Последняя инстанция

Все дороги ведут к Жанне Величко. Я-то уверил себя, что дополнительных вопросов не будет.

Добриваюсь, ощупываю щеки: сгодится? Вполне! Массаж, одеколон?

Массажем не пользуюсь, одеколоном — в меру. Кто-то мне говорил, что одеколон сушит кожу. Господи, досадую, какая ерунда лезет в голову: верный признак, что утро началось паршиво. Не могу сосредоточиться, а надо. Мне же целый день работать.

Иду к столу, присаживаюсь, выдираю из старой тетрадки листок, кладу перед собой.

Что и когда. В первую половину дня и во вторую. До обеда и после. С Бурлакой? С Бурлакой — в одиннадцать, а без четверти — с дружинником. Пятнадцати минут хватит? Надо, чтобы хватило: у меня еще допросы по универмагу и две очных ставки по квартирным кражам. Холодок заставляет поежиться: а не затягиваю ли? Типичные кражонки, пора заканчивать, срок — на исходе. Счастливый — это кто? Счастливый — тот, кто все успевает. Я не успеваю — могу сознаться хоть перед начальником отдела, хоть перед нашим партбюро. Хватит ли пятнадцати минут? Рабочего дня не хватает — вот в чем беда. Сроки поджимают, свидетели вовремя не являются, а если и являются, то не помнят подробностей. Обвинительное заключение готово — машинистка в отделе загружена, жди. А по соседству у следователя не так. Почему? Опыт, авторитет. Потребовались документы? Шлют незамедлительно. Прокурор без лишних проволочек дает необходимую санкцию. Машинистка старается — обвинительное заключение поспевает к сроку. Лет через десять и для Бориса Кручинина наступят счастливые денечки. Наступят ли?

Мне еще рано в управление — без десяти восемь, но одеваюсь, выхожу: надо подготовиться к допросам.

Этим и занимаюсь все утро и время от времени названиваю в морг. Словно бы заколдовали. Занято и занято. С девяти до половины одиннадцатого не удается прорваться.

Наконец прорываюсь: Жанна Константиновна на вскрытии. Что за напасть! — это откладывать нельзя. Все наши с Бурлакой версии зависят от этого. Без этого у нас — заминка, простой, незачем соваться на Энергетическую. Передайте, прошу, Жанне Константиновне, чтобы — как освободится — позвонила по такому-то номеру. Следователь УВД, да. Кручинин. Ага, был у вас дважды, а вот опять понадобилась справочка. Пожалуйста. Будьте настолько любезны. Все дороги ведут к Жанне, и пока я здесь, не списан, не уволен, — в пространстве мне не раствориться.

Опять этот тяжелый осадок: Жанна, Константин Федорович, вчерашний разговор с ним, — но в дверь стучатся. Тот, которого я вызывал. Дружинник. Кстати, из вечерней газеты, корреспондент, знакомая фамилия. Заходите. Присаживайтесь. Позвольте-ка повесточку.

Парень моего примерно возраста или чуть младше, мне по плечо, коренаст, тяжеловес, грудь колесом, глаза свинцовые, навыкат, косой пробор, прилизанный, в куртке из поролона, картуз швырнул на подоконник.

Иначе не назовешь — картуз, и именно так: швырнул.

— Вон туда, — показываю ему на вешалку. — Разоблачайтесь. Сильно топят.

Он, однако, ноль внимания; щупает батарею, желает удостовериться, но куртки своей, фасонной, не снимает, а картуз берет с подоконника, держит в руке, поигрывает им, садится развалясь. Глаза нагловатые.

— Сами печатаете? — спрашивает.

У меня два стола, на втором — пишущая машинка.

— Стучу. Помаленьку.

Спрашивать полагается мне, а ему — отвечать; у нас выходит наоборот. Я терпелив: скорее по привычке, чем по необходимости, присматриваюсь к нему. Он, видно, намерен, воспользовавшись случаем, не терять со мной понапрасну времени — взять у меня интервью. Но я-то временем не располагаю.

— Приступим?

— А мы уже приступили, — отвечает бесцеремонно, а сам разглядывает узел — в углу, на стуле.

