Барбизон. В отеле только девушки

В общей сложности на Манхэттене были сотни нелегальных питейных заведений, рассчитанных на все классы общества. Стоило Флоренсу «Фло» Зигфельду зайти со стайкой красавиц в «Файф-о-клок-клаб», как оркестр тут же взрывался песней. В «Наполеон-клубе», всегда популярном, у барной стойки толпились в три, а то и в четыре ряда посетители, среди которых были и Роберт «Хотите верьте, хотите нет!» Рипли, художник комиксов, и Эл Джолсон, «величайший эстрадный артист мира», как его называли. В «Эмбасси-клаб» регулярно заходила Марлен Дитрих, а певица и актриса Этель Мерман частенько там пела. В «Кингс-террас» [49] для переполненного зала давала представления Глэдис Бентли, звезда гарлемского ренессанса. Глэдис была афроамериканкой и предпочитала мужскую одежду, особенно кипенно-белый смокинг и цилиндр. Пела она, эпатируя публику неожиданным переходом из сопрано в бас, от лирических песен – до скабрезных. Темнокожая, массивная, корпулентная, она была одной из немногих женщин на эстраде, открыто и дерзко выпячивавших свою гомосексуальность, выставляя ее напоказ, рыча популярные песенки, переиначивая их вегетарианские тексты на свой лад: не стесняясь в выражениях и часто ужасно смешно.

Ее обожали не только завсегдатаи злачных мест: поэт и прозаик Лэнгстон Хьюз называл ее «поразительным воплощением музыкальной энергии». Высшее общество Нью-Йорка «открыло» ее в «Клэм-хаусе» Гарри Хэнсберри – самом открыто гомосексуальном нелегальном кабачке Гарлема [50].

Перед тем как начинались вечерние развлечения, благоразумным было для видимости поужинать в спикизи: деликатесный лобстер со сливочным маслом по удивительно низкой цене, не окупающей даже стоимости ингредиентов; но все покрывалось нелегальными продажами спиртного. Деликатесы готовили французские повара, которые уходили из первоклассных ресторанов в поисках более выгодных мест, потому что с началом эпохи сухого закона лишились прописанной в контракте бутылки вина в день. Поскольку законопослушные рестораторы уже не могли выполнять это условие, повара спустя год начали возвращаться во Францию, Италию и Швейцарию.

«Спики», как в обиходе звались нелегальные кабачки-спикизи, стали заманивать поваров обратно, обещая, что в вине недостатка не будет. В заведении на Пятой авеню, дизайн и воплощение отделки которого (фантазия в духе модернизма в черном, зеленом, желтом, розовом и серебре) даже без мебели и фурнитуры обошлись в восемьдесят пять тысяч, месье Ламас подавал ужины в зале с зелеными сводчатыми потолками и двумя огромными круглыми зеркалами без рам, размещенными друг против друга так, что темная комната, казалось, уходила в бесконечность. Молочный ягненок поставлялся со специальной фермы в Огайо [51], и каждое утро специальный экспресс из Флориды выгружал тринадцать килограммов масляной рыбы для знаменитой «рыбки бон фам», подававшейся с горчичным соусом; оставшиеся рыбины распределялись среди персонала. Лобстеры месье Ламаса славились во всем городе; предлагал он и улиток по-бургундски, и вепря по-вогезски. Никакого меню не было, лишь написанное на доске «блюдо дня». Обед за доллар, ужин за два с половиной. Это не покрывало даже стоимости провоза рыбы.

