Время Андропова

Тем не менее все инстанции были проиграны. Время шло, и спасение принес Всемилостивейший манифест от 14 ноября 1894 года, выпущенный по случаю бракосочетания императора Николая II. Помимо множества милостей, типа снижения процентов по ссудам, погашения долгов дворянскому банку и прощения невыплаченных пени и штрафов, в части IV Манифеста объявлялась амнистия и снижение сроков по ряду преступлений. Московская судебная палата 19 декабря рассмотрела в гласном заседании дело Флекенштейна и вынесла приговор в окончательной форме 4 января 1895 года. От тюремного наказания Флекенштейн был освобожден, но в остальной части приговор апелляционной инстанции от 4 апреля 1894 года был оставлен в силе, и 15 рублей в ремесленную казну ему заплатить пришлось[66].

Извлек ли Карл Флекенштейн урок и стал ли после этого случая мягче относиться к ученикам? Наверное, нет. Особенно если учесть, как он оправдывался и отнекивался в апелляционных жалобах, утверждая даже о «примирении сторон». Скорее, он стал осмотрительнее и осторожнее. Крутой нрав и склонность к бытовому насилию в одночасье не исчезают. Характер!

То, что именно Евдокия Флекенштейн в 1905 году оформила промысловое свидетельство на себя, что-то да значит. Теперь она своим характером и хваткой главенствовала в семье. Крепкая хозяйка! И состояние семьи в этот момент в зените. Да, Флекенштейны безусловно богаты и развивают свою торговлю. Хотя наиболее оборотистые дельцы не упускали случая помещать в рубрике «Торгово-промышленные предприятия» в адресной книге «Вся Москва» не просто краткую информацию о своих магазинах, но и броскую рекламу в заметной рамке. Флекенштейн старался не отставать, но свой магазин рекламировал через газеты — это дешевле.

Реклама магазина Флекенштейна в газете

[Из открытых источников]

Четырехэтажный дом 26 на Большой Лубянке, ставший основным местом жительства Карла Флекенштейна, где располагался и его магазин с мастерской, был вполне современным. В нем были водопровод и канализация, а в подвале дома — котельная для отопления[67]. По состоянию на февраль 1914 года семья Флекенштейна занимала на первом этаже квартиру из шести комнат с одной кухней. Часовой магазин располагался рядом в комнате с окном, а к нему примыкала комната без окон, в которой находилась мастерская. Квартира Флекенштейна занимала площадь 27,2 квадратные сажени (123 кв. м), а магазин — 12,7 (57 кв. м). Также на первом этаже здания располагались и другие торговые заведения: магазин дамского готового платья Владимира Михельсона, табачный магазин Калабуховой и чулочный магазин Сарры Гаррис с квартирой.

Дом 26 на Большой Лубянке (слева)

[Из открытых источников]

Дом 26 на Большой Лубянке

1980

[Из открытых источников]

Второй, третий и четвертый этажи здания занимали меблированные комнаты с жильцами. Согласно оценочной ведомости, годовая доходность с площади помещений, арендуемых Флекенштейнами, должна была составлять 3300 рублей в год (2400 квартира и 900 мастерская)[68]. Флекенштейн платил меньше. Он имел письменный договор с владельцем дома, согласно которому годовая плата за квартиру и мастерскую составляла 2500 рублей в год[69]. Надо полагать, доход магазина и мастерской с лихвой покрывал расходы на аренду квартиры. Так что, вопреки распространенному мнению, Флекенштейн не был владельцем не только всего дома, но даже и квартиры.

Лишние деньги в семье были, и Евдокия их вкладывала в недвижимость и землю. У Александра Николаевича Богданова она купила 10 января 1905 года участок земли в селе Богородском Ростокинской волости близ Москвы[70]. Возможно, Богданов был родственником той самой Василисы Богдановой, которая в 1891 году продала Евдокии владение в Малом Спасском переулке. Если так, то понятно — люди знакомые, проверенные, при сделке не надуют. У кого еще покупать-то, как не у своих людей, да по доброму совету.

