Последняя инстанция

2

Просыпаюсь с поганым чувством, как после дурного сна. Без десяти семь, ночь еще на улице, горят фонари, мокротá, не похоже на декабрь.

Нажимаю кнопку будильника, чтобы зря не трезвонил. Снилось что-то прежнее, студенческое, комнатка наша в общежитии, ожидание какой-то желанной встречи. Лежу, соображаю: не такой уж поганый сои. Тоска по безоблачным денечкам? Бывали и тучи. Тут что-то другое.

Незаконченных дел у меня в производстве два: ограбление универмага и квартирные кражи, а это новое, третье. В отдел оно попало из отделения: Константин Федорович распорядился передать его нам. А возбуждено было по признакам статьи сто восьмой. Колото-резаное ранение мягких тканей левого предплечья и ножевая рана в поясничной области с повреждением правой почки. Личность потерпевшего не установлена, подобран дружинниками на улице, документов не оказалось, скончался в больнице, не приходя в сознание. Так что переквалифицировали на часть вторую той же статьи.

Лежу, соображаю: не со вчера ли скверный осадок? Может, и так. Утром знакомился с делом: неотложные следственные действия произведены, упущений нет. Труп сфотографирован, отправлен в морг, отпечатки пальцев сняты, свидетели допрошены. Фотографии — размножить, отпечатки — на проверку в Москву, кое-что придется сдублировать: дружинника, который был за старшего, вызвал повесткой на сегодня. Протокол осмотра местности — в деле, но я, конечно, съезжу сам — с инспектором уголовного розыска. Мне не повезло. По этому делу назначен старший лейтенант Бурлака. Как-то уже работали вместе. Лентяй.

Потому ли осадок? Ерунда! Я еще не проснулся, лежу, вспоминаю. Сон этот лезет в голову — и вчерашнее. А что именно? Не разберу.

Может, это? Лежу вспоминаю.

Звонил в бюро судебно-медицинской экспертизы. Акт готов? А когда? Во второй половине дня? Добро, заеду. Кто делал вскрытие? Жанна Константиновна Величко? Надо же! Впрочем, в морге всего шесть экспертов, не считая заведующего. Из пяти счастливых билетов всегда можно вытянуть шестой — несчастливый. Однако же я не так выразился. Раз уж вскрытие делала Жанна, не исключено, что возникнет надобность переговорить с ней — это я имел в виду. У следователя частенько бывают к эксперту дополнительные вопросы.

Да, мы знакомы. Давно ли? Как сказать… Июнь, июль, август… словом, полгода. В июле она отдыхала на Кавказе, а я гостил у матери под Воронежем. За полгода мы были в кино девять раз, в театре — четыре, на волейболе — трижды, а по воскресеньям она приглашала к себе. Я любитель статистики.

За полгода мы успели поговорить о судебной медицине и следственной практике, проблемах нравственности и борьбе с преступностью, событиях в Камбодже и на Ближнем Востоке, Достоевском и Эйзенштейне, жизни и смерти, дружбе и любви, но на «ты» так и не перешли.

Чуднó для молодых людей второй половины двадцатого века? Жанна, по-моему, не из этого века — из прошлого. А я?

А я люблю ясность. Ясности у нас не было. Я и сам не знал, нужно ли нам продолжать в том же духе. Мне было приятно с ней, но этого мало. Мы не робели друг перед другом, а просто довольствовались тем, что есть, — нашим чудны́м знакомством. Редкий случай.

Как в таких случаях поступают? Потихоньку, постепенно растворяются в пространстве. Болезненный процесс.

В воскресенье я сослался на встречу с приятелями. Ложь мне профессионально противопоказана: встреча такая была. Потом пообещал зайти, но неопределенно, не наверняка. И не зашел — извинился по телефону: скопление сложных расследований, завал. Тоже сущая правда. У нас всегда завал, и есть единственный способ выбраться из него — плюнуть на всякие сложности, морально отключиться от них. Тайм-аут. После института я не жил монахом, но длительных тайм-аутов не брал. Этим, по мнению некоторых моих приятелей, объясняется, что я до сих пор хожу в бобылях. Может, и этим.

