Барбизон. В отеле только девушки

* * *

У «непотопляемой» Молли Браун были свои стычки с флэпперами, теперь окружившими ее в Нью-Йорке. Как суфражистка эпохи прогресса, «новая женщина» в наименее фривольном смысле слова, Молли Браун, как и прочие ее ровесницы, находила флэпперов невыносимыми. Она именно себя ощущала первопроходцем в области прав женщины, а эти всего лишь наносили последние штрихи – яркие, тут не поспоришь. До Нью-Йорка, перед тем как Молли Браун умчала в Париж изучать актерское мастерство, она публично и недвусмысленно высказалась о новой породе молодых женщин. На вопрос репортера она ответила: «Американские девушки не умеют пить; по ним сразу видно, что они перебрали – либо ко всем пристают с нежностями, либо лезут в драку… нынешние барышни пьют технический спирт, чтобы разогреться перед светским раутом» [39].

Но одна светская барышня такого не потерпела и ответила ей тем же, с явным намеком на то, чем прославилась Молли Браун: «Думаю, у госпожи Браун достаточно дел, чтобы управлять собственной лодкой и не лезть в нашу», поскольку «что до наружности, после пары бокалов никто не красавица. Но у молодых есть преимущество перед старшими. Они все еще свежи и миловидны, да и держатся лучше. А вот пьяные старухи омерзительны». Но Молли Браун, вероятнее всего, лишь пожала плечами: ей доводилось выслушивать и не такое.

Хотя она была и не лучшего мнения о буйствах флэпперов, но поделать уже ничего не могла: они были повсюду – не только в номерах «Барбизона». На главных улицах американских городов, на нью-йоркском Бродвее. Основатель новомодного тогда журнала «Нью-Йоркер» Гарольд Росс ужасно хотел заработать на них. Журнал едва начал работать в полную силу, когда очутился на грани банкротства. Гарольду Россу требовалось привлечь постоянного читателя. Прослышав о недавней выпускнице Вассарского колледжа Лоис Лонг, которая вполне могла «оживить» аудиторию, он нанял ее на работу. Ей было двадцать три; уроженка Коннектикута, дочка пастора – так себе родословная для бунтарки-селебрити. Однако именно благодаря, а не вопреки этой родословной Лоис и стала олицетворением архетипа флэппера 1920-х. Ведь типичная представительница флэпперов и происходила из семьи рядовых американцев – в равной, а то и большей степени, чем искушенная жительница мегаполиса, это была юная жительница Уичиты, штат Канзас. Но, живя в Уичите, требовалось научиться стать флэппером; вот тут-то и пригодилась Лоис «Косметичка» Лонг.

Поначалу она писала анонимно, подписываясь лишь «Косметичка». Лоис, не прячась, сновала по Манхэттену: высокая, хорошенькая, с темно-русыми коротко стриженными волосами; в платье излюбленного флэпперами фасона – одна ниспадающая вертикаль от груди, длиной чуть ниже колен – и с неизменной улыбкой на накрашенных губах. Дерзкая, всегда готовая повеселиться и – как совершенно точно (и неодобрительно) заметила Молли Браун – весьма навеселе (читательниц она убеждала, что заплатить таксисту два лишних доллара, если тебя стошнило в его автомобиле, – всего лишь хороший тон). Лоис Лонг наглядно демонстрировала, как много маргинального двадцатые сделали декадентским и модным у белых американок среднего класса: джаз – из негритянского гетто [40], сексуальные эксперименты – из квартала художников Гринвич-Виллидж, румяна, пудру и тени для век – из чемоданчика проститутки. Теперь среди белых американок среднего класса царили флэпперы – самое известное воплощение «новой женщины» из 1920-х.