По непонятным причинам или в результате каких-то интриг в 1908 году участок был записан как собственность Карла Флекенштейна. Но 17 ноября 1908 года Евдокия обратилась в Московскую уездную земскую управу с просьбой «зачислить землю на ее имя», мотивировав тем, что ее мужу «земля никогда не принадлежала и не принадлежит»[71]. Возможно, такие резкие формулировки, попавшие в официальную бумагу, — признак напряженности в семье и разлада между супругами. Может быть, и так. Или это знак акульей хватки Евдокии, прибиравшей к рукам все семейное дело. Да, та еще семейка!

Уведомление Московской уездной земской управы о принадлежности земельного участка Евдокии Флекенштейн

20 ноября 1908

[ЦГА Москвы. Ф. 11. Оп. 1. Д. 8396. Л. 9]

Купленный участок, в общем-то, был небольшой. Всего 141,75 квадратной сажени, это около 645 кв. м. В окладной книге участок числился как угодья. Но долго владеть угодьями не случилось. Участок в селе Богородском в местности Малое Польце по 2-й Мещанской улице Евдокия продала 12 сентября 1913 года[72]. Что-то Евдокия на участке успела возвести. Может быть, дачный домик с сараями. При продаже там уже значились жилые и нежилые строения общей оценочной стоимостью 6078 рублей (всего три строения, из них самое крупное оценено в 3891 рубль)[73]. Удивляет стоимость сделки по купчей крепости, указанная на обороте уведомления нотариуса в управу, — 5 тысяч рублей[74]. Может быть, что-то случилось и все строения были разобраны и проданы, разрушены стихией или сгорели наконец? Или это какие-то махинации — пять пишем, а два в уме?

Грянувший в 1915 году погром, ставший для Флекенштейна роковым, начался 26 мая с беспорядков на ситценабивной фабрике Товарищества Альберта Гюбнера в районе 1-го участка Хамовнической части. Собравшиеся утром у фабрики рабочие «не встали на работу и предъявили требование об удалении с фабрики всех служащих немецкого происхождения»[75]. Один из владельцев фабрики, Николай Второв, безуспешно пытался уговорить рабочих. К вечеру они толпой в несколько тысяч человек двинулись по Плющихе и через Смоленский рынок к Прохоровской мануфактуре, где накануне пищей отравились рабочие. Как утверждалось в отчете следователя, «имели место среди рабочих холероподобные заболевания»[76]. В рабочей среде тут же распространился слух о намеренном отравлении 300 человек, из которых умерли 60. А кто бы это мог сделать? Ну ясно — «немцы», кто же еще. И пошло как снежный ком. На самом деле, по данным градоначальника, заболели в результате пищевого отравления 140 человек и шестеро умерли[77]. Это тоже немало, хотя реальное число пострадавших уже не имело значения. Важнее — кто виноват, и тут верили самым невероятным и фантастическим слухам.

Толпа двигалась с пением «Спаси, Господи, люди твоя», также пели национальный гимн, прерываемый выкриками «Долой немцев!». Но рабочие Прохоровской мануфактуры работу не бросили и к толпе не присоединились. Постояв полтора часа у мануфактуры, толпа стала расходиться. Это было только начало. На следующий день все повторилось, но масштабнее. Утром 27 мая опять у мануфактуры Товарищества А. Гюбнера собралась толпа рабочих, взяв портреты «высочайших особ» и национальные флаги, люди двинулись к Крымскому мосту.

Полиция бездействовала. Сверху поступило указание не препятствовать демонстрации, носящей «мирный характер». Это удивило полицейских, «так как с осени 1914 года манифестации допускались лишь в виде исключения в дни празднования побед, каковых в ближайшее предшествующее время одержано не было»[78]. Эта ироничная фраза о победах вошла в отчет следователя, которому позднее поручили вести дело о бездействии московской полиции и ее начальства.

