Мать Печора

16

Разговорились мы с Агашей в лугах.

— Ты зырянка?[5] — спросила я Агашу.

— Пошто? Ты не видишь?

— Ижемка?[6]

— Чо ты? Я ведь не по-ижемски говорю.

— Наша русская?

— Чо ты мелешь-то? Руськи небось не таки.

— Ну так я хочу знать, кто ты есть.

— Усть-Цильму-то[7] слыхала? Так я усть-цилемка, не тонконога горожанка.

Усть-Цильма от нас за триста верст кверху по Печоре. Живут там такие же русские, но по виду их отличишь от наших нижнепечорцев. Устьцилемы и крупнее ростом и крепче здоровьем. И одежа их не похожа на нашу: у женщин — длинные, по пятам, сарафаны, широкие рукава и подолы. Из их сарафана наших, не нынешних, а старинных, не меньше двух выйдет. По двенадцати аршин они клали на сарафан да по пять аршин на рукава. Чулки шерстяные разных цветов натянут, приспустят их немножко, и не поймешь, тонка ли, толста ли такая нога.

В Усть-Цильме на сенокосе не так, как у нас, работают. Первое время пришлось мне показывать Агаше, как надо работать. У них днем в жаркое время не косят, а у нас хоть какая жара — не разбирают, в любую жару косим. Косишь, так с тебя на руки пот каплет, как дождь. Агаше за мной с непривычки и трудно тянуться, а не говорит. Сядем когда пить-есть, она от жару мечется и ни пить, ни есть не может.

А я вижу, что из нее может выйти работница, только сноровки недостает. Слыхала я, что устьцилемы по росам косят. Попили чаю, я и говорю ей:

— Агафья, отдохнем нынче.

А она спать крепкая была, уснула сразу же. Обманула я ее и пошла косить. Добрый упряг косила. А потом пришла, чайник снова согрела, Агафью разбудила.

— Чо, ты уже выспалась? — спрашивает меня.

— Нет, — говорю, — вдвоем спать нельзя. Увидит кто ли, хозяевам скажет — худая слава пойдет про нас. А одна-то ты спишь, в случае кто спроси, я скажу, что ты захворала.

— Мотри, как хитра! — удивляется Агафья.

Косим, гляжу — у ней силы вдвое больше прибыло. А все же в косьбе она не могла до меня дотянуться. Зато гребла она проворней меня. А в стога сено класть опять не умела. Вот мы друг дружку узнали и договорились, как нам работать. Я ей объясняю:

— Тебе, Агаша, тяжело за мной тянуться, а я грести не могу успевать за тобой, ты уж не обижайся. Стог опять я сложу, только ты стожары да подпоры высеки.

А она говорит:

— А чо тебе ладно, так мне и подавно ладно.

Так мы и приноровились. Косит она ровно, не вынуждает себя, зато гребет — только грабли свистят. А нагребем довольно перевалов, я без лошади охапками в стога ношу. Вот дело у нас идет без остановки и без споров.

Домой придем — хозяйка спрашивает, как работаем. А мы обе довольны друг дружкой. В одном только мы не сошлись: она есть-то крепче меня ела, кашу любила, а я — чай. Она меня чайной рекой звала, а я отшучиваюсь:

— Чайник на огне не сгорит. Ну а ты — кашная смерть.

И рассказываю:

— Одна старуха-свекровка старая стала. Сын надеется, что жена кормит мать, а жена пойдет, кашу понесет в горницу к старухе и покажет ей кулак: «Этого, — говорит, — хошь?» А старуха шамкает: «Шама, кормилича, ешь». Выносит обратно: «Ничего мать не ест, как я насилу-то кормить буду?»

Уехал как-то сын в лес. Женка печь затопила, полную избу дыма напустила. А свекровка лежит, чихает и приговаривает: «Дым да чад — душа моя, каша с маслом — то смерть моя». Невестка испугалась: «Ой, значит, от дыму старуха скоро не помрет». Открыла двери, выпустила весь дым, наварила каши, налила масла, несет к свекровке. Та набросилась на кашу, объелась и померла.

Агаша смеялась. Смеялась она не как все. Крепится, крепится, вытягивается, зубы сцепит, глаза закатит, сморщится, да как грохнет. Остановится и опять будто крепится, ломает ее смех, корежит, да снова вдруг, как медведица, и взревет. Посмеется, а потом и удивляется, как будто ото сна разбудилась:

— Что ты говоришь-то? Я еще не слыхала, что от каши помирают.

Домой придем и туда веселье принесем. И в работе мы успеваем, и живем дружно.