С последним ударом часов в полночь 16 января 1920 года в Америке наступил сухой закон. Целью его было уменьшить преступность и скверное поведение; на деле произошло обратное. Манхэттен, где развеселый мэр Джимми Уокер с дородной женой и чередой любовниц-хористок никогда и не верил, что выпивка – преступление, превратился в один сплошной праздник. Спикизи – нелегальные пропитанные спиртным клубы эпохи сухого закона – стали появляться по всей стране, превращая в миллионеров всех молодых и дерзких. Один бутлегер, едва тридцати лет от роду [41], сперва зафрахтовал целую флотилию импортного алкоголя, пробившись через правительственные кордоны в Лонг-Айленде. Разбогатев буквально за одну ночь, он скоро понял, что можно пойти более простым путем: собрал специалистов, закупил сырье и приобрел рецептуру знаменитого английского джина. И, устроив подземную винокурню прямо под улицами Нью-Йорка, продавал «британский джин», а бармены уверяли, что «лучшего лондонского джина не пробовали». Когда английские производители алкоголя наняли частного детектива, чтобы узнать, отчего это нелегальные поставки джина в Нью-Йорк так внезапно и сильно сократились, они довольно скоро выяснили, что к чему; однако оказалось, что поделать с этим ничего нельзя: невозможно же преспокойно позвонить в полицию и пожаловаться, что незаконным продажам джина в США угрожает винокурня в подвале посреди Нью-Йорка.

Среди новоиспеченных предпринимателей эпохи сухого закона были и женщины. Одна из самых известных – Белль Ливингстон, актриса и «шоугерл», рассказывавшая, что ее якобы нашли подкидышем на заднем дворе в Эмпории, штат Техас. Она хотела идти в актрисы, но приемный отец, издатель местной газетки, запретил ей разъезжать незамужней.

«Ладно», – сказала она и предложила себя в жены первому же встреченному хорошо одетому господину [42]. Как ни странно, тот согласился; и хотя они почти немедленно зажили каждый своей жизнью, после смерти – что еще более странно – он оставил ей огромную сумму в сто пятьдесят тысяч долларов. Забрав деньги, Белль села на пароход через Атлантику, и, согласно мемуарам, тридцать лет «за ее здоровье пила вся Европа». Вернувшись в Америку в 1927 году, в разгар сухого закона и строительства «Барбизона», уже пятидесятилетняя, дородная и коренастая, Белль почуяла новые возможности. Свои нелегальные питейные заведения она назвала «салонами», будто сборища парижских интеллектуалов. И играла в кошки-мышки с агентами ФБР, которые частенько являлись к ней в салон под прикрытием, а после волокли в суд; репортеры и читающая публика ждали этих заседаний и жадно ловили каждое слово – свое возмущение Белль выражала весьма красочно. Один из ее нелегальных кабачков [43], «Кантри клаб», частенько посещаемый представителями высшего общества и бродвейской богемы, взимал немаленькую плату за вход – пять долларов. Но, очутившись внутри, посетители попадали в роскошную залу, напоминавшую Сады Версаля, или шли наверх играть в пинг-понг или мини-гольф. Единственным условием было все время покупать порцию алкоголя ценой в один доллар.

А еще была Джанет Французская [44]. Подлинная француженка, она зарабатывала на жизнь, участвуя в нью-йоркских водевилях и музыкальных комедиях до тех пор, пока работы не стало, а на ее счету не числилось двадцать девять долларов. Размышляя о невеселом будущем, Джанет решила прогуляться по 52-й улице и вдруг заметила «старый-старый дом, затесавшийся между гаражными строениями». Он сдавался внаем, и, заняв сотню баксов, Джанет установила там простую деревянную стойку, повесила дешевые занавески и поставила несколько столиков и стульев. В первую неделю кроме контрабандного виски, бренди и ржаной водки в меню значился только луковый суп. Спиртное оказалось немудреным, но суп – отменным. И привлек столько клиентов, что вскоре Джанет сняла еще два этажа ветхого дома. Добавив к главному блюду, «тому самому» луковому супу, пару дешевых ужинов, она стала подавать красные вина «как во Франции». Вскоре в заведение зачастили знаменитости вроде кинозвезд Марлен Дитрих, Дугласа Фэрбенкса и Лайонела Барримора. Джанет Французская хвалилась, что знаменитый ирландский драматург Бернард Шоу ходил исключительно в ее заведение, в доказательство чего у нее всегда была подписанная автором книга.

Бывшая хористка Тексас Гуинан – еще одна звезда на небосклоне эры сухого закона. Именно она придумала негласный слоган эпохи: «Привет, сосунок!» (Таким возгласом она приветствовала каждого, кто заходил в ее заведение, после чего следовало: «Давай, заходи и оставь в баре всю свою наличность!») Тексас уже была звездой сцены и экрана – как сама утверждала. И нелегальные заведения – спикизи – привлекали ее тем, что там щедро платили за пение. Скоро она открыла собственный кабачок, «Клуб 300», который посетил сам принц Уэльский. На сцене разыгрывалось представление – свадьба известной американской актрисы и ее любовника, разбитного аргентинского танцора.

