Без очереди в рай

Вот такая романтическая версия — наряду с сугубо прозаической. Брак они оформили примерно год спустя, революция уже не только разразилась, но и раздурилась и раздухарилась. Жить с «сомнительной» фамилией стало чревато: Романов? — а тот ли ты Романов? — а докажи, что ты не тот Романов!.. Пусть не расстрел и даже не тюрьма, но на работу было не устроиться. Сейчас оно звучит как скверный анекдот, но в те лихие годы…

Так или иначе, прадед революцию приветствовал и в новый строй вписался. И тут всё в масть пошло: ранение на Первой мировой уберегло его от фронтов Гражданской, неоконченное до революции образование не подвело под категорию «социально-чуждых», а разрыв с социалистами-революционерами и пуще — перемена имени спасли его от гибельной судьбы большинства эсеров. В иные времена взрослеют очень быстро, и скоро став прагматиком, а заодно и членом единственной к тому моменту партии, прадед оказался отличным управленцем и в конечном счете сыграл значительную роль в становлении советской химико-фармацевтической промышленности.

По тем нелегким временам семье жилось неплохо. У четы Яновских родились две дочери — старшенькая, Яна, моя родная бабушка, и младшенькая, Аня. К концу 20-х Яновские имели отличную квартиру (да-да, вот эту самую!), приходящую прислугу, бишь домработницу, за главой семьи была закреплена служебная машина. Времена не выбирают; раз достоин, значит, удостоен, а прадед был сполна достоин той, далеко не праведной, эпохи. Впрочем, кто же слышал об эпохах — праведных?

Ни один из диких политических процессов сталинского лихолетья Яновских не затронул. Эту масть судьба до срока придержала, беспредел тридцатых семью благополучно миновал. Более того, именно в те годы прадед из чистого хозяйственника становится значительным партфункционером и занимает один из ключевых постов в руководстве города.

Потом была война. Блокаду вся семья провела в осажденном Ленинграде. Подробности опустим. Конечно, семье партаппаратчика выживалось легче, чем другим, но что теперь об этом…

(Интересно, поймут ли через пару поколений, о какой войне и о какой такой блокаде речь? Да и теперь — а все ли понимают? Такова, однако, се ля ва…)

Еще один этап — послевоенное восстановление хозяйства, для прадеда — всё той же химико-фармацевтической промышленности. Он уже выходит на всесоюзный уровень, ему прочат министерский пост, но — предпочитают репрессировать. Очередной советский анекдот: Яновский всерьез заговорил о необходимости решительного переоснащения всей отрасли, разговор был признан не ко времени, для расправы этого хватило. В результате он был обвинен… в шпионаже в пользу Аргентины. Ага, а заодно Бразилии. А может, Швеции и вместе с ней Швейцарии — всё равно не стоит удивляться, что даже и теперь, в двадцать первом веке, мы своих больных лечим большей частью импортными средствами, а нашими — калечим.

Прадеда забрали весной 1948 года, аккурат к тридцатой годовщине их с прабабкой свадьбы. Такая вот подлянка. И еще одна, уже закономерная: ко всем нелепостям на «следствии» всплыли гамбит с фамилией и связь до революции с эсерами. Участь прадеда была предрешена, но…

С судьбой как не играй, карты у нее всё равно крапленые. Однако прадед их опять смешал — под «следствием» он умер. Сердце отказало вовремя — ни одного признательного показания выбить из него просто не успели.

Семью это не то чтобы спасло, но всё могло быть хуже. Тем более от прадеда они не отреклись, как тогда вовсю практиковалось. Однако вместо десятки лагерей, положенных семье врага народа, Яновские получили всего лишь пожизненную ссылку.

