Без очереди в рай

(Да каком всё устроено! Нет, чего-то я в упор не понимаю. Ну в самом деле, чтоб им пусто, блин, все вокруг сегодня сговорились! Ага, то мне адвоката подавай, то черт-те знает чем интересуются. Тесалов о фиксации времени на вызовах допрос мне учинял, теперь вот тетя Лиза — о статистике. Ну, есть у нас статистика при регистратуре, но я-то здесь при чем?)

Так примерно я объяснила:

— Ох, тетя Лиза… Статистики у нас больше, чем хотелось бы. Вы правы, разумеется, в поликлинике фиксируется всё, в том числе и смерти, и не только наши «неотложные». И при этом вся отчетность обязательно ведется не только на компьютере, но и по старинке — на бумаге. — (А посему, замечу, измеряется она не только мегабайтами, но и килограммами — и центнерами тоже.) — Та еще морока… — Я вздохнула, обижать старушку не хотелось. — А вам это зачем?

— Я так поняла, что все без исключения, в том числе насильственные, смерти так или иначе в статистической отчетности отмечены? — уточнила тетя Лиза.

— Да, конечно, если труп э-э… — я сбилась с панталыку, — если человек был прописан на нашей территории. Но почему…

— Эта информация закрытая? — перебила тетя Лиза.

— Да, в общем, нет, не так уж чтобы очень. По локальной сети в базу данных компьютера в статистике можно даже из диспетчерской залезть. Было бы желание, — пожала я плечами, — но для чего?

— Для общего развития, — опять чуть усмехнулась тетя Лиза. — Зачем, ты говоришь… Ну, мне, допустим, незачем, а вот тебе могло бы пригодиться, — как бы между прочим заметила она. — Статистика — наука не столько точная, сколько, скажем, тонкая. И небесполезная, если к ней разумно подойти. Можно, например, взять статистику смертей за последний месяц и сопоставить с тем, о чем тебя допрашивали в органах. Там интересовались, как ты говоришь, где ты была тогда-то и тогда-то? А ты полюбопытствуй, как это самое когда-то и когда-то отражено в отчетности. Ведь очевидно, что как раз тогда кто-то где-то умер и смерть, скорее всего, была насильственной. Так, глядишь, и разберешься в ситуации… Уж не знаю, есть ли там маньяк, но, — она вновь улыбнулась, — раз предупреждена — уже треть дела сделано.

Да-а…

Да-а, мозгов Елизавете Федоровне, сдаюсь, не занимать. А мне бы стоило.

А впрочем, на фига?

— Логично, тетя Лиза, но мне-то что с того? — не в первый раз пожала я плечами. — Можно так подумать, будто бы я к этому всему действительно имею отношение. Бредятина кромешная… — Я, не сдержавшись, фыркнула: — Весь мир сошел с ума.

— Было бы с чего, — обронила тетя Лиза. — А насчет подумать… Можно так подумать, — невозмутимо заметила она, — в милиции же так зачем-то думали. Неясно, правда, чем, но было бы желание…

На миг мне показалось, что Елизавета Федоровна чего-то недоговорила. Подтекст какой-то, что ли, померещился, будто бы хотела тетя Лиза меня к чему-то подвести, но затем раздумала. Представляете, мелькнула даже мысль, что и свою болезнь она упомянула специально для того, чтобы я, стремясь уйти от скользкой темы, в остальном бы стала разговорчивей. Какой бредятины с устатку не надумаешь! Так, промежду прочим, и до паранойи додуматься легко. Ага, а от паранойи всё равно ничего лучше не придумаешь, чем на всё начхать, чтоб мозги не морщить.

А-апчхи! И вам того же мнения.

