Сгоревшая жизнь

* * *

Напрасно я начала умничать, когда Никита провожал меня домой. В момент прощания у моей квартиры он выглядел каким-то подавленным. Мама ведь предупреждала, что обычно у мужчин происходит отторжение женщин, способных думать о чем-то более сложном, чем ботокс… А Никита Ивашин – обычный. Нельзя требовать от него больше, чем то, что заложено в нем природой.

Только я ничего и не требую, и он тоже не должен пытаться впихнуть меня в рамки «обычной девчонки». Такая не поможет им раскрыть дело. А ничто другое нас не связывает. И не будет…

Москва редко бывает сонной, но мы шли дворами – свой район я могла обойти вслепую! – и здесь город не казался безумной воронкой, поглощающей тысячи жизней, калечащей их в жестком водовороте. Он был притихшим, умиротворенным, как сытый кот, свернувшийся на теплой подушке. И мне хотелось погладить его, шепнуть в теплое, чуть подрагивающее ухо:

– Знаешь, я люблю тебя…

Я действительно люблю мою Москву – проклинаемую приезжими, взбалмошную, жадную до жизни и по-детски растерянную. Ее покатые холмы, извилистые улочки, перетекающие одна в другую, сливающиеся площадями и разбегающиеся переулками, полны живой пульсации. И никто не оборвет биения ее жаркой крови… С ней делают что хотят, уродуя и насилуя, но при этом поглаживая по головке и уверяя: все это ей только на пользу! И она по-детски верит, ведь ничего другого не остается…

Люди всегда сами решали, как ей жить дальше. Сжигали дотла и бомбили, украшали и сдирали драгоценные покровы. Они убивали и убивали ее, а она выжила вопреки всему, как настоящая русская женщина, которая веками шла тем же путем. И возрождалась, отряхивая подол, упрямо заплетая косы, вытирая глаза. Потому что жизнь дал ей сам бог, и не пристало сомневаться зачем и гневить Его.

Почему моя мама не удержалась на краю жизни?

В подъезд Никита меня одну не пустил, ведь ее убили именно там, и, по-моему, они с Артуром до сих пор считают, что для меня слишком сильное испытание проходить по той самой площадке.

Но я каждый раз отключаю голову, когда открываю дверь подъезда: ни о чем не думать, ничего не представлять. Просто переставляю ноги. Так мне раз за разом удается добираться до своей берлоги. Или логова? Я – одинокая молодая волчица, затаившаяся в своей норе. Пущу ли сюда кого-нибудь еще? Может быть… Не стоит зарекаться. Но когда это произойдет, через сколько лет или веков, никто не знает. Даже я.

Артур позвонил, стоило мне перешагнуть порог и закрыть дверь.

– Ты уже дома?

– Ты куда-то засунул мне датчик? Я как раз только зашла.

– А Никита?

– Потопал домой. А что? Он тебе нужен?

Голос Артура повеселел:

– Да я тебя умоляю, зачем мне этот Пират на ночь глядя?!

– Эй! Ты смеешься над его увечьем?!

– Не-не! Хотя…

– Фу! Как это гнусно!

Раздался протяжный вздох:

– Ну пойду утоплюсь, раз я такой плохой. В проруби. Только сначала наемся мороженого.

– Речки еще не замерзли, где ты лед возьмешь?

Мы вечно дурачились с ним, но это поднимало мне настроение. Никите тоже следовало научиться быть не таким серьезным. Часто мне казалось, будто он ждет подвоха, и оттого постоянно держится так напряженно. Хотя виной тому могла быть его инвалидность: трудно же ориентироваться в мире, который наполовину скрыт.

– Что у вас там происходит?

– Труп увезли, бригада уехала, – отрапортовал Артур так бодро, словно сейчас был полдень, а не полночь.

– Ты домой?

– А куда же, радость моя? Пацанские развлечения уже не для меня… Выспаться надо. Завтра нас ждет вал работы.

– Ты пойдешь в психушку? Можно с тобой?