Лежу, вспоминаю.

Заехал в морг за актом, обычная процедура; но дверь в коридор открыта, по коридору — белые халаты, стоял в канцелярии, расписывался в получении у медрегистратора, а на уме: поскорее бы! Если это можно назвать объяснением, то мы, конечно, объяснимся, но позже, сейчас я еще не готов. Я убежден, что ко всему нужно заранее готовиться: к жизни, к работе, к новому делу, к очередному допросу, а это, последнее, — наши азы. К интимным объяснениям тоже нужно готовиться — это не азы, но я убежден, что нужно.

А болтать в коридоре о пустяках, выдавливая из себя любезности и обещания явиться с визитом, бессмысленным и — более того — вводящим кого-то в заблуждение, — это дешево. Вот откуда скверный осадок. А сны пускай снятся — веселые, грустные, какие угодно.

Встаю, одеваюсь, зажигаю газовую конфорку.

Вместе с актом полагается взять одежду потерпевшего, если она представляет интерес для следствия. Она интерес представляет: на ней пятна крови и порезы. Узел с одеждой в кладовой. Кладовая у них мала, они всегда стараются избавиться от лишних тряпок. Пока это тряпки, но, как только я приобщу их своим постановлением к уголовному делу, тряпки станут вещественными доказательствами. Для этого мне необходимо, как у нас говорят, произвести выемку, внести подробнейшую опись в протокол, да еще при понятых. Понятыми тут обычно бывают санитары. Сейчас, сказали мне, пришлем санитаров. Но я торопился, я, как нашкодивший мальчишка, поглядывал в коридор. Мне нужен акт, а одежда — потом. В понедельник, заверил, приеду и заберу. А что изменится до понедельника? Разве что избегну воскресного визита. Тонкие расчеты. Растворяться в пространстве не так-то легко.

По пути в управление, в троллейбусе, пробежал глазами акт: ясно, толково, исчерпывающе. Это я люблю. Иные, случается, пишут по памяти, после вскрытия, а Жанна — никогда. Диктует черновик лаборанту, я сам присутствовал. Это и видно. Это и видно, что вопросов, дополнительных, у следователя к эксперту не будет. Хороший эксперт вопросы эти всегда предусмотрит. И тут, как видите, полезна инициатива. Мог ли потерпевший сам себя ранить? Мог ли нанести себе данное телесное повреждение, наткнувшись на что-нибудь, спьяна? Не мог. Жанна привлекла к экспертизе коллегу из физико-технического отделения. Для меня это ценно: экономия времени. Акт обстоятельный, квалифицированный — это я беспристрастно.

Снимаю чайник с плитки, вспоминаю.

Должен признаться: не столько вчитывался в акт, сколько думал о Жанне. Допустим, ясность — мой девиз, так зачем же самому напускать туману? Чего уж проще — взял и поставил точку. А если не поставится? Если вместо точки — многоточие? Знак-то неопределенный, допускающий двусмысленности. Притом, что положение у меня и без того двусмысленно, лучше остеречься рубить сплеча.

Вот вам и туман.

У другого было бы не так, проще, а у меня так — особое восприятие; я сунул акт в карман, попытался отвлечься от ерунды.

Кем бы ни был потерпевший, но жил-то он среди людей — пусть даже холостяк вроде меня, и квартирка тоже изолированная, без соседей, а все равно хватятся, заявят. Личность мы установим. Бурлака — лодырь, но везучий, в нюх я не верю, хотя и такая о нем ходит молва.

Божился: в три дня раскручу. Нам предстояло еще побывать с ним на Энергетической, глянуть своими глазами, а тогда уж — версии, план оперативно-следственных мероприятий. Бурлака, правда, к делу приступил, а может, и брешет. Строить из себя ретивого сыщика — на это он мастер. А сам не прочь сходить в кино на дневной сеанс под видом изучения оперативной обстановки. Во всяком случае, мы сориентировались пока на самую очевидную версию. Уличная драка. Главного русла поисков любые возможные вариации, думается, не изменят.