Это те самые тряпки, из-за которых мне пришлось краснеть перед Константином Федоровичем. Узел развязался, штанина торчит — в грязи. И грязный башмак. Но все должно оставаться таким, каким было.

Встаю, завязываю узел, навожу порядок.

— Чтобы вас не отвлекало.

И вытаскиваю из папки бланк протокола. Их у меня целая кипа.

— Вот куда уходит бумага! — замечает он критически. — Нам режут тиражи, а вы создаете могучие фонды для архивов. Каждый сознательный гражданин, будь то дворник или руководитель учреждения, обязан мыслить рационализаторски. Вы задумывались над тем, как упростить процедуру?

— У нас с вами процедура будет простая, — говорю сдержанно. — Сперва отдадим дань форме. — Заполняю бланк: фамилия, имя-отчество и так далее. — А теперь — несколько уточнений.

— Позавчера на эти уточнения меня вынудили угробить вечер! — сердится он. — Что еще? Возможно, вы предполагаете, что это я пырнул его ножом?

Ирония вряд ли уместна. Мне сразу показалось, что Мосьяков почему-то предубежден против меня. Ершист и, видимо, много мнит о себе. Ну как же, представитель прессы! С чего бы это занесло его в дружину «Электрокабеля»?

— Кто кого пырнул, — говорю, — мы как раз и выясняем.

— Чем отрывать людей от работы, вы бы спросили у него самого.

— К прискорбию, — говорю, — потерпевший дать показаний уже не может.

Перемена в лице и перемена в тоне.

— Даже так?

— Пресса плохо информирована.

— У вас, — говорит он, — чересчур много секретов от прессы.

— У нас? — удивляюсь. — Почитаешь ваши заметки — в городе только то и происходит, что люди несут отовсюду кошельки с крупными суммами в стол находок.

— Мы, — говорит, — посоветуемся и, возможно, попросим следственный отдел курировать городские газеты. У меня даже есть кандидатура на пост главного куратора: Константин Федорович!

— Вы хотите подчеркнуть, — поддеваю его, — что лично знакомы с полковником Величко?

Он бросает на меня свирепый взгляд и цедит сквозь зубы:

— Портачи.

А это о ком? Ах, о врачах, о медицине. Категоричен в своих суждениях. Врачи намудрили, угробили человека. Жив же был, когда привезли? И крови не так чтобы очень. Пустяковое ранение. Нормальный габитус. Корреспондент вечерней газеты обладает, оказывается, глубокими медицинскими познаниями. Всесторонне эрудирован. Энциклопедическая осведомленность. Следствие, видите ли, пошло по неверному пути.

Усмехаюсь. Невесело. Опять вспоминаю вчерашний разговор с Константином Федоровичем. Что же касается следствия, то оно покамест никуда не пошло, даже путь еще не выбрало. Впервые, пожалуй, вижу такого бойкого свидетеля. Невозможно остановить. Понесло.

— Попробуем сосредоточиться, — говорю. — Возьмем только тот момент, когда вы обнаружили потерпевшего и вокруг собралась толпа. Вы — журналист, человек, надо думать, наблюдательный. Не заметили ли вы в толпе кого-нибудь, кто показался бы вам — не тогда, а сейчас — подозрительным? Тогда вы, конечно, подозревать никого не могли. Не было ли в толпе такого лица, которое выглядело бы или слишком безучастным, нарочито сдержанным, или слишком возбужденным, заинтересованным? Вы понимаете, что я имею в виду? В тот вечер вы показали следователю райотдела, что собралось человек десять — двенадцать, но все это были случайные прохожие или живущие по соседству, и потерпевшего они не опознали. Возможно, был кто-нибудь еще? Стоял в сторонке, наблюдал? Постарайтесь вспомнить.

Ему сперва смешно, затем он раздражен и надувается от раздражения, не находит слов, а потом, придвинувшись к столу, обхватывает голову руками, застывает в позе шахматиста, обдумывающего очередной ход. Поза картинная. Пауза многозначительная. Артист.

— Ну как? — спрашиваю, а тем временем набираю номер морга.

