Curriculum vitae

Глава 4. 1988. Полураспад.

Академия.

Первый курс любого высшего учебного заведения — это вынос мозга и зубовный скрежет для студентов. Время самого большого отсева людей, не выдержавших процесса запихивания в черепную коробку такого количества информации, которая не поступала туда за всю предыдущую жизнь. К медицинским ВУЗам это относится в первую очередь, к военно-медицинским — особо. Когда к тысячам латинских анатомических терминов добавляется устав караульной и постовой службы, а к бесконечным семинарам и коллоквиумам — наряды и караулы, крыша может поехать у самых стойких. Распутин выдержал, хотя желание бросить всё это к такой-то матери возникало не раз. Спасло медицинское училище, где в долговременную память вложили многое из того, что для выпускников школ было откровением, и армейская служба, где уставы вбивались в голову самым безапелляционным и надежным способом — через мускульные усилия.

Григорий остался после первого курса в строю, поредевшем более чем наполовину по причине отчислений и добровольных убытий менее устойчивых однокурсников. Выдержал и даже поднялся по служебной лестнице. Его погоны украсили сержантские лычки, а грудь — догнавшая с войны медаль “За отвагу” — самая авторитетная среди всех фронтовиков. Постарался генерал Волков, списался со всеми инстанциями, начиная с Кабула и заканчивая Москвой, и со всей мощью паровоза продвинул ежовское представление Распутина к награде за ликвидацию банды, лежавшее в самом дальнем ящике стола какого-то безмятежного штабиста. Григорий сразу почувствовал интерес к себе прекрасного пола, не нюхавшего пороха и представлявшего войну по романтическим стихам и героическим легендам, и еще больше замкнулся. Медаль — это, конечно, здорово и приятно, но напоминала она Распутину не о собственной отваге, а о самом трагическом эпизоде в его жизни.

Однако и это, и все остальные события за забором академии были вытеснены на задний план бесконечной, ежедневной чередой занятий. А “за бортом” в этом время бурлила перестроечная жизнь, отражаясь на судьбах простых людей самым противоречивым образом.

В начале сентября 1987 года в Москве и ряде других регионов исчез сахар — результат «наступления на алкоголизм» и впервые после Великой Отечественной войны на него были введены талоны. 19 сентября 1987 года — широко, празднично, с салютом и гуляниями было отмечено 840-летие Москвы. Народу понравилось и с этого года День Москвы отмечается ежегодно.

А уже весной, под конец первого года учебы, 15 мая 1988 года был начат вывод советских войск из Афганистана. Лешка Ежов, и так не баловавший курсанта Распутина посланиями, вообще перестал писать.

12 июня 1988 года в СССР состоялся финал первого конкурса красоты «Московская красавица». Советский народ в едином порыве бросился разглядывать советских девчонок в невообразимом до сих пор наряде — купальнике с модельными туфельками. Гормонально это радовало. Морально — озадачивало. Старики качали головой. Молодёжь воодушевилась. Михаил Тодоровский, сняв “Военно-полевой роман”, с энтузиазмом бросился экранизировать рассказ Владимира Кунина “Интердевочка”, сданный в редакцию под рабочим названием “Проститутка”.

На весь срок академических каникул после окончания первого курса Распутин был ангажирован своим негласным адъютантом из Прибалтики. Айвар был высоченным добродушным блондином, поступившим в академию по направлению Рижского горкома комсомола. Наверно поэтому он большее время посвящал общественной работе, чем скучной академической зубрёжке. Григория он держался, как привязанный, особенно на первых порах, когда всё незнакомое пугало, а конфликты в результате постоянного стресса возникали на пустом месте и не всегда заканчивались мирной руганью. На молчаливого и угрюмого, почти двухметрового Распутина никто из забияк наезжать не рисковал. Это обстоятельство Айвар оценил сразу, даже койку поменял поближе к источнику безопасности.

—Это во мне говорят гены предков, — с простодушной улыбкой пояснил он свой подхалимаж Григорию во время длинного и скучного наряда по роте. — Почти тысячу лет наш народ держали в хлевах и сараях, не пуская на порог домов. Даже в Ригу латышам было разрешено входить только днем, и исключительно для прислуги бюргерам. До заката они были обязаны покинуть пределы города. В городской черте нельзя было даже ходить по одной стороне с немцами — латыш обязан был перейти на другую сторону. Но страшнее всего были ссоры между господами, где страдали в первую очередь прислуживающие неудачливому сюзерену. Им сносили голову сразу и безжалостно. Выживали те, кто держался рядом с сильнейшим. С тех пор у коренных народов Прибалтики выработалось особое чутьё, позволяющее безошибочно определить, кто из хозяев завтра пойдёт в гору, а кто, наоборот, проиграет и превратится в изгоя. И делать правильный своевременный выбор…

— Выбор чего? — поднял удивленно бровь Распутин.

— Выбор той стороны противостояния, которая позволит сохранить голову на плечах, с кем будет безопаснее и сытнее, — терпеливо пояснял Айвар. — Простой люд постоянно вынужден менять свою свободу на покровительство «сильного человека», способного защитить от неприятностей. Чтобы выжить, надо быть рядом с “хозяином горы”. Это элементарное требование существования любого малого народа. И тут все средства хороши. Талейран в свое время сказал: “Вовремя предать — значит предвидеть!”…

Заметив, как поднялись обе брови Распутина, Айвар смутился и скороговоркой добавил:

—Это всё, конечно, относится к нашему буржуазному прошлому. Сейчас всё по-другому…

В 1988 году действительно всё было ещё по-другому, и Айвар радушно пригласил Григория, как своего покровителя, отдохнуть у родителей на Рижском взморье. Душным августовским вечером они ехали в поезде Москва-Рига, рассуждая на отдыхе о работе, как традиционно и полагается делать в России.