Пью чай с бутербродами, вспоминаю.

Константин Федорович прочел акт, спросил: «Что скажешь?» Он меня называет по-разному: то запросто, то церемонно, официально. Я решил, что подразумевается качество экспертизы, но хвалить его дочь не стал: «Пока зацепиться не за что». Ему, видно, не понравился мой ответ, он ткнул пальцем в акт: «Вы в этом разобрались или не разобрались?» — «Не понял вас», — сказал я. В чем, собственно, разбираться-то? Он спросил: «Одежду смотрели?» — «Не успел, — сказал я. — После выходного». — «Так вот, Борис Ильич, — порылся он в карманах. — Нате вам на троллейбус. — Протянул медяки: восемь копеек. — Езжайте оформляйте выемку». — «Мне казалось, — улыбнулся я принужденно, — одежда в принципе на версии не повлияет». Но денежки взял — шутить так шутить, повернулся к дверям. «Обожди, — буркнул он и снял телефонную трубку, набрал номер. — Гриша? — Это наш шофер. — Ты сейчас куда? Подкинь Кручинина в морг. И обратно». — «Благодарю вас, товарищ полковник», — поклонился я и выложил медяки на стол. «Я просто хочу, — сказал он, — чтобы ты работал на отдел, а не катался по городу, пользуясь услугами общественного транспорта. Между нами, мальчиками, говоря, — добавил он, — начали вы с Бурлакой не с того конца. — И отчеркнул ногтем строчку в акте. — Пальто не повреждено. Повреждены пиджак, рубаха, майка, а пальто — нет. Разве тебе это ничего не говорит?» Кажется, я покраснел. Бывают промахи, но и они поправимы. А это не промах даже, а всего-навсего пустячный недосмотр. Краснеть-то с чего? Следствие, по сути, еще впереди. Подготовительный этап. Если я и покраснел, то потому лишь, что именно Константин Федорович поймал меня на недосмотре. Поймал бы кто другой, я не придал бы этому значения. Подчиненный, которому в доме начальника задают воскресные званые обеды, всегда расплачивается морально.

Допиваю чай, вспоминаю.

С Константином Федоровичем было у меня и похуже. Когда он взял меня из отделения в отдел, я так закрутился, что забыл о своем подследственном. Мера пресечения избрана, сидит арестованный в КПЗ, а я и в ус не дую. Хорошо еще, вовремя спохватились. Величко тогда сказал: «Если с таких лет склероз, что же дальше будет?» Но больше ничего не сказал, обошлось для меня без последствий. Я тогда еще и не подозревал, что существует на свете такая — Жанна.

Пальто, стало быть, не повреждено, то есть целенькое, без порезов, — в этом я смог убедиться, когда осматривал одежду потерпевшего. Обстоятельство, признаю, существенное, даже очень. Кроме того, кое-что было обнаружено мною в пиджачном кармане и на подошве башмака. Не знаю, пригодится ли это для розыска и следствия, но то и другое, конечно, пошло в протокол. Вчера.

А сегодня — скверный осадок, поганое утро и предчувствие, что с этим новым делом придется повозиться. Да у меня всегда так: приступаю — как в ледяную воду. Есть желание, интерес и даже азарт, а вода холодна, боюсь, что не выплыву, захлебнусь. Потом — ничего, проходит. Это все от молодости — успокаиваю себя: шесть лет разве опыт? У нас в отделе есть — и по пятнадцать, и по двадцать. То опыт, а у меня — пшик.

Бреюсь.

Пальто не повреждено — этого я никак не ожидал; подобран раненый на улице, упал, потерял сознание, — первое, что подумалось: на улице и ранили. Выходит, не на улице? Выходит, шел откуда-то, и нам теперь предстоит определить — откуда?

Бреюсь и думаю: а шел ли? А был ли в состоянии идти? А способен ли человек с таким ранением сколько-нибудь времени держаться на ногах? А если способен, то сколько?