Флот решает всё

Дело в том, что царицынские обыватели издавна ловили здесь рыбу, косили сено, заготавливали хворост — и вообще пользовались островком, как общественным владением. Власти, к которым Ашинов обратился с требованием оградить его собственность от вторжения посторонних, защитить свою эту собственность, предпочли устраниться; судебная тяжба тянулась долгие месяцы, а тем временем островок оставался проходным двором, где каждый творил, что хотел. И тогда он решился утвердить свои права силой. Он нанял две дюжины дагестанских горцев из числа сосланных в Царицын за участие в восстании, и запретил не только приставать к острову, но даже ловить возле него рыбу. Горцы, которые несли службу ревностно, охотно пуская в хот не только кулаки, но и плети и дрючки, навеи на обывателей такой страх, что те оплывали островок десятой дорогой. Царицын полнился рассказами о свирепых головорезах-кавказцах, подогревавшихся в особенности по ночам, когда всякий желающий мог видеть горящие над тёмной водой костры и слышать протяжные песни на чужом языке, исполняемые гортанными голосами. Это было сущее разбойничье гнездо, и тем более было удивительно, что подобное самоуправство в итоге сошло Ашинову с рук. И эта первая одержанная победа, пропитанная духом авантюры убедили молодого человека, что наглость и бесцеремонность могут при правильном подходе привести к успеху…'

Остелецкий глянул в окно. Апрель давно перевалил за середину, но поля были покрыты снегом, ноздреватым, посеревшим, пропитанным талой водой. По обочинам торчали деревья с чёрными, изломанными, словно костлявые руки мертвецов, ветвями; в стороне то и дело мелькали то домик обходчика, то покосившийся амбар, то кучка изб, крытых почерневшей соломой — деревенька. Больше смотреть было решительно не на что, и он вернулся к бумагам.

«…Царицынские подвиги Ашинова стали началом его скандальной известности. Через два года он объявился в Петербурге, где принялся ходить по просветительскими благотворительным обществам, а так же по редакциям газет. От того, что он там рассказывал, вытягивались физиономии даже у столичных репортёров, съевших собаку на высосанных из пальца сенсациях. Но — наглость берёт не только города, но и кабинеты главных редакторов; к тому же Ашинов в очередной раз пустил в ход своё незаконченное гимназическое образование, и 'сказочнику», умеющему гладко выстроить свою речь и заинтересовать слушателей, поверили. Не все, возможно — но ведь лиха беда начало?

В самом деле, мудрено было принять почти что мюнгхаузеновские байки о казачьей вольнице, триста лет назад гулявшей по южному приграничью, а когда Россия железной рукой навела там порядок — перебравшейся в сопредельные азиатские государства. Если верить Ашинову — в диких горах Анатолии, Курдистана, Турецкой Армении, в камышовых плавнях Прикаспия и по сей день обитает великое множество «вольных казаков». Они унаследовали образ жизни своих лихих предков — не сеют хлеб, не разводят скот, живут с охоты, рыбной ловли, а по большей части — зарабатывают на существование, нанимаясь в охрану купеческих караванов. И вот этим самым «вольным казакам» надоело скитаться на чужбине и складывать буйны головы за чужие барыши, в безвестности, далеко от могил пращуров. Считая себя верноподданными русского царя, они решились просить прощения за былые грехи, свои и предков, и просят разрешения вернуться в пределы Отечества, и не куда-нибудь, а на Черноморское побережье Кавказа, где собираются основать новое, Черноморское казачье войско. С ам же Ашинов, как человек образованный, но не чуждый духа «вольных людей» и пользующийся их всемерным доверием, взялся представлять их интересы перед российскими властями, для чего и явился в Санкт-ПеВот так, не больше, и не меньше!