Вагонные споры…

—И вот один расторопный корреспондент из «Литературной газеты» увидел случайно в поликлинике громадное учетно-отчетное полотнище и полюбопытствовал: к чему бы это? — увлеченно пересказывал Айвар свежие газетные новости. — Вооружившись мандатами и командировкой, этот замечательный человек пошел по административной лестнице. Побывал у заведующего поликлиникой, главврача горздрава, области, добрался до министерства в Москве и везде задавал одни и те же вопросы: “Вам нужны эти документы? Они помогают вам в работе? Вы их как-то используете? Вы их обрабатываете? Анализируете?” Никому они были не нужны, а министр и его подчиненные даже не догадывались о тоннах справок, отправляемых им с мест. Журналист тщательно опросил практически все министерство, и ни один человек об этих бумагах даже не слышал. Но куда же они делись, черт возьми! Они же миллионами от Кронштадта до Владивостока идут сюда… Эшелоны бумаг… Это же не иголка. Журналист поехал по вокзалам, посетил почтовые экспедиции, какие-то сортировочные пункты. И вот на далеком отшибе один железнодорожник обратил внимание нашего следопыта на длинный приземистый пакгауз, который денно и нощно охранял часовой с винтовкой и примкнутым штыком. Сюда, по словам железнодорожника, один раз в году сваливают бумаги, после чего ворота запираются и тайну бумаг надежно стерегут ВОХРы. В тени пакгауза миллионными лохматыми глыбами, в паутине и в мышином помете слежались мучительно сосчитанные, аккуратно записанные, орошенные слезами и потом врачей учетные полотнища. А поскольку этот пакгауз был не резиновый, то ежегодно перед новым пополнением старые бумаги выгребались, отвозились на пустырь и там сжигались. А на свободное место ложились новые миллионы… Вы представляете, какой у нас везде творится бардак? — Айвар картинно закатил глаза в потолок.

— Это прекрасно! — воскликнул попутчик курсантов, во всем облике которого читался профессиональный командировочный. — Замечательно, что такие постыдные факты на волне перестройки под прожектором гласности становятся достоянием общественности! Теперь те, кому полагается принимать решения, смогут прекратить эту нетерпимо глупую практику формализма в виде собирательства тонн справок и отчетов, никем не читанных и никому не нужных!

— Оказывается бессмысленным и беспощадным может быть не только русский бунт, но и русский оптимизм, — покачал головой Айвар. — Осталось только понять, способны ли те, кому положено принимать решения, что-то прекратить и перестроить? Способна ли вообще самореформироваться система или ее проще и дешевле аккуратно и быстро поменять на какую-нибудь другую, менее косную и бюрократическую?…

— На какую, например? — заинтересовался попутчик.

— Везде должны работать профессионалы, — уверенно декларировал Айвар, — особенно в управлении! Экспертное сообщество, специалисты, узкий круг которых…

— Вы предлагаете олигархию? — перебил его командировочный, — это недемократично! Мы только что развенчали и осудили культ личности! А вы опять “узкий круг”… Решать должно большинство! А меньшинство, в том числе и ваш “узкий круг” — подчиняться!

— Не страшно, когда меньшинство управляет большинством, если это меньшинство — гении и умницы, — отрезал Айвар. — Страшно, когда тупое стадо болванов начинает учить своим понятиям крохотную кучку разумных людей.

—Ну, знаете, — взвился командировочный, — я попросил бы вас без намёков…

— Как будущий врач, — попробовал примирить спорящих Григорий, — хочу вас заверить, что нет такой проблемы, при решении которой нельзя создать ещё большую проблему.

— Вам так кажется, потому что страна переживает эпоху глобального беспорядка, — примирительно пробубнил командировочный.

— "Эпоха глобального беспорядка"… Как красиво вы назвали состояние "полной жопы", — съязвил Айвар…

— Знаете, — заглядывая в глаза Распутину, вздохнул попутчик, — чем больше я слушаю вашего друга, тем меньше мне хочется его видеть…

— Это потому, что вы только делаете вид, что вам нужен собеседник. На самом деле вам нужен слушатель, — оставил за собой последнее слово Айвар, подтягиваясь на руках и закидывая тело на верхнюю полку. — В стране дураков умным быть неприлично. Всё понимаю, поэтому умолкаю.

Под стук вагонных колёс хорошо течёт беседа, но ещё лучше думается… Впрочем, размышлял Григорий ровно до того момента, пока не коснулся головой подушки.

Рига 1988.

—Григорий, познакомься! Это моя сестра — Инга, — непривычно жизнерадостно для своей флегматичной натуры, вопил Айвар на перроне рижского центрального вокзала, слегка подталкивая к однокурснику высокую сероглазую блондинку с модной стрижкой каре, пухлыми губами и очаровательно вздернутым носиком. — Спортсменка, хоть и не комсомолка, активистка, ну и все прочее, что там по фильму полагается.

—Значит, вы и есть Распутин? — кокетливо глядя на гостя сквозь длиннющие ресницы, проворковала красавица низким грудным голосом с очаровательным прибалтийским акцентом, меняя “ы” на “и” и протягивая ударные гласные.

Айвар, знавший его историю, быстро взял инициативу в свои руки и, не давая девушке смутиться из-за непонятной реакциии друга, повлек их к выходу из вокзала, тараторя от радостного волнения абсолютную чепуху.