(А был соблазн. Для сестер жизнь только начиналась: старшая блистала на историко-философском факультете Университета, младшая с отличием училась в Медицинском. О чем еще мечтать? О чем-то же мечтали… Да и в отречениях тогда находили даже добродетель; тем не менее мои — не отреклись. И не от живого ведь, уже от мертвого…)

Оттуда и Поволжье. Жизнь есть везде, возможно, и на Марсе, вся проблема в том, чтоб приспособиться. Та еще проблема, от иных контрастов спятить запросто. Прабабушка была к этому близка: от удара до конца так и не оправилась, разом постарела, жила как по инерции. Сестрам тоже ой как солоно пришлось…

Местом ссылки им был определен районный городок в Куйбышевской (а теперь опять Самарской) области. Но жизнь была и там, и там в их жизни случился человек, ставший моим дедом. Он наполовину был татарином, почти что уроженцем этих мест, но человеком тоже неприкаянным. Учитель по призванию и образованию, он до войны жил в Куйбышеве, а теперь положение его немногим отличалось от положения ссыльного. Фронтовик, однажды побывавший в окружении, с боями пробившийся к своим, после войны был не вправе проживать в крупных городах. А в этом городишке жила его родня — ну, так всё и сложилось.

Без любви и тут и не обошлось — и без драмы тоже. Угораздило сестер — влюбились в одного, да так, что не опомнились, покуда на всю жизнь не разошлись. Опять история, достойная пера, но тут уже додумывайте сами, сюжетных линий без того достаточно.

Замуж вышла Яна, у них родилась дочь. Отдавая дань семейному пристрастию к нечастым именам, мою мать они назвали Даной. Поэтому и я теперь — Дайана, английский вариант имени Диана, а на самом деле — в честь бабушки и мамы, от Даны и от Яны.

Время шло, помаленьку начиналась оттепель. Лед тронулся, в середине 50-х запустили процесс реабилитации. Очередь дошла и до ссыльнопоселенцев. Всё хорошее когда-нибудь кончается, всё плохое тоже. В семье дороги разошлись: дед, бабушка и Дана перебрались в Куйбышев (сиречь Самару), прабабка с младшей дочерью вернулись в Ленинград.

Возвращение радости им не принесло. Бог весть на что они надеялись, но сбылось всё грустно. Вроде бы им даже повезло, Яновских прописали не где-нибудь, а в прежней их квартире. Теперь квартира стала коммуналкой, соседкой их была Елизавета Федоровна. С ее присутствием в бывшем их жилище они внутри себя так и не смирились, отчуждение осталось навсегда. Последние лет десять жизни прабабушка тяжело болела, отчасти из-за этого Аня осталась незамужней… В общем, такова жизнь — а жизнь такова, какова се ля ва, больше всё одно ничего не скажешь.

В Куйбышеве жизнь складывалась куда оптимистичнее. Там всё наладилось, дед с бабушкой учительствовали в школе. Дана пошла по стопам родителей, окончила педагогический — и по мужу стала Даной Кейн.

Кейн — фамилия скорее кельтская, нежели немецкая, тем не менее фатер — выходец из поволжских немцев. Его родитель был немцем чистокровным, а вот мать, моя бабушка по материнской линии, родилась опять-таки на берегах Невы. Кровь кровью, генетика генетикой, только по национальности всё равно я больше петербурженка. Так жизнь мудрила, так судьба сплела…

Мама умерла при родах. Год или полтора спустя отец женился вновь, у меня появилась мачеха и сестренка Лера. Как и мама, мачеха была преподавательницей. Уж не знаю, искал ли фатер повторения, но нашел что надо.

В такой семье всяк станет полиглотом: от дедушки по материнской линии привился мне татарский, от деда по отцу перешел немецкий, а мачеха еще привнесла английский, благо именно его она преподавала. И это — в гибком возрасте, когда языки всем без исключения даются без труда. В Медицинском к данному коктейлю добавилась кухо́нная латынь, так что с такой базой самостоятельно одолеть французский, а затем с листа и итальянский труда не составляло.

Вот вам и «супервумен» — ничего из ряда выходящего. Так я и росла: училась говорить, читать, считать, водить автомобиль, ломать кирпичи голыми руками, пользоваться противозачаточными средствами — словом, всему тому, что для современной женщины лишним не бывает. После школы с Волги я перебралась на берега Невы, через год похоронила тетю Аню, сдружилась с Нарчаковой, то да сё — в общем, дальше вы и сами знаете.