— Да ну вас, тетя Лиза! — Пусть я чего-то недопоняла, но на всякий случай рассмеялась. — Не знаю я, о чем и чем там думали, но лично я здесь точно ни при чем. Что поделать — сбрендили менты, чтобы не сказать, что просто сбредили. Я не в претензии — ну что с ментов возьмешь, жизнь у людей такая, — великодушно объявила я. — А жизнь вообще такая, не только у людей, но даже и у лекарей. — Я пошутила: — Все бредят наяву — а мы чем хуже прочих? Издержки производства, чего греха таить, все этим миром мазаны. Да хотя бы вот…

Я постаралась в лицах передать историю про бабушку с бомжами. Помните: если бомж на лестнице — одно, на дому — уже совсем другое. Правильно, а если на пороге, то — ну, пусть не третье, но тут как повезет, даром что бомжи по-своему одинаковы.

(Оно, возможно, в чем-то и грешно, но по мне так со смеху расплачешься. Потому что это ничуть не анекдот, так у нас на практике и принято.)

Я так и рассказала.

— Говоришь, по-твоему одинаковы… — Странно улыбнувшись, тетя Лиза качнула головой. — А знаешь, Яна, ведь меня саму тут недавно за бомжиху приняли, — неожиданно заметила она. — Недавно ли?.. — Она припомнила: — Ты в отпуске была, недели за две до того, как ты возвратилась. Я тогда очень неудачно сходила к стоматологу — челюсть мне разворотили так, что на пол-лица отек образовался. И вот в таком-то виде я в скверике присела отдохнуть, причем не абы где скамеечку нашла, а здесь, у нас, поблизости от рынка. Место то еще, как ты понимаешь. А я в придачу прямо там к пузырьку с чагой приложилась, я ее настойку от желудка регулярно пью. А ее в такие же флаконы разливают, как и суррогаты алкоголя. Как ты говоришь, картинка с выставки… Вот тут ко мне бугай и подошел: дескать, ты, синюха типа, слышь, заработать хочешь? — Елизавета Федоровна негромко рассмеялась: — Синюха типа, слышь…

Я неприлично прыснула:

— А вы?!

— А что я, — иронично развела руками тетя Лиза, — за мной не заржавело, знаешь ли. Старость, Яночка, имеет привилегии. Оно, конечно, кому-то старость тоже на одно лицо, особенно когда лицо не в лучшей форме. Но тут, что называется, смотри не ошибись — за ошибки, как известно, учат… — Старушка грустно улыбнулась: — Веришь ли, но старость тоже могла бы быть по-своему хороша, не будь она уж так обременительна. Жизнь часто как устроена: кажется, сперва всё впереди, а после глядь — всё вроде бы и прожито. Так и получается: настоящее мы раз за разом откладываем на потом — и в результате оставляем старости. Что ж, старость упрощает категории: будущего у старости нет, прошлое… Ну, прошлое на то оно и прошлое, что всё равно прошло. Вот и достается старости немножко настоящего, и в этом настоящем терять не так чтоб нечего, но, в общем-то, уже не слишком много… — Она чуть помолчала. — Ох, Яночка…

Подвисла пауза.

— Ну, разворчалась я, — оборвала саму себя старушка, — прямо философию затеяла. Прости, издержки возраста… Кстати, о старушках. Ты мне раньше анекдотом кое-что напомнила. Дай мне Достоевского, пожалуйста, третий том, стоит на полке слева. — Я без труда нашла на хорошо знакомых мне книжных стеллажах требуемый томик. — Спасибо, Яночка… — Елизавета Федоровна разыскала нужную страницу. — Да, я не ошиблась. Ты вот по Достоевскому про «пять старушек — рубль» — а вот сам Достоевский в «Мертвом доме». — И тетя Лиза живо зачитала: — «Один, например, зарезал человека так, за ничто, за луковицу. Вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у него и всего-то одна луковица. “Что ж, батька! Ты меня послал на добычу: вон я мужика зарезал и всего-то луковицу нашел!” — “Дурак! Луковица — ан копейка! Сто душ — сто луковиц, вот тебе и рубль!”» — Она с усмешкой отложила книгу. — Что, не бородат ли анекдотец?

Я вежливо хихикнула.