Короткие гудки. И Мосьяков не откликается. Перемножает в уме шестизначные числа. Я как-то видел такого артиста на эстраде. Но тот перемножал-таки, а этот, похоже, пускает мне пыль в глаза.

Я терпелив, хотя работы у меня по горло.

Наконец он поднимает голову: готово, перемножил!

— Небольшой штришок, — вновь цедит сквозь зубы. — Клали пьяного в машину, а сзади голос. На тротуаре. У меня за спиной. «Кончай переживать». Это кому-то рядом. «Делов на копейку, утро покажет». Голос мужской. По голосу — не старик. Грубоватый голос, но не громкий. Растянутые гласные. Я, конечно, даже не обернулся. Теперь создается впечатление, что это были не просто зеваки.

— Запишем, — пододвигаю к себе протокол.

— Вы думаете, это что-нибудь даст?

— Ровно ничего, — отвечаю. — Это были зеваки. Но все равно запишем.

Дверь распахивается, будто ее рвануло сквозняком. Входит Бурлака. Рот до ушей — такая улыбка. Зубы сверкают, как на рекламном плакате.

— Здравия желаю! — И Мосьякову — Мы с вами где-то встречались?

Мосьяков — воплощение неприступности: небрежно кивает.

— Допрыгался? — хохочет Бурлака. — Теперь не темни!

— Знакомы? — спрашиваю сразу у обоих.

— Смотря по какому делу проходит, — ухмыляется Бурлака. — В крайнем случае, может, и не знакомы.

Весельчак.

Протягиваю ему протокол, берет, изучает, двигает бровями, а потом подмигивает Мосьякову:

— Кругом голоса! У тебя — мужской, у меня — женский… — Загадав загадку, снова хохочет, достает из кармана затрепанный блокнот. — Слушай, Димка, выдай-ка телефончик. Дэ или эс, неважно. — Домашний или служебный. — Кручинину ты уже до лампочки, а мне, в крайнем случае, пригодишься…

С неприступным видом называет Мосьяков два номера: дэ и эс, даю ему подписать протокол, читает, морщится:

— Стиль!

— Вот модерняга! — смеется Бурлака. — За стилем в милицию пришел!

— Давайте перередактируем, — предлагаю сдержанно. — Ваше право.

Мосьяков подписывает, надевает картуз, застегивает куртку:

— Разрешите идти?

— Идите! — за меня отвечает Бурлака. — И впредь не допускайте происшествий на дежурстве!

Его шутовство известно и в нашем отделе. Как-то было совещание по координации розыска и следствия, Константин Федорович начал так: «Присутствующих прошу не курить, а товарища Бурлаку не острить». Одиозная личность.

После ухода Мосьякова он впадает в меланхолию:

— Бежит времечко… Мы с ним — с шестого класса… — Щелкает языком, завидует: — Талант!

— Пижон, — говорю.

— Это есть. А насчет голосов…

Да, насчет голосов.

— Дельце копеечное! — машет рукой Бурлака. — За неделю размотаем. — Сроки, значит, все-таки отодвинулись! — Был в больнице, калякал с девкой из регистратуры. Пиши фамилию, вызывай. — Записываю. — На другой день после происшествия, утречком, где-то около восьми — звонок. Она снимает трубку: женский голос. К вам вчера привезли порезанного, да к тому же — вдребезину. Кто спрашивает? Соседка. Ну, она и выкладывает соседке все как есть. А соседка липовая: сразу повесила трубку — и ни слуху ни духу. Вот тебе и связь: голос на улице, голос по телефону. Нервничают, а ткнуться в открытую дрейфят. Резали его втихаря, это точно, весь микрорайон прочесал — ни одного очевидца. А это тебе не ночь была, и Энергетическая — не лес дремучий.

— Есть другое предположение, — говорю. — Дело было в квартире.

Сейчас он предаст меня анафеме за то, что якобы зря его гонял. Предвижу. А у нас, в общем-то, зря ничего не делается. Любую версию, даже самую невероятную, без тщательной проверки отбрасывать нельзя. Версии — как рыбацкая сеть. Чем гуще, тем надежней улов.