Мать Печора

1

Не стало деревне сил дольше царскую войну терпеть.

Раненых да контуженных вернулось — всех не перечесть. Слез да вздохов всех не упомнишь. А только запомнила я, как пришла в Голубково к сестре Ольга Кирилловна, у которой мужа убили. Ходила она, разведывала про мужа. Слух по деревне ходил, знали, что Степан убит, а от Ольги таили. А тут узнала Ольга и принялась убиваться, на всю деревню слышно:

И распроклята ты, война-злодейка,
И сокрушила ты, разорила,
И отняла ли ты, разделила,
И развела ли ты, разлучила
Живу рыбу да со водою,
Милу ладу да со мною,
Ты с малыми со детями,
Ты со древней да старой матерью.

У мужа моего сын Прокопий тоже был ранен. Когда Фома получил письмо, почернел:

— Хоть и пишут, что не смертельная рана, а худо верится: все равно правды не скажут.

По всем печорским деревням вой шел. Задумались люди, над чем раньше и думы не было: откуда эта война взялась, кем она затеяна, кому она нужна? И все на царя обижались.

Я и то своим умом думала: «И какого лешего они там делят? И без того нам достается слез и вздохов».

Вспоминаю я своих братьев, Алексея да Константина: «Где-то они там, бессчастны головы, горе мыкают?» И ждала я вместе с соседями — скоро ли война кончится.

Как царя свергли да солдаты к домам потянулись, все вздохнули:

— Ну, скоро войне конец.

В мирное время мы ничего про царя не знали да не слышали, а тут все осмелели да царя как следует кастить начали.

Иным людям, которые горя не хватили, не нравилось, что беднота да солдаты царя поносят. Мой муж тоже роптал:

— Новая власть вам не пухову шапку наденет, не красну рубаху сошьет.

Прежде красные рубахи были в почете у стариков.

И верно, никаких больших перемен не вышло. Как при царе, приехали летом чердынцы. Как при царе, собирали рыбу за старые долги. Только вперед ни муки, ни конопли, ни охотничьего припасу нашим мужикам чердынцы уже не давали. Все же определяли старики, что все обойдется и по-старому заживется.

А я сразу уверилась, что царю больше не бывать: мертвого с погоста не ворочают. Скажу этакое мужу, а он не одобряет:

— Ну еще солдаты — те ходили да видели, а ты-то чего понимаешь?..

Поневоле станешь помалкивать. Вспомнишь пословицу: «Ты, язычок, смалкивай, я за тебя много бед плакивал». Вот и знаю, да не знаю, кряхчу, да молчу.

Слышим мы, что в Петрограде Временное правительство поставилось. А из Питера до нашего Голубкова не близок переезд. И никакие перемены не задели нашу деревню. Задело ее одним слухом, да и тот люди меж ушей пропустили: и верили ему и не верили. А больше — не верили.

— Не может быть, — говорили старики. — Миколай был не царь, да и Керенский — не осударь.

Старики вздыхают:

— Куда-то теперь мать Россию понесет? Под какой-то она ветер попадет? К какому-то она берегу пристанет?

И у мужа моего те же речи.

Все и перемены наши, что подушные подати мы перестали платить и никто их у нас не требовал. Будто и забыли про нас.

Потом услышали, что Керенский сбежал. Муж-то и ахнул:

— Миколку спихнули, а этот сам наубег убежал. Миколай худой был, а от дела все-таки не бегал.

А я ему в ответ:

— Худому дереву немного надо: от ветра падет. А они оба на корню подрябли да погнили. Не два же века им жить.

Не любо мужику.

— Ты уж скажешь, так не от жалости.

— Чего, — говорю — их жалеть: доброго от них я ничего не видала, хорошего не слыхала.