Следующие несколько страниц, где говорилось об усилиях Ашинова, направленных на реализацию этой затеи, о поисках высокопоставленных покровителей, о первых опытах в привлечении средств через благотворительные и прочие общества, о создании где-то в окрестностях Сухума «станицы Николаевской», на которые тамошнее начальство выделило двести четвертей муки и тысячу семьсот рублей, каковые ценности были немедленно разворованы, Остелецкий пролистал без особого интереса. Итог был ему известен — авантюра с Черноморским войском оказалась сплошным надувательством, но обрушившись с изрядным треском и пылью она, как ни странно, не похоронила под своими обломками своего вдохновителя…'

Состав замедлил ход и остановился, лязгнув вагонными буферами. Со стороны площадки кондуктора послышалось бряканье колокола: «Станция Бологое, стоянка час!» Вениамин сложил бумаги в саквояж, надел шинель и вместе с другими пассажирами направился к выходу из вагона. Ресторан на этой станции, служащей своеобразным водоразделом Николаевской железной дороги, соединяющей старую и новую столицы, не может не быть приличным. Да и уму дать некоторый отдых не помешает, вернуть восприятию былую свежесть и остроту и, несколько долгим изучением документов. Когда поезд тронется — он вернётся к этому занятию.

Российская Империя

Николаевская железная дорога.

Станция Бологое, далее везде.

Три коротких гудка, звон станционного колокола, три коротких гудка, которым ответило звяканье колокольчика кондуктора — «поезд отправляется!» Сцепки залязгали, застучали реборды на стыках, унылые станционные строения поплыли в окошке назад, уступая место столь же унылому пейзажу, состоящему из серого снега, чёрных голых ветвей, да покосившихся домишек. Венечка открыл извлечённый из саквояжа бювар, попутно пожалев о слишком уж быстро закончившемся отдыхе. Можно, конечно, попредаваться блаженному ничегонеделанью ещё полчасика — но в апреле темнеет довольно рано, а при тусклых огоньках вагонных свечей, которые с наступлением сумерек зажигает кондуктор, не очень-то почитаешь.

…Это была газетная вырезка из французского, судя по надписи под рисунком, издания. С литографического портрета на Венечку смотрел человек в черкеске, с копной буйных волос и широким лицом, обрамлённым густой русой бородой. Здесь же были приложены несколько вырезок с описаниями внешности Ашинова, данными разными людьми, по разному к нему относившимися. Вот, к примеру, газетная статья, приводящая слова французского финансиста де Константена, большого поклонника «вольного атамана. 'Выражение его лица было кротким вопреки светлой бороде, которая, соединяясь с волосами того же цвета, делала нимб у его лица и походила на львиную гриву. Его глаза были голубыми, а руки деликатными и женственными». Остелецкий покачал головой: это почти поэтическое описание контрастирует с другим, сделанным ашиновским недругом, литератором Лесковым: «Коренастый, вихрастый, рыжий, с бегающими глазами». А вот как отзывается о нём известный петербургский публицист Валериан Панаев: «Ашинов, вообще, был редкий тип, необычайной энергии и смелости. Он обладал благородными инстинктами, широким и тонким политическим умом; при грубоватой, по-видимому, манере, у него крылось деликатное сердце. Имея немало врагов и завистников, можно было любоваться остротой и быстротой находчивости ответов, когда он встречался с ними в обществе. Коротко говоря, это была цельная, могучая натура, возмущавшаяся до глубины души всем неблагородным и подленьким, и сверх всего, несмотря на отсутствие образования, имел стремление и вкус ко всему изящному». И тут же, рядом с этим панегириком личности «вольного атамана» вырезка из статьи «в 'Петербургских ведомостях»: «Герой крупного и непечатного красноречия, сыпавшегося, словно из мешка по адресу всех лиц, которые нраву его несколько препятствовали».