Разросшаяся по дороге толпа направилась к Рябовской ситценабивной мануфактуре, затем к Даниловской мануфактуре. К шествию присоединялся разный люд. У фабрики Цинделя ворота оказались заперты. Это разогрело и разозлило пришедших. Стали ломать ворота, лезли через забор. Нанесли побои приставу, до полусмерти избили представителя правления фабрики Георгия Карлсена, охранявшего ворота. После чего начались уже совсем жуткие расправы. Избитого Карлсена повели топить в реке. Полиция была бессильна что-либо сделать. Несчастного бросили в реку и забрасывали камнями, не давая спастись. Он утонул на глазах полиции[79].

Погромщики врывались в квартиры, громили конторы близлежащих фабрик, хватали «немцев» на улицах. Максимум, что удавалось полиции — уговорами отбирать у толпы схваченных и, для вида «арестовывая», увозить в участок для их же безопасности. Теперь уже началось и хищение имущества разгромленных контор и квартир. Полиция задержала 63 грабителя, но на следующий день их выпустили по распоряжению Главноначальствующего над Москвой князя Юсупова. А невинных жертв тем вечером становилось все больше. Двух женщин избили ногами и палками, нанося удары и камнями, двух других женщин бросили с Краснохолмского моста в водоотводный канал и забрасывали камнями. Одна из них утонула, вторую, вытащив из канала, пытался спасти полицейский, заметив это, погромщики вновь набросились на женщину и убили ее[80].

К двенадцати ночи все успокоилось и стало тихо. Но в полиции были убеждены — на утро погром приобретет новый размах. Так и произошло. Чинами полиции высказывалось пожелание вызвать войска, но оно не получило одобрения. Более того, на ночном совещании градоначальник Андрианов передал собравшимся мнение князя Юсупова: «Ну нагайки туда-сюда, но оружия употреблять нельзя»[81]. Андрианов полагался на «успокаивающие сведения» Охранного отделения, что беспорядки продолжаться не будут[82].

28 мая беспорядки начались в Замоскворецком районе. С семи утра рабочие фабрики Даниловской мануфактуры на работу не вышли. Толпа росла. Пошли по Мытной. Все продолжилось по вчерашнему сценарию, искали на фабриках «немцев», правда, пока милостиво сдавали их в полицию. Но теперь уже открыто расхищали товар на фабриках. По оценке полиции, в толпе уже было 20 тысяч человек. Беспорядки начались и в других частях города, везде росли толпы. Уже в десять утра громили квартиры «немцев»[83].

В два часа дня пятитысячная толпа перешла через Москворецкий мост на Красную площадь, и начался погром в Средних торговых рядах. Громили все, что имело иностранную вывеску. Как отмечала полиция, «из района 1 участка Мясницкой части по Лубянке толпа проникла в район 2 участка Сретенской части»[84]. Магазины громили и поджигали. Лишь около семи часов вечера погром на Мясницкой и прилегающих улицах прекратился, но толпы погромщиков заменили вереницы грабителей, потянувшиеся во все стороны[85]. К девяти — десяти часам вечера погром охватил всю территорию Москвы[86]. Только после ночного заседания Городской думы было принято решение применить силу и вызвать воинские наряды. На следующий день погром в городе прекратился, перекинувшись на пригороды[87].

Весть о погроме дошла до Санкт-Петербурга. В Москву был послан командующий Особым корпусом жандармов Джунковский. Он прибыл утром 29 мая и возглавил наведение порядка. В тот же день с помощью войск с беспорядками в Москве справились, но начались погромы в окрестностях и пострадали наиболее богатые усадьбы и дачи. Николай II записал в дневнике 1 июня: «В 10 час. принял Джунковского по возвращении его из командировки в Москву по случаю беспорядков и погромов»[88]. Выводы были сделаны. Принята отставка градоначальника Андрианова, через пару недель и князь Юсупов лишился должности главного начальника Московского военного округа, а позднее перестал быть и Главноначальствующим над городом Москвой.