Последняя инстанция

Развязываю узел, вытаскиваю пальто, показываю ему.

— Работнички! — всплескивает он руками и вроде бы злорадствует. — А сразу нельзя было сориентировать?

Работнички — это я. У нас с ним старые счеты. На том совещании — по координации — меня прорвало: припомнил ему, как морочил мне голову. Таксиста разыскивали, свидетеля, а инспектор Бурлака трое суток где-то шлялся и лишь на четвертые соблаговолил заглянуть в таксомоторный парк.

Молчу — нет смысла с ним заводиться, а тут еще — телефонный звонок: «Товарища Кручинина, пожалуйста… — Это Жанна. — Боренька, вы? Я вас не узнала. Какой-то разгневанный мужчина! Вы не один? Я вас слушаю, Боренька». Растолковываю ей, что мне требуется от нее. Да, я не один. Я действительно разгневанный мужчина, у которого с утра неприятный осадок. Я показываю старшему лейтенанту Бурлаке, что разговор у меня сугубо деловой. «Два вопроса, — чеканю в трубку. — Первый. Мог ли он вообще передвигаться?» Жанна не задумывается, отвечает сразу: «Мог. В практике случается, что даже при огнестрельных ранениях в черепную область.» Перебиваю: «Без посторонней помощи?» — «Без». — «Вас понял, — говорю. — Спасибо. А второй вопрос потруднее. На какое расстояние?» — «Это нужно посмотреть. Копию акта. Я уже не помню деталей. Вам — на когда?» Привык к ее голосу, трудно будет отвыкать. До сих пор мы перезванивались с ней по другим, более веселым поводам. «Желательно, — говорю, — поскорее». — «Тогда приезжайте. У нас в бюро с телефоном — форменное мучение. Приходится караулить, пока освободится. А у меня много работы. Приедете?» Она говорит это так, будто приглашает меня на обед. А я обещаю, будто мне неловко отказаться. Господи, думаю, какая все-таки ерунда. Какую кашу заварил — или сама заварилась.

Вынимаю из стола конверт, а в конверте — мои находки. Они умещаются на ладони: хвоинка и лапчатое колесико от электробритвы. Хвоинка свежая, зеленая — словно бы только что с дерева. Сосна. А колесико вроде паучка. С лапками, отшлифованными по краям.

— Это было в подошве, — объясняю Бурлаке. — Вонзилось. Подвижный нож. Бритва «Харьков» первого выпуска. Где-то, значит, наступил.

— Будет сделано, капитан! — паясничает Бурлака. — Объявим всесоюзный розыск на бреющихся «Харьковом». — И сам смеется. — А это? — Берет, как щипчиками, хвоинку. — Тоже?

— Тоже, — говорю. — В кармане. В пиджаке.

Декламирует:

— Я из лесу вышел, был сильный мороз?

— Может, и из лесу. А может, и нет. Новый год на подходе. Народ елками запасается.

— Елки-палки, да… Выйдешь на пенсию в звании генерала, отметишь эти факты в своих воспоминаниях. — Что бы я теперь ни предпринял, все будет подвергнуто осмеянию. — Собирайся-ка лучше в поход: покажу тебе Энергетическую с прилегающими окрестностями. Начальство насело: чтобы к завтрему были версии и план мероприятий… Эх, люблю эти планы! — жмурится от удовольствия Бурлака. — Сидишь, как в кино, и расписываешь себе, как по нотам: сеанс в девятнадцать двадцать, а в двадцать сорок пять убийца — на скамье подсудимых!

— Смотри, чтобы не получился у нас многосерийный фильм.

— Не каркай. По мне, так дельце из тех, которые разматываются сами.

Добро, думаю: на Энергетическую нужно так или иначе, а по пути заедем в морг, — вдвоем оно будет сподручней.

— Ты оптимист, — говорю, когда мы, уже одетые, выходим из управления.

— Я? — переспрашивает Бурлака. — Точно. — И все-таки уточняет: — По данному делу. В крайнем случае, поживем — увидим. Поножовщина, да еще в квартире, как ты сам теперь доказываешь, — это тебе не покушение на убийство. Помер, но не убийство. Тем паче — не заказное.

Блатной жаргон: подготовленное заранее.

— О заказном речи нет.

— Резали бы насмерть, из квартиры не выпустили бы. Грабить таким способом тоже навряд ли кто умудрился бы. Бухой в дымину! Нож зачем? Нет, тут — по пьяной лавочке. А там, где пьянка, следов не заметают.

— Мы-то идем не по горячим.

— Знаешь, что в воде не тонет? — спрашивает Бурлака. — Что всегда всплывает? Так вот — это самое и было, такой носило характер. Само всплывет, чует мое сердце.

— Спасибо сердцу, — говорю. — Тем лучше.

— Лучше-то лучше, — хмыкает Бурлака, — а медальки ты на этом не заработаешь.

— Мой пистолет, — говорю, — в сейфе скучает. Мы бандитов не ловим, а только к стенке припираем. У нас медалей в мыслях нет.

— То-то и оно, — усмехается Бурлака. — А мне бы героизм не повредил.

Садимся в троллейбус, едем, гляжу в окошко, думаю: неизвестно еще, что сложнее — ловить преступников или припирать их к стенке. Неизвестно еще, что сложнее: гоняться за медальками или растворяться в пространстве. Сейчас мы получим информацию у судебной медицины и обставим это так, что даже инспектор Бурлака никаких личных мотивов у следователя и эксперта не учует.