— Так-то вот, — лукаво подмигнула тетя Лиза. — Избыток знания уму не научает, но классику порой невредно полистать. Отчего бы лишний раз не убедиться, что от великого до смешного только один шаг, а вот от смешного до великого… Впрочем, от смешного до великого тоже как-нибудь дойдешь, не заплутаешь, — она как отмахнулась. — Не серчай, что-то меня всё на афоризмы тянет. Старикам простительно: раз самим уже учиться поздновато, остается только поучать… — Опять возникла пауза. — Да, в старости на собственных ошибках учиться некогда, успеть бы их исправить. — О чем-то помолчав, добавила она: — Что ты знаешь о своем семействе, Яночка? — невпопад спросила тетя Лиза.

Н-да.

С такой подачи я немного потерялась. То ли я опять чего-то недопоняла, то ли я за логикой никак не поспевала — если в этом переходе логика конечно же была. Но если логика здесь всё-таки была, тогда она действительно чего-то не договорила. А если не было, э-э… то я тут ни при чем: старость, Яночка, имеет привилегии. И на здоровье…

А-апчхи! И лишь бы впрок пошло.

(Но, в общем, смене темы я обрадовалась. Да и вам бы тоже не грешно — всё разнообразие какое-то. Тем более сама же обещала, что при случае об этом расскажу подробнее.)

Что ж, почему бы нет.

История любой семьи — история, достойная романа, и незначительных, неинтересных судеб просто нет — есть только неумелые рассказчики. Узор любой эпохи, узоры всех эпох складываются из перипетий и хитросплетений частных жизней, судеб и характеров — и притом хитросплетения и перипетии, судьбы и характеры настолько же определены паутиной времени, насколько и определяют, и даже перекраивают эту паутину. То же и в романе, где из пересечений частностей возникает общее, и в этом отношении история моей семьи ничуть не исключение, а что до мастерства или неумелости рассказчицы…

Как вы — не знаю, но вот лично я вправе извинить себя пристрастностью, и по степени пристрастности ближе для меня питерская ветвь моего семейства. Начать с того, что мой прадед был — Николай Романов. Разумеется, никакого отношения к правящей династии прадед не имел, напротив, был он выходцем из скромных разночинцев и восторженным (по молодости лет) борцом с самодержавием. Будучи до революции студентом-химиком Петроградского университета, он некоторое время принимал участие в деятельности одной из самых экстремистских тогдашних группировок — партии эсеров. Что, в общем-то, не слишком удивительно, поелику максимализм и экстремизм частенько ходят рядом, а вирус революционности в те больные годы поражал людей не только вздорно молодых, но и несравненно более осмысленных.

Гораздо удивительнее то, что летом 1917 года, когда Первая мировая война уже захлебывалась в собственной бесперспективности, прадед почему-то вдруг порвал все отношения с эсерами, за год до защиты диссертации оставил университет и добровольцем отправился на фронт. Такой вот поворот, на вид ничем не обоснованный, похожий как на прихоть, так и на прихотливую игру самой судьбы — игру, проигрыш и выигрыш в которой оказываются в результате далеко не тем, чем поначалу кажутся.

Повоевать ему толком не пришлось. В первый месяц пребывания на Германском фронте он получил ранение и в придачу к этому, уже в госпитале, исхитрился заразиться тифом. Выжил он буквально чудом, долечивался в Петрограде, в Петропавловских бараках, кстати, располагавшихся тогда на территории нынешнего — моего родного — Медицинского. Тоже, в общем-то, по-своему судьба, особенно если учесть, что тогда и там прадед познакомился с очаровательной сестричкой милосердия, которой было суждено стать моей прабабкой.

Прадеду едва было девятнадцать, прабабушке — семнадцать, оба полюбили сразу и, как оказалось, навсегда. Звали ее Лана, фамилия была — Яновская, и через нее семейство не только унаследовало частичку польской крови, но и саму фамилию. Здесь тоже целая история. Чудом выживший, как заново рожденный (и еще — влюбленный), прадед порешил начать всё с чистого листа. Перемена имени — знак перемены участи, что-то вроде жеста в сторону судьбы. Из своей фамилии прадед сделал имя, имя Николай превратилось в отчество — и Николай Романов стал Романом Николаевичем, по жене — Яновским.