Последняя инстанция

Затем я отвесил ему изысканный, исполненный достоинства поклон и перешел к следующему номеру программы — отправился на кухню.

Тут позиции мои были несравненно сильнее.

«Какая жалость, — сказала Е. И., — что ты был занят. Без тебя всегда не то». К криминалистике она касательства не имела и потому относилась ко мне вполне благосклонно. «Вы, Елена Ивановна, преувеличиваете мои общественные способности», — поскромничал я. «Тамадой был Константин Федорович, — сказала она. — Уж как старался, а все равно у тебя получается лучше». Мне оставалось раскланяться и заверить ее, что в следующий раз я оправдаю комплименты, выданные авансом.

Программа моя была исчерпана; Лешка Бурлака — это уже сверх программы.

Несколько минут назад мы с ним успели только потискать друг друга, но не произнесли при этом ни слова: школьным товарищам, встретившимся после многих лет мучительной разлуки, полагается от избытка чувств терять дар речи. Теперь-то уж мы имели полное право прийти в себя.

Я начал нашу волнующую беседу весьма оригинально: справился, по-прежнему ли он на «Электрокабеле».

Лешка был круглолиц и губаст; когда улыбался, щеки у него надувались, а губы выпячивались. Он присвистнул: «То уже прошлый исторический этап. А на данном — специальность другая». — «Тоже на заводе?» — «В милиции», — надул он щеки.

Шутка, что ли? Лешка и милиция! В школе он был самый хулиганистый.

«Могу заспорить, — сказал он, — сейчас изречешь: моя милиция меня бережет!» — «Осечка! — ответил я. — Моя милиция меня не сберегла. На той неделе в трамвае слямзили четвертную». — «Заявлял?» — «А толку?» — «Толку? — выпятил губы Лешка. — Найдем! Давай приметы преступника, телефон, адрес, номер паспорта и кем выдан — я тебе за сутки найду!»

Сам сострил и сам расхохотался, в восторге был от своей остроты, — это у него еще со школы; самообслуживание — так мы это называли.

На столе еда еще была, Е. И. принесла из кухни чистую тарелку с вилкой, но я снимать пальто не собирался и нажираться на ночь — тоже. «Ну, хотя бы выпьем», — сказала Жанна. К. Ф. пошел спать, а мы, молодежь, столпились вокруг стола. «Что же вы как в забегаловке! — посетовала Е. И. — Садитесь». Никто не сел, все стояли, я налил себе сухого винца, — и мне завтра работать. «За все уже пили, — сказала Жанна, — за самое светлое, самое прекрасное… За что же еще? — И придумала — Давайте выпьем за Вадима!» Я похлопал в ладоши, а Линка моя выступила с протестом: «Почему такая честь? Тогда уж — за отсутствующих… — И глянула игриво на Жанну. — За Бориса!»

Жанна не притворщица, но, могу поручиться, смутилась притворно, нарочно, — так смущаются, когда очень хочется выдать сердечную тайну, а иначе ее не выдашь.

Что еще за Борис? Новости! Замысловат человек, его душевные движения причудливы: на что уж я непробиваемый, а вдруг почувствовал глухую обиду. На кого? По какому праву?

«За Бориса! — повторила Линка, как бы добивая Жанну, а на самом деле доставляя ей огромнейшее удовольствие. — Запамятовала фамилию… Какая-то тоскливая… Кручинин, да? Да, да, Кручинин!» — «Отставить, — сказал я. — У нас Борисов нет. Товарищ Кручинин не из нашего министерства». — «Зато из нашего, если это тот!» — выпалил Лешка и сам расхохотался. Полковником Величко брошены на последний отчаянный штурм подведомственные резервы?

Сразу же стали одеваться, кто был не одет, прощаться, а я, не глядя на Жанну, вышел, закурил на лестничной площадке, подождал, пока выйдут остальные. Она тоже вышла проводить гостей, но я едва кивнул ей и спустился вниз.

Что такое грусть? Грусть — это сужение сосудов, и, чтобы расширить их, нужно вздохнуть полной грудью. Я умею.