Выходим из троллейбуса, и вдруг выясняется: сопровождать меня мой инспектор не намерен. Встретимся, говорит, здесь, а то «Промтовары» на перерыв закроют. Доченька моя, говорит, по сю пору без зимнего, старшенькая, заскочу присмотрю. У него трое: две дошкольницы и годовалый малыш. А до перерыва в промтоварном — еще целый час. Но что ему скажешь? Иду один, чертыхаюсь.

Вестибюль, лестница, Жанна сбегает сверху, на ней пальто поверх белого халата — внакидку, придерживает рукой, чтобы не сползло. Улыбка.

И к улыбке привык, и ко всему.

— Что это вы такой пасмурный? — спрашивает. — Перетрудились?

— Погода действует, — говорю. — Не зима, а недоразумение.

В глазах у нее — смесь лукавства и простодушия.

— Вы никогда не догадаетесь, Боренька, о чем я подумала! Я подумала, что мы с вами зимой еще ни разу не были знакомы! И потому ни разу не ходили вместе на лыжах. Вы ходите на лыжах? Я хожу. — Она мне нравится — вот в чем трагедия. Хотя, конечно, если по-честному, трагедией и не пахнет. Она мне нравится, и я ей, видимо, нравлюсь, — чего же еще? Она хорошая, а я не очень, но разве это препятствие для того, чтобы вместе ходить на лыжах?

— Сходим, — говорю. — Зима впереди.

Не то говорю, что нужно.

— Вы на меня не сердитесь? — спрашивает. — Ну как за что! За то, что вытянула вас из тепленького кабинета.

— Служба! — вроде бы отшучиваюсь.

— А я не по службе! — тоже, кажется, не прочь пошутить. — Я так… по собственному расположению.

Рубануть бы все напрямик. Не умею. Слаб.

— Слаб, — говорю. — От таких слов могу растаять.

— А вы уже растаяли, — смеется она. — В нашем доме от вас остались одни воспоминания. А я соскучилась, представьте.

Нет, это не опасные слова. Обычные. Она — такая. Ей нравится говорить людям приятное. Она не допускает мысли, чтобы кто-то стал отыскивать в ее словах какой-то скрытый смысл. Она никогда не подразумевает больше того, что говорит.

— И я соскучился, — отвечаю, потому что и в моих словах нет никакого скрытого смысла.

У нее изумление на лице. Жалость.

— Что же вам мешает бывать у нас? Не понимаю!

— Она же, — говорю, — служба!

Слаб. Увиливаю. Но пускай она поймет сама: служба — это я, служба — это Константин Федорович, служба — это те, которые завтра станут поговаривать, что я хожу в его дом неспроста.

Но ей такого не понять. И верно: не в этом главное. Главное в другом: я хожу к ней просто так, а должен бы ходить неспроста.

— Не преувеличивайте, Боренька, — улыбается она. — Служба вас простит.

— Простит, — соглашаюсь я. — Но пока что торопит.

— Да, я посмотрела. Копию акта. — Лицо у нее становится озабоченным и, пожалуй, даже напряженным. — Посмотрела внимательно, можете не сомневаться. — Все-таки ей больше к лицу, когда она болтает о пустяках. — Как вы знаете, судебная медицина — это не арифметика. И вообще медицина. Дважды два не всегда четыре.

Мне досадно: надо было все-таки не так с ней, не так.

— Таблицу умножения оставим, — говорю.

Она морщит лоб.

— Если даже принять во внимание анестезирующее действие алкоголя и малую потерю крови, тут много зависит от индивидуальных особенностей организма…

За этим я ехал сюда?

— Короче, — перебиваю. — Самое большее сколько он мог пройти? Это вы можете сказать?

— Самое большее? — медлит она. — Вам нужен максимум?

— Не минимум же! — отвечаю. — Я тоже не против подстраховаться. А если это вас к чему-то обязывает, пока обойдусь без письменного заключения.

— Ну при чем здесь… — вдруг расстраивается она. — Максимум четыреста метров. Меня это ни к чему не обязывает. Я исхожу из объективной картины. А если вы сомневаетесь, можно обратиться к заведующему отделением или даже к начальнику бюро…

Она не обижена, хотя говорит обиженным тоном. Я ее изучил. Она не обижена и дело свое знает. Максимум четыреста метров.

— Когда это бывало, чтобы в вас сомневался! — с чувством произношу. — Спасибо. Попробуем что-нибудь из этого извлечь.

— Желаю удачи! — преображается она. — Надеюсь, вы обедаете у нас в воскресенье?..

Нет, не обедаю, и ноги моей у вас не будет. Вы наивная девчонка или прикидываетесь такой. Пора бы поумнеть. У вас нет парня, и вы цепляетесь за меня. А мне это надоело. Нам нужно поссориться — единственный для нас выход. И потому я в ваши четыреста метров не верю. Вы взяли их с потолка.

— Беретесь подкармливать меня? — спрашиваю.

— Конечно! — радуется она моей сообразительности. — Вы же одинокий молодой человек. А иначе пристраститесь к ресторанам.

— Ладно, — говорю, — так и быть.

Я расстроил ее, хотя она и не обиделась, — у меня не хватает духу испытывать ее характер. Дружеское рукопожатие. Иду к дверям.

Иду к дверям, но оборачиваюсь: она уже в окружении белых халатов — мужчины, сослуживцы — и смотрит не на них, смотрит мне вслед. А я зачем-то машу ей бодро шляпой, — веселенький жест в этом невеселом учреждении.