Нелегальное спиртное, добрачный секс и освобождение от викторианских ограничений в одежде, поведении и образе жизни определили двадцатые годы – время, когда женщина обрела самодостаточность. Для представительниц старшего поколения, таких как Молли Браун, изменения оказались просто ошеломительными. Еще перед Первой мировой одинокая женщина, выпивавшая у барной стойки [52], однозначно воспринималась как «ночная бабочка». В 1904 году женщина закурила сигарету на Пятой авеню и была тут же арестована – просто за то, что была женщиной и курила в общественном месте. Но к 1920-м такое поведение не только стало нормой на улицах Манхэттена – ему подражали во всей стране. Лоис «Косметичка» Лонг сыграла в этом свою роль, нахваливая бесшабашный образ жизни, который молодые женщины теперь считали для себя подходящим. Именно о нем грезила Лилиан Кларк Ред из Кантона [53], Огайо. Когда ей осточертела учеба, она прихватила чековую книжку и села на поезд до Цинциннати. Там Лилиан сняла номер в отеле на Уолнат-стрит, прекрасно оделась в местных магазинах, а затем отправилась к агенту по недвижимости, которому представилась богатой наследницей. Выбрав симпатичный одноэтажный домик с видом на Огайо-ривер, она выписала чек на фактическую его цену в двадцать пять тысяч. Конечно, дом требовалось обставить, что Лилиан и сделала, потратив еще шесть. Оставался последний штрих: машина. Автомобиль по вкусу стоил две пятьсот. Скоро ее вычислили и вернули в родной город влачить унылое существование. Но Лилиан Кларк Ред поступила так, как советовал справочник флэп-пера: взяла от жизни все. Она была не той «новой женщиной», какая виделась Молли Браун и суфражисткам вроде нее, но совершенно точно была «современной».

Стоит ли удивляться, что современная женщина подвергалась осуждению буквально по всем фронтам? Оказалось, что каждому есть что о «ней» сказать. Некий месье Сестр [54], профессор Сорбонны, провел 1926 год в лекционном туре по Соединенным Штатам, где – звучит препротивно, согласна, – изучал американскую девушку как феномен. «Прикомандировавшись» к колледжу Вассар – альма-матер Лоис Лонг, – он с антропологической пристальностью рассматривал студенток и сделал вывод: хотя все полагают, что француженки дерзки и кокетливы, на самом деле «все наоборот. Французские девушки очень строго воспитаны и до замужества не позволяют никаких вольностей, стоящих упоминания. Нет, американские мисс куда „нахальнее“ своих французских сверстниц». «Нью-Йорк Таймс» сардонически заметила, что «профессор Сестр не сказал ничего нового, описывая американскую девушку в таком ключе». А что нового он мог сказать, если совершенно точно принадлежал к людям, которые одинокую девушку в баре сразу подозревали известно в чем? Хотя насчет сексуальной активности он не особенно ошибся. Из женщин, рожденных до 1900 года, лишь 14 % имели добрачный интимный опыт; однако уже среди тех, чье совершеннолетие пришлось на годы с 1910 по 1920, такой опыт приобрели от 26 до 39 %; статистически они также чаще испытывали оргазм, пусть и теряли девственность с мужчинами, за которых потом выходили замуж [55].

Однако «ее» ругали не только за распущенность. Имели место и иные нарушения культурных норм. Нью-йоркский раввин Красс обвинил современную женщину в том, что она пытается «подражать мужчине» [56]. Куда оригинальнее выразилась некая Рут Морер, преподавательница чикагской школы косметологов: «У многих современных женщин лицо грубое, как посуда в железнодорожном буфете, а все почему? Из-за жевательной резинки. Человек не задумывался жвачным животным» [57]. В рамках давно устоявшейся традиции фэтшейминга неоднократно утверждалось, что «современная женщина уродливее своих предшественниц и определенно толще». Когда производителей одежды обвиняли в том, что они не шьют подходящих современной женщине платьев, они в ответ возмутились, что средний обхват женских бедер вырос почти на три сантиметра [58]. Ноги женщин тоже подверглись пристальному осмотру. Между 1920 и 1926 годом – как раз в пору расцвета флэпперов – средний размер женской обуви вырос с тридцать пятого с половиной до тридцать седьмого, и щиколотка определенно стала толще из-за моды на «оксфорды» на низком каблуке [59].