На троллейбусной остановке мы обменивались анекдотами о мужьях-пьянчужках и женах-изменщицах, причем больше всех смеялся Лешка, хотя и невпопад.

Все уехали, мы с Линкой остались, как назло, не было нашего троллейбуса. Она предложила идти пешком — я не возражал. Она передумала — я тут же с ней согласился. «А может, все-таки пойдем?» — «Пойдем», — сказал я. «Нет, постоим еще». — «Ну давай постоим». В нашей семье были мир и согласие — я бы сказал, вопреки моему неуступчивому характеру. Не теща ли меня перевоспитала?

Я стоял и думал о Жанне, об этом новоявленном Борисе, а о чем думала Линка — этого я не мог знать. Когда-то был такой год, самый первый, или несколько месяцев — мы понимали друг друга с полуслова, но потом это быстро прошло. Почему оно прошло — затрудняюсь сказать. Что-то остается, что-то проходит, это как жребий, мы тут не властны. Я вздохнул полной грудью, а троллейбуса все не было.

— Восьмерка — божье наказание, — сказал я. — Надо будет пробрать в газете ТТУ.

— Что у тебя за привычка, — спросила Линка, — так демонстративно целоваться с Жанной?

Это была не ревность, и не любопытство, и не желание пооткровенничать, а просто прорвалась фамильная страсть поучать. Дочка пошла в мамашу.

Я все-таки спросил:

— Ревнуешь?

Было не так уж светло на троллейбусной остановке, чтобы я мог уловить выражение Линкиных глаз, — они были черны, лучисты, красивы, пожалуй, и больше ничего. Они были так же красивы, как лет двенадцать назад, когда в коридоре Восемнадцатой средней школы я принял их обворожительную обладательницу за чистокровную цыганку. Очи черные, очи страстные.

— Ревную? — удивилась она.

Да, это было бы странно, если бы она ревновала меня, а я — ее. Это было бы более чем странно.

— А если не ревнуешь, зачем спрашивать?

— Затем, что это не совсем прилично, — сказала она четко и ясно, как учительница в первом классе. — Так целуются любовники, да и то не при свидетелях.

— Да, — подтвердил я. — Дурная привычка.

Подошел троллейбус. Наш.

Почему-то Линку заинтересовала эта тема; давно уже я не требовал от нее отчетов, а она — от меня. Не только мир и согласие царили в нашем доме, но еще и свобода.

— Я имею в виду манеры, а не привычки, — сказала она, плюхнувшись на крайнее сиденье. Троллейбус был пуст. — Судя по всему, целоваться с ней тебе очень приятно.

Я тоже сел, но не рядом, а напротив — через проход.

— Вообще да, — сказал я. — Жанка в моем вкусе.

— Ну, то, что она в твоем вкусе, — давно известно. Но, по-моему, у тебя с ней был серьезный роман.

Подружки? Нет, бывшие. Так или иначе Жанна — не трепачка.

— Интуэйшен? — спросил я.

Линка сделала гримасу. Черты лица у нее так крупны, что стоит ей шевельнуть бровью, и кажется — гримасничает.

— Безусловно, — сказала она. — Интуиция. Станешь отрицать?

— Зачем же, — ответил я. — Было. Немножко.

— Что значит — немножко?

— Недолго, — сказал я.

Это был разговор непринужденный и скорее деловой, чем интимный.

— В какой период? — спросила она тоном канцеляристки, заполняющей служебный бланк.

— Года два назад.

— Я так и предполагала, — это тоном врача.

Она была не врач, и не следователь, и не канцеляристка, и никакими телепатическими способностями не обладала, — у нее были способности иного рода: в своем КБ — конструкторском бюро — она считалась самой перспективной.

Если ты помимо мужчин увлекаешься еще работой — тебе можно все простить. Вот я и говорю: дочка пошла в мамашу. Они удивительно гармонично умели это сочетать.

— А что у тебя? — спросил я. — Твой хахаль не показывается. Отставка?

— Сейчас не до него, — сказала она озабоченно. — У меня скопилась масса литературы на английском.