Хотя сами обитательницы «Барбизона» не открывали питейных заведений, они частенько туда ходили – как обозреватель «Нью-Йоркера» Лоис «Косметичка» Лонг и прочие молодые женщины 1920-х. Впервые в истории Америки женщинам предложили «пододвинуть табуретку к барной стойке». Надпись над входной дверью «Леона и Эдди» на Западной 52-й улице гласила: «Тут самый высокий градус красивейших девушек мира» [45]. Любительниц нью-йоркской светской жизни особенно активно призывали занимать места у бара и налегать на импортный алкоголь, купленный у нелегальных торговцев на побережье Лонг-Айленда. Сама Лоис предпочитала коньяк, узнав, что его труднее всего подделать и, соответственно, испортить. Пусть другие пьют продукцию подземных винокурен Нью-Йорка.

Самым шикарным нелегальным питейным заведением считался «Мальборо-хаус» [46]: совсем недалеко от Пятой авеню, на 61-й улице. В «Светском календаре» Нью-Йорка заведение фигурировало под скромным названием «У Мориарти» – по фамилии братьев, которые его открыли. Войти туда мог кто угодно: глупо было бы спрашивать у проходящих с улицы, кто они такие и куда идут. Так что «войти» означало лишь крошечный коридор, отделанный драгоценными породами дерева; далее требовалось нажать на перламутровую кнопочку звонка и наконец представиться. Если после этого тебя впускали по-настоящему, ты спускался по узкой лестнице в помпезную комнату со стенами, выкрашенными пурпурной краской до уровня стульев, а выше и до потолка – серебряной. Французские скамьи вдоль стен были обиты серебряного же цвета кожей, а на серебряных стенах красовались белые аисты с пурпурными клювами. Двери тоже покрывал пурпурного цвета лак; в нарочно приглушенном освещении играли серебристые блики. Но апофеозом был зал кабаре на втором этаже, отделанный в васильковых тонах, сплошь медь и зеркала. Стены там целиком состояли из зеркал, так что легко можно было увидеть всех, кто сидит в зале. Для развлечения публики в «Мориарти» чаще приглашали никому не известных исполнителей, а не признанных звезд, чтобы впечатлить пресыщенную публику «Светского календаря»: египетского фокусника, исполнительницу душещипательных романсов, иностранных танцовщиц. Братья Мориарти – Морт, Дэн и Джим – прежде владели салуном, однако в эпоху сухого закона полюбили спикизи и нашли способ обставить гангстеров, так что в «Мальборо-хаусе» их не водилось. Когда 5 декабря 1933 года сухой закон наконец отменили, Джим, единственный оставшийся из братьев, сам заслужил упоминание в «Светском календаре»: к тому времени у него уже имелась загородная усадьба и целая конюшня поло-пони.

У остальных лошади тоже были, но слава знаменитого держателя спикизи манила многих. Открыл кабачок и Роджер Вольф-Кан [47], сын финансиста и железнодорожного магната Отто Кана. Уолтер Крайслер-младший, сын главы автомобильной империи, тоже вознамерился было открыть свое заведение, но семья запретила ему. Сын театрального обозревателя «Нью-Йорк Геральд» держал «Клуб художников» в Гринвич-Виллидже, куда нанял в качестве хостес Ивонн Шелтон, носившую брюки подругу прежнего нью-йоркского мэра, и пухленькую русскую еврейку из Бруклина, Берту Левайн, певшую под сценическим псевдонимом Спайви песенки отнюдь не деликатного содержания. Нью-йоркский Бродвей [48], в те дни сплошь заполненный кафе, чистильщиками обуви электрической машинкой, лотками с орешками, культуристами и дансингами, вход куда стоил пять центов, уступил место «невидимому раю» спикизи на всей протяженности 50-х улиц, от Пятой авеню до Парк-авеню. Богатые владельцы таких заведений стали снимать целые дома, переоборудуя особняки промышленных магнатов и прежней финансовой аристократии. Одна дебютантка совсем раскисла и расплакалась после четырех коктейлей, когда внезапно поняла, что находится в том самом доме, где провела почти все детство.