельзя говорить, Лив», — останавливала меня мама. «Почему? — недоумевала я. — Только совсем наивный человек не поймет, что я все равно буду любить своего ребенка. Но сейчас я бы больше обрадовалась девочке, так почему же не сказать об этом?» — «Ну, слава богу, что у тебя не родится мальчик, которому всю жизнь пришлось бы выслушивать, как ты мечтала о другом ребенке», — заметила мама, когда стало ясно, что появится Хедда. В ответ я выразила надежду, что у меня никогда не будет таких неуверенных и неспособных думать детей, неважно какого пола.

Неизвестно, почему маме с папой так долго не удавалось зачать Хокона. Когда после нескольких выкидышей мама обратилась в частную клинику, там предположили, что все дело в травме, полученной во время предыдущих родов. Роды были ужасные, как неизменно повторяет мама, к огромному раздражению Эллен. «Мне тебя всегда благодарить, что ли?» — огрызается она, и начинается мелкая ссора, точь-в-точь сродни той, что случилась в прошлый раз. Мама и Эллен так похожи друг на друга, обе одинаково упрямые; порой кажется, что они спорят о чем-то понятном только им двоим.

В общем, Хокон был горячо желанным ребенком и остался им до сих пор. В семейном кругу он по-прежнему держится как маленький мальчик, охотно принимая роль малыша, который беспомощно валяется на диване, пока все остальные готовят еду, встает из-за стола, не убрав за собой тарелку, или сидит с нами в гостиной, надев наушники и уставившись в ноутбук. Еще совсем недавно Хокон отдавал свое белье в стирку маме и папе, пока его последняя подружка не высказалась по этому поводу. А когда мы встречаемся только втроем — Хокон, Эллен и я, — он совсем другой: взрослый человек со взрослыми проблемами, который участвует во взрослой беседе.