Мы обсудили еще и такой вопрос — с точки зрения НОТа: мытариться со словарем, продвигаясь черепашьими шажками, или на время отложить технический текст и вплотную заняться грамматикой? И мать и дочь в английском были не сильны, а по-французски болтали между собой довольно-таки бойко. Интеллигенция. Я у них был как слуга у российских дворян; под видом разговорной практики они трепались при мне о своих поклонниках.

— Ты прав, — сказала Линка со вздохом, и этот вздох тотчас же отразился гримасой на ее чересчур ярком лице. — Засяду за грамматику. Оптимальный вариант. Отдача перекроет затраты.

Она глядела в окошко, а я — на нее, нисколько не опасаясь, что какая-нибудь старая, забытая струна во мне зазвучит. Взгляд у меня был трезвый, холодный, как у неподкупного оценщика на вернисаже. Я не мог не признать, что жена моя по-прежнему хороша собой и нисколько не изменилась с тех пор, как я принял ее за цыганку, но теперь эта вызывающая, резковатая и, пожалуй, вульгарная привлекательность не вызывала во мне никаких эмоций.

Нам обоим крупно повезло: мы охладели друг к другу взаимно, и все у нас обошлось без трагедий и даже без драм. Оптимальный вариант.

Больше ни о чем мы уже не говорили, — троллейбус подвез нас к самому дому. Я отпер дверь ключиком, Линка пошла к себе, а я — к себе.

Когда мы только поженились, у тещи была отдельная комната и у нас — отдельная, а третья — общая, теща называла ее гостиной. Теперь тещу потеснил Вовка, гостиная стала Линкиной, а бывшую нашу отвели мне под рабочий кабинет.

Что за семейная жизнь без спального гарнитура? У нас был шикарный спальный гарнитур, чешский, я насилу выбил его, когда еще работал разъездным корреспондентом. Раз лишь взглянув на этот гарнитур, разве посмел бы кто-нибудь усомниться в прочности наших семейных уз?

Спали мы, разумеется, порознь; я — в кабинете, на диване. Впрочем, иногда спали вместе. Очень редко. Что-то на нас находило. Физиология. Но наутро бывало стыдно, мерзко, как с похмелья. Никто из друзей нашего дома, многочисленных приятелей и приятельниц тещи, ничего такого, конечно, не подозревал. Все считали, что у нас идеальная семья.

Таковы идеалы вообще, подумал я. У меня было скверно на душе. Не случись беды с этим пьяницей, был бы я в девять в штабе дружины, а в полдесятого — у Жанны. Иначе сложился бы вечер. Посидели бы по-человечески, чокнулись бы не на ходу. Когда теперь представится случай? И представится ли?

Я вытащил из книжного шкафа подушку, простыню, одеяло, постелил себе на диване, но сразу не лег — присел к столу, закурил.

Линка тоже, слышно было, не ложилась, ходила то на кухню, то в ванную, а потом постучалась ко мне. Это еще зачем?

Ей, видите ли, на сон грядущий понадобился Аполлинер. Для тех, кто почитывает из французов одного только Сименона, поясню: был такой поэт. Я посмотрел на часы: четверть третьего. Аполлинер — в четверть третьего ночи!

Книжка пылилась на полке, в свое время гонялись за ней любители дефицитных новинок, но я, конечно, заполучил ее запросто. Такие интеллектуалы, как Линка и ее мамаша, без Аполлинера, ясно, обойтись не могли. У Дины Владиславовны Аполлинер есть, а у них нет! Позор! Я спас их от позора, хотя к переводной поэзии отношусь, как к репортажу о футбольном мачте по радио: известно, кто играет и какой счет, а на большее рассчитывать не приходится.

Однако же в четверть третьего ночи Линке понадобился Аполлинер.

Она вошла в одной сорочке, предельно короткой и предельно кокетливой. Я бросил на нее беглый критический взгляд и, да простит мне бог, подумал о Жанне. Не знаю, пользуются ли сравнительным методом женщины, но мужчины, могу заверить, пользуются.

— У тебя и дымище! — сделала Линка гримасу.