Он вдруг замолчал, и возникшая тишина показалась мне нехорошей. Что-то таилось в ее темной глубине…

И я не ошиблась. В голосе Артура прозвучало предупреждение:

– Ты тоже хорошенько выспись. Утром я заеду. С круассанами!

Стоило послушаться, но мне ничуть не хотелось спать, и я взяла в постель ноутбук, чтобы поискать еще какую-нибудь информацию о преступлениях со скальпированием трупов. Я знала, где искать, но даже там нашлись только разбросанные в веках убийства, никак, на первый взгляд, не связанные между собой.

Обезумевший от страсти крепостной мужик однажды серпом содрал рыжую гриву с головы барской дочери, которая развлекалась с ним в стоге сена. Познав мирские наслаждения, девица собралась замуж и уговорила отца продать ее тайного любовника, чтобы не смущал своим могучим торсом. Хотя могла и оставить, глядишь, и сгодился бы… Мужик оказался еще горячее, чем ей казалось. Не стерпел унижения. На каторгу пошел…

Другой случай, который я отыскала, носил характер революционной одержимости. Брат-пролетарий пырнул ножом сестру: его бесило то, что она не в комсомол рвется, а в нэпманки. И причесочку соответствующую делает… Эту прическу он с нее и содрал в приступе большевистской ярости, правда, клочками вырезал, не целиком скальп снял.

Жуть жуткая… Но то ли я уже так очерствела за последние месяцы, то ли человеку вообще свойственно индифферентно воспринимать текст на бумаге, если подобное он уже видел живьем, но меня нисколько не потрясли описания этих и других злодеяний, которые я откопала. Сна меня это не лишило точно…

Но прежде чем уснуть, я отметила одну интересную закономерность: все убийцы, снимавшие со своих жертв скальпы, были молодыми мужчинами. Ну, достаточно молодыми… Никто из женщин, даже самых отъявленных преступниц, этим не отличился. То ли мужская шевелюра не тянет на фетиш, то ли воинственная кровожадность передается лишь по мужской линии. Но это можно считать фактом.

Именно этим открытием я и огорошила Артура, когда в восемь утра он, как обычно, возник на пороге с бумажным пакетиком, от которого исходил головокружительный теплый аромат. Он выслушал меня рассеянно и откровенно зевнул:

– Ну да. Я заметил.

– Ты заметил?! А почему мы не обсудили это?

– А что тут обсуждать? Убийца, предположительно, мужчина. Тут в общем-то всегда пятьдесят на пятьдесят…

И потопал на кухню, зазвенел чашками как ни в чем не бывало. Даже не заметил, как я скисла от его слов. Мне-то казалось, я выявила потрясающую закономерность, а Логову это было ясно априори.

– Ты где? – прокричал он, активно колотя ложечкой о стенки чашки. – Доставай масло, джем… Чего тебе хочется сегодня?

Артур всегда так спрашивал, и у меня возникала иллюзия выбора не просто джема, а набора событий этого дня, который только начинался. Мне это нравилось. Хотя мы оба понимали, что мой день сложится почти в точности таким, каким был вчерашний. Нюансы сводились к маслу-сыру-колбасе… Наверное, оттого, что эти мысли горчили, я достала банку вареной сгущенки, которую ела по-простому – ложками. Вприкуску с круассаном.

Артура мутило от этого зрелища… Хоть он был сыщиком, но оставался человеком интеллигентным и любил резать сыр тоненько, чтобы куски просто светились. Меня мама тоже не учила жрать по-бомжатски, это проросло во мне уже после ее смерти, а Логов считал, что не вправе меня воспитывать, и в этом был прав. К тому же ему было прекрасно известно: с правилами этикета я знакома ничуть не хуже и отлично умею пользоваться любым количеством столовых приборов. А если сейчас я хочу вести себя как Гаврош в юбке, никто меня не переубедит.