Да, подумал Остелецкий, противоречив, противоречив во всём — и это при том, что внешне столь несхожие, описания личности Ашинова не так уж и противоречат одно другому. Скажем, когда это склонность к «непечатному красноречию» в русском человеке не могло ужиться бок о бок со стремлением к высокому, изящному и справедливому? Уживается, и даже очень просто — ему ли, флотскому офицеру, не знать этого?

«…Главной целью, которой столь упорно добивался теперь авантюрист, стала аудиенция у цесаревича, атамана всех казачьих войск. Однако тут нашла коса на камень — все попытки проникнуть к наследнику престола терпели неудачу. Ашинов начал терять терпение — в ход пошли безграмотно составленные письма от некоего мифического „войскового круга вольных казаков“, собирающегося в полнейшей тайне, где-то в Малой Азии. Авторы этих писем призывали „вольного атамана“ наплевать на затею с переселением на Черноморское побережье — „не нужны мы Белому Царю, так и пёс с ним, как-нибудь обойдёмся!“, — и вместе с ними покинуть владения персов и османов, перебравшись в Африку, в страну православного чернокожего владыки, абиссинского негуса Иоанна.. Здесь же содержалось упоминание о якобы состоявшемся визите посланца французских властей в Алжире, предлагавшем „вольным казакам“ щедро хорошо оплачиваемую службу в африканских владениях Третьей Республики. Француза якобы послали подальше — „казаки не наёмники, да ещё и у лягушатников, коих наши предки бивали“, — однако намёк был очевиден: Ашинов пытался запугать своих оппонентов тем, что „вольных казаков“ могут переманить на иностранную службу, что никак не пойдёт на пользу Российской Империи…»

Ещё в Морском корпусе, изучая на уроках географии карты Африки, раскрашенные в цвета разных колониальных держав (по большей части, английские и французские, но и бельгийские, португальские, испанские) — Венечка Остелецкий испытывал недоумение, даже некоторую досаду: а отчего среди этой пестроты вовсе нет российских цветов? Подобные эмоции, несомненно, возникали у образованных молодых людей, гимназистов, реалистов, кадетов и студентов во всех уголках Российской империи — так что нельзя не признать, что авантюрист Ашинов сделал безошибочный выбор, намечая место для своей будущей «станицы». Не только деньги, собранные петербургскими, московскими и нижегородскими благотворителями, не только интересы государства, но и могучая сила, заключённая в воображении и душевном порыве этих сотен, тысяч искренних, полных энтузиазма юношей — вот что вполне могло превратить авантюрную затею' вольного атамана' в реальность.

Остелецкий отодвинул бювар и снова уставился в окно. Так — то оно так, кто бы спорил, но всё же неплохо было бы подкрепить прожект Ашинова и энтузиазм юных россиян чем-то более существенным. Но время для этого ещё придёт, а пока следовало продолжить знакомиться с личностью вольного атамана. И не только его, как выяснилось — правы, правы французы, с их сакраментальным «Cherchez la femme». Женщину следует искать даже в такой истории — а может быть, как раз и именно в такой…

'…в 1880-м году, почти через год после окончания столь счастливо завершившейся для России войны с Англией, после в армии отменили эполеты для нижних чинов кавалерийских полков. Не успели драгуны и уланы распрощаться с остатками былой роскоши наполеоновских ещё времён, как грянула новая беда: вышел указ о расформировании гусарских полков. Узорные чакчиры, шитые золотом ментики и доломаны, заставлявшие трепетать сердца барышень — всё это разом кануло в небытие, оставшись только на страницах романов да воспоминаниях. Но свято место пусто не бывает, и дамы устремили свои взоры на казаков, чьи мундиры сохранили прелесть ушедшей эпохи. Конечно, бородачам-станичникам далеко до гусар по части галантной науки, но и они заняли почетное место в романтической хронике конца 19-го века. Газеты тогда пестрели заметками о брачных аферистов, двоеженцев, выдававших себя за казаков. Вот и Ашинов подсуетился — вскружил голову сестре известного киевского миллионера.