Ссыльный № 33

Таинственный случай из биографии Федора Михайловича

А дело произошло так, как именно слыхал Степан Дмитрич: …в лагерях был отдых. С утра шли долгие и утомительные занятия, фортификация и гимнастические упражнения на земляных укреплениях. Кондуктор Достоевский, усталый, лежал на сеннике в побуревшей от сырости палатке, глаза его, опустившись, бежали по строчкам Бальзака.

Он с упоением глотал книгу за книгой: Гёте (непременно с «Фаустом»), Гюго, Жорж Санд, Расин, Гофман, Шиллер. Чего-чего только не перелистал он за последние годы! Особенно восторгался он сейчас гением Бальзака.

Но хорошо восторгаться, когда вполне исправен карман. А у Федора Михайловича — сапоги рваные, шаровары протерлись, куртка тоже прохудилась. Чаю по утрам он не пьет, обедает «по второму разряду», над ним смеются, и он нестерпимо страдает. Никакой Бальзак или Гофман не могли рассеять приступы подавленного ропота. Он ходил мрачный, потупленный, жаловался на этот мир и кого-то презирал всеми силами своего рассудка, готового, кажется, помутиться.

По утрам часто хаживал в больницу, ввиду головных болей и тоски. Струны напряглись и вот-вот уже собирались лопнуть.

К концу лагерей — уже приблизился август — он получил некое странное письмо. Никто из его товарищей и не знал, откуда. Только заметили, что он, тяжело задышав, прочел его и мгновенно выбежал из палатки. Спрятался где-то в рощице, что возле лагерей, и прорыдал несколько часов. Слез его, правда, никто не видел, но явственно слышали заглушенный плач. Все знали, что он т а м сидит, в рощице, и никто не мог приблизиться к нему, чтоб не смутить и не растоптать его окончательно.

Потом к вечеру он появился снова в палатке. Дело было уже к потемкам. Он скользнул на сенник и, не глядя ни на кого, безмолвно, под голову подложил шинель. Лицо его было желтовато, и жилки прыгали на висках. Губы сжались и молчали. Только в глазах словно пылало отдаленное пламя. Он видел перед собой какие-то просторы земли и моря, залитые блеском, и ждал, когда сорвется ураган, который бы понес его т у д а. Нетерпеливая истома охватила его и сковала все тело. А там, вдали, за млечными путями, все розовел чистый свет. Ему казалось, что какой-то хор в облаках пел славу миру и вся земля ликовала, ожидая его. Он поднял руки вверх и стал умолять ввергнуть его в океан огня. И вдруг увидал под самым солнцем — нет, он не мог поверить… Нет! Н е м о г л о этого быть!..

Он метнулся на сеннике, задвигал руками. Глаза выпучились и остановились.

Он больше прежнего заметался и вдруг закричал потрясенным голосом, не веря самому себе:

— Матушка! Ма-а-а-а!..

И голос оборвался. Что было после этого, он не знал и не помнил.

Проснулся он лишь поздней ночью. Перед собой увидал огромное окно. Палатки не было. Стояли высокие белые стены. Где-то в углу мерцала свеча под мутным абажурчиком.

Он снова хотел позвать:

— Матушка.

Но тотчас уже понял, что все э т о ему только казалось.

Сон не шел. В груди была тоска и неясный страх. Из двери — он видел — кто-то поглядывал на него. Он присмотрелся: женское лицо, молодое, повязанное белым платком. Он догадался, что он — в госпитале.

Под одеялом было жарко. Руки и ноги его — он только теперь это заметил — были связаны полотенцем. Он зашевелился и стал звать на помощь, прося освободить его. Женщина в белом платке подскочила к его кровати — точно с испугом — и развязала руки, а потом и ноги. Он улыбнулся и удивился, посмотрев на нее.

— Чего бы вдруг ему связали ноги и руки?! — спрашивал он себя и недоумевал.

Но он был бессилен ответить на этот вопрос. И даже не до него было ему сейчас. Вся его мысль стремилась в одном направлении: представить, понять — п о в е р и т ь тому, что он прочел в полученном письме. Он прочел о том, что его отец был убит.