Другие же заступались за это воплощение «новой женщины». В 1926 году леди Астор, уроженка Виргинии и теперь первая женщина, избранная в британский Парламент, попыталась приехать домой инкогнито и тихо провести отпуск в семейном кругу. Но стоило «Самарии» войти в гавань Бостона, ее уже ждала толпа репортеров, обрушивших на леди Астор град вопросов: от мнения по поводу послевоенных репараций до того, что она думает о современной женщине. «Жизнь в Америке шокирует вас, леди Астор! – прокричал один из репортеров. – Вы увидите пьяных. Пьяных девушек! Повсюду коктейли!» [60] Спустя месяц после возвращения домой, все еще умело притворяясь, что ничего не знает о флэппе-рах, – «полагаю, имеются в виду современные молодые девушки», – леди Астор упорно продолжала защищать их: «Да, я была удивлена при виде коротких волос и коротких юбок, но это уж точно здоровее, чем длинные юбки, затянутые талии, папильотки и прочие штуковины, с которыми нам, женщинам, приходилось мириться годами. Мне вот не хватило ума остричь волосы – но я снимаю шляпу перед теми, кому хватило» [61].

Эпоха джаза стала своего рода эпохой компромисса: конечно, женщина после Первой мировой стала свободной, как никогда раньше, но освобождение сопровождалось всеобщим осуждением, точно сама независимость была чем-то противозаконным. Бум отелей для женщин облегчил обретение этой независимости – следовательно, они точно также подверглись критике. Однако «Барбизону» придало респектабельности то, что Национальная ассоциация студенческих лиг – благотворительная организация дам высшего общества – открыла комнату-клуб на двадцать втором этаже отеля, с великолепным видом на Манхэттен. Статья в журнале «Вог» [62], посвященная этому событию, похвалила то, как при отделке комнаты «сохранили общее стремление к современности», в то же время сделав ее практичным и удобным помещением для молодых женщин. Самым ярким элементом убранства был угловой камин из белой ламинированной древесины с огромным зеркалом от каминной доски до потолка, в котором отражались потолочные светильники ар-деко, похожие на ослепительно яркие спичечные коробки.

Привилегированная Студенческая лига стала не единственной, кто разместил прекрасно оснащенные клубные комнаты в отеле «Барбизон». Еще в 1922 году клуб колледжа Вассар уже снимал целый этаж «Аллертон-хауса», потому что отели для женщин прекрасно подходили для клубов женских колледжей: там легче всего было воссоздавать дух женской солидарности – тот самый, который способствовал успеху движения суфражисток и благодаря которому в первую очередь и стало возможным устроить женские колледжи вообще. Еще на стадии строительства «Барбизона» клуб Уэллсли заказал несколько номеров на восемнадцатом этаже и зарезервировал для личного пользования южную и западную часть крыши-террасы [63]. В плане значились большая комната отдыха, столовая, сообщающаяся с рестораном на первом этаже посредством небольшого лифта для доставки еды, и комната отдыха меньшего размера, которую можно было использовать как кабинет или библиотеку. Также для участниц клуба было выделено двадцать спален. Очень скоро за Уэллсли последовали другие женские клубы.

В отеле скоро сообразили, как сделать деньги из этого сотрудничества. В «Нью-Иоркере» было размещено объявление: «„Барбизон“ – новое, но уже признанное место рандеву молодых любительниц музыки и искусств [64]. В центре светской жизни Нью-Йорка… трудно найти более подходящее место для того, чтобы колледж Барнард… женский колледж Корнелл… колледж Уэллсли… колледж Маунт Хольок… лига семи женских колледжей… устраивали свои клубные комнаты». В январе 1928 года Совет по делам искусств города Нью-Йорка опубликовал в «Журнале студенческих лиг» заявление о том, что размещает административную канцелярию в бельэтаже «Барбизона» и что его председатель будет доступен для резиденток «Крыла художников», которые отныне всегда будут в курсе новых выставок, концертов и спектаклей [65]. Иными словами, в то же самое время, как по кирпичику лососевого цвета строился сам «Барбизон», строился и его имидж. Отель для художественно одаренных и в то же время утонченных; для респектабельных, но современных.