Кстати, в нашем классе я была единственной, знавшей, кто такой Гаврош и вообще читавшей Гюго. Почему? Потрясающая же вещь «Отверженные», как этого можно не понимать, не чувствовать? Я упивалась каждой фразой и то и дело бегала к маме, чтобы поделиться с ней влюбленностью. А она вспоминала, как в моем возрасте открыла «Очарованную душу» и не смогла оторваться. Позднее добралась до Гюго и поняла, по чьим стопам шел Роллан. Но тот роман от этого не разлюбила – нет же вины писателя в том, что он родился на свет не первым… Я не успела прочитать Роллана раньше, а теперь боюсь открывать – вдруг так накроет маминой энергетикой, что потом не смогу вернуться к жизни?

Можно ли застрять в книге, если внутри ее идет именно та жизнь, о которой ты мечтаешь? «Щегол», по которому все сходят с ума, не поглотил меня, сколько бы им ни восхищались даже критики (особенно критики!). В его реальность меня не тянет ни попасть, ни вернуться через книгу. При невероятном обилии деталей персонажи Донны Тартт остались для меня умозрительными, я не почувствовала в них живых людей. Хотя, казалось бы, у нас с его героем одно горе на двоих, у меня ни разу не сжалось за него сердце. И родным Тео Декер не стал. Даже воображаемым младшим братом.

Хотя иногда мне не хватает такого брата… Мое материнское начало потихоньку взвывает от тоски, и я принимаюсь нянчиться с несчастненькими вроде Никиты Ивашина, которых некому обогреть, кроме меня. У нас в классе был такой мальчишка – Сережа Малышенков. Его воспитывал один отец, который сильно поддавал и никогда не показывался в школе, но я ни разу не решилась спросить, что случилось с Сережкиной мамой, опасаясь не на шутку ранить его. Моя мама тоже считала: не надо лезть мальчику в душу, захочет – сам заговорит об этом.

И однажды это случилось – Сережка написал мне в ВК: «Я сплю на кровати, на которой умерла моя мама». Какие слова я смогла найти в ответ?! Сейчас уже не помню, но что-то сказала… Только он не продолжил разговор и даже не подозревал, как долго я той ночью не могла уснуть.

Этот дурашка вообще попортил мне много крови… Но в том, что Серега творил, не было злого умысла – одна непроходимая наивность. Похоже, его отец решил спасаться в одиночку и с головой ушел в работу, забросив сына. И некому было объяснить Сережке элементарные законы этого поганого мира, в котором даже школьник уже не имеет права сказать то, что думает. А Серега позволил себе порассуждать в итоговом сочинении, которое давало допуск к ЕГЭ, не в том русле, которое одобрялось сверху. Выбрал тему о толерантности – заведомо проигрышную! – и заявил, что пора перекрыть миграционные потоки, захлестывающие Москву. В таком духе.

Мне просто дурно стало, когда, уже сдав сочинение, он радостно сообщил мне, о чем писал…

– Ты сдурел?! – завопила я – мы уже отошли от школы на приличное расстояние. – Ты же незачет схлопочешь за такое!

Его детское личико так трогательно вытянулось, а рот приоткрылся, как клювик. Ну вот как на такого сердиться?! Сережка хлопал длинными ресницами и лепетал:

– А что такого? Ты помнишь, как меня таджики избили? А как Люську нелегал изнасиловал? Ты их еще защищать будешь?

Я вовсе не собиралась заступаться за всех мигрантов скопом, но и огульно проклинать их глупо: понятно же, что в каждой народности есть и сволочи, и герои. И потом, в каждом из нас намешано столько кровей… Как распознать, кто подталкивает тебя к предательству: дед-еврей или другой дед – грузин? Или оба ни при чем, а искушает капля украинской крови прабабушки?

– Не в национальности дело, не в крови твоей или тех, кто тебя избил, – попыталась доказать я Сереге. – Каждый отвечает за себя и за то, что творит в этом мире. Как личность. А не как таджик или русский. Я, прежде всего, человек. И когда я встречаю другого человека, меня в последнюю очередь интересует, где он родился… Каков он сейчас – вот что важно. Скажешь, все коренные москвичи – прекрасные люди? Хотя в большинстве своем, скорее, да…