А если что не знаете… а что вы вероятнее всего действительно не знаете, так прежде всего то, какое отношение все эти дела минувших дней могли иметь к текущему моменту. По мне так не могли, а если тетя Лиза думала иначе, то пояснить она не соблаговолила. Ну и…

Будем проще: не ищите смысла там, где его нет, — неровен час обрящете. Старость, Яночка…

А ей всё было мало.

— Значит, твоя бабушка по отцовской линии тоже родилась в Ленинграде. Интересно, — заметила она. — Бывают в жизни совпадения…

— Ну да… — привычно пожала я плечами. — Только она рано умерла, я о ней очень мало знаю, — пояснила я. — Знаю, что в блокаду она остались сиротой, была эвакуирована. Сперва попала в Казахстан, потом каким-то образом в Поволжье, там вышла замуж… В общем-то и всё.

Почему-то я почувствовала себя немного виноватой.

— Когда она скончалась?

— В шестидесятом. Отец тогда совсем подростком был. Онкология.

— Понятно, — задумчиво сказала тетя Лиза, — понятно… Превратности судьбы… — Она опять о чем-то помолчала, чтобы не сказать, что умолчала. — Между прочим, — улыбнулась вскользь Елизавета Федоровна, — теперь меня не слишком удивляет, насколько мало мы знаем о других. Бывает так, что о самих себе мы знаем еще меньше. По молодости лет оно простительно, но мне… — И вновь возникла пауза. — Впрочем, несущественно…

— К чему вы, тетя Лиза? — не выдержала я.

— Пустое, к слову… — Она вздохнула. — Неважно, Яночка.

— Что-то я вас толком не пойму, — я пристально взглянула на соседку. — Тетя Лиза, сдается мне, о чем-то вы молчите! — еще разок попробовала я.

— Было бы о чем, — отмахнулась та, но показалось, что о чем-то — было. — Считай, что я сама себя не понимаю. — Она решительно свернула разговор: — Пока оставим. Только вот что, Яночка. Ты всё-таки подумай на досуге — очень мне не нравится инцидент с милицией. Какой-то он неправильный… Будь поосторожнее, смотри по сторонам. От вывертов судьбы никто не застрахован, но раз случилось — впредь поберегись, тем более ты девочка неглупая. К тому же ты сама любишь повторять, что случайность есть закономерность, только неосознанная, так? Так будь последовательна… — Она приподнялась из-за стола, дав понять, что разговор окончен. — Подумай, Яночка.

Э-э…

Н-да.

Было бы о чем…

О чем-то, впрочем, было. Да хотя бы о самом нашем разговоре, под занавес которого я уже почти не сомневалась, что подтекст в нем мне не померещился. Елизавета Федоровна словно в самом деле что-то не то хотела скрыть, не то, наоборот, раскрыть, вела вокруг и около, но в конце концов оставила в потемках. Уже теперь, почти как жизнь спустя, я понимаю и в чем-то принимаю мотивы Нарчаковой, однако в тот момент она меня своими недомолвками достала. Раздражение у меня с думаньем не вяжется, к тому же к вечеру я крепко измоталась, да еще, похоже, подпростыла в камере. Так что вы и сами понимаете; а если что-то вы не понимаете…

А-апчхи! Чих как факт, а не фигура речи… Да, так если даже вы не понимаете, то из меня мыслитель был и вовсе никакой. Хотя на сон грядущий шевельнулась мысль, что в одном Елизавета Федоровна была-таки права: как бы мало мы ни знали о других, о себе мы зачастую знаем меньше. Я то же о себе: меня вдруг удивило не столько то, с какой легкостью тогда, в камере, я могла переступить черту — еще шажок, и я бы преступила, — сколько то, что я черту э-э… не переступила. Я не умею толком объяснить, но вдруг я поняла, что, будь такой расклад, даже бы убийство у меня не вызвало протеста. Впечатляет? И хорошо, когда бы эта мысль меня бы испугала — но я же приняла ее как должное! Кстати, говорят (и кстати говорят), если зверь отведал человечины…