Малой кровью

Бикхан хотел сказать, что есть у него дождевик, и он охотно даст им попользоваться, но не сказал. Потому что промокла Алевтина до нитки, и это не фигуральное выражение. Ситцевое платьишко Алевтины облепило ее тело, обрисовало до мельчайших деталей, вроде и одета женщина, а стоит как голая.

Фигура у нее была такая, что Бикхан почувствовал, как кровь приливает к лицу. И не только к лицу.

Алевтина словно бы не замечала его смущение.

— Знобит, переодеться бы в сухое надо. — Она повела взглядом вокруг. — Даже накинуться у тебя...

Конец фразы заглушил удар грома, но Бикхан понял смысл. Жил он с дедом (а теперь в одиночку) в условиях спартанских. Платяных шкафов в летнике не водилось, одна морока с ними при переездах. Вся одежда была развешана по стенам, и, действительно, едва ли что-то из небогатого гардероба парня подошло бы Алевтине, была она и ростом повыше, и телом крупнее.

— Ладно, в простыню замотаюсь, пока платье у плиты просохнет, — решила Алевтина. — А ты отвернись и тоже раздевайся, простудишься ведь. Или на кухню выйди, если стеснительный.

Бикхан и без того уже стоял, отвернувшись. Его штаны свободного кроя облепили сейчас тело на манер платья Алевтины, и скрыть, какое впечатление произвела на парня гостья, не представлялось возможным. Не глядя, он схватил со стены первую попавшуюся одежонку и вышел.

В кухне было темно, сверкавшие за окном молнии подсвечивали ее на миг, а затем, по контрасту, становилось еще темнее. Бикхан стоял с одеждой в руке и не спешил переодеться. Его, удивительное дело, бросило и в жар, и в озноб одновременно, сердце стучало в груди, как отбойный молоток передовика Стаханова.

За спиной скрипнула дверь. Свет из комнаты пробился в кухню.

— Ты что мерзнешь, не переодеваешься? Устал? Помочь?

Женская рука скользнула по его груди, нащупала пуговицу рубашки. Он обернулся, хотел сказать, что справится сам, — и язык прилип к гортани. Платье Алевтина сняла, но в простыню, обещанию вопреки, не замоталась, и ничего другого не надела...

Она толкнула дверь, погрузив кухню во мрак, шагнула вперед и оказалась вплотную.

— Нецелованный, — сказала Алевтина пару минут спустя. — Сладенький... * * *

На следующий вечер она пришла снова, подвинув кого-то в шефской очереди. Выставила на плиту горшочек с супом, маленькую кастрюльку с чем-то еще, и держала себя так, словно и не произошло у них с Бикханом ничего здесь на кухне, и позже не произошло, в комнате на кровати. Говорила о каких-то пустяках, о бригадных делах, Бикхан все пропускал мимо ушей, не понимая, что ему сказать и как вообще себя держать. Обнять, поцеловать? А если она уже жалеет о вчерашней минутной слабости (ладно, не о минутной, о затянувшейся до раннего утра слабости) и закатает в лоб половником, благо тот под рукой? Поговорить, выяснить отношения, определиться? А как начать?

Так ничего и не придумал, Алевтина засобиралась обратно, искоса на него поглядывая. Бикхан подумал с легкой обидой:

«Ну и ладно, буду считать, что не было ничего, приснилось всё в грозу».

На пороге, уже распахнув дверь, она остановилась.

— Ой, кажись, снова гроза собирается... Пережду у тебя, пожалуй.

Учитывая, что в тот вечер на небе не виднелось ни единой тучки, заявление было смелым, и Бикхану добавило смелости тоже, всю нерешительность как метлой вымело. Пережидали «грозу» опять до утра.

Так у них и повелось. Каждый вечером приходила Алевтина (разогнав, очевидно, прочих шефствующих) и уходила в предрассветный час, а днем они делали вид, что шапочно знакомы. Хотя шило в мешке не утаишь, и многие, наверное, знали. По крайней мере кухарка Стеша, свекровь Алевтины, начала поглядывать на Бикхана как-то странно. Пожалуй, неприязненно, но ничем иным не выдавала, что посвящена в сердечные дела невестки.

Порой днем приходили Бикхану мысли, что надо как-то эти отношения заканчивать, она же в матери ему годится, у нее двое детей уже в школу ходят (он преувеличивал, разница в возрасте составляла не то одиннадцать лет, не то двенадцать). Но главное даже не в том. Они совсем разные люди, им и поговорить-то не о чем, разве что о погоде да о бригадных новостях.

А вечером приходила Алевтина, и дневные мысли исчезали, не попрощавшись.

В конце концов он решил, что пусть всё идет, как идет, а точку в отношениях поставит военкомат, прислав повестку. Хотя писать ей из армии, наверное, будет... Но лишь оттого, что писать больше некому. * * *

За всеми этими делами Бикхан не позабыл о своей клятве, данной на кладбище под гром и молнию. Восстановил, кто чем в бригаде занимался в тот день, чуть ли не поминутный график составил. Сидел в свободное время, рисовал схемы, вычислял, кто из своих мог зайти в мастерскую в промежутке между четырьмя и пятью часами пополудни. И кто мог увидеть чужого, заходящего туда, если кто-то посторонний побывал на кочевье.

И выяснилось кое-что любопытное...

Но сначала с Бикханом случилось происшествие, с самочинным расследованием никак не связанное. Наполовину бессонные ночи даром не прошли, Бикхан толком не высыпался и на работе совершил промашку. Причем в самом прямом смысле — промахнулся топором мимо конца кола, который обтесывал, зацепил себя же по ноге. Кровило обильно, однако фельдшер в здравпункте серьезных повреждений не обнаружил, но все же предписал посидеть дней десять дома, стараясь как можно меньше наступать на больную ногу. Вот тогда-то и появилось время заняться схемами и поминутными планами, съездил на перевязку и весь день свободен.

Срок излечения подходил к концу, и ходил Бикхан уже без палки, хоть и медленно, когда в расположении бригады появился незнакомец. В костюме, при галстуке, не иначе как из начальников.

Бикхан выглянул из летника, привлеченный собачьим лаем. Увидел человека, стоявшего неподалеку от бригадирского вагончика, и уезжавшую совхозную «полуторку», доставившую его на кочевье.

Два местных пса, Барон и Кудлач, старательно облаивали незнакомца, и вообще всем видом демонстрировали, что сейчас набросятся и пустят клочки по закоулочкам. Хотя на деле были существами добродушными, и растерзанных чужаков за ними не числилось.

Псы, от пуза питаясь мясными обрезками, вымахали крупные, пасти их внушали уважение, однако незнакомец никаких признаков страха не демонстрировал. Стоял, игнорируя собак напрочь, поглядывал по сторонам, явно дожидаясь, когда лай привлечет чье-то внимание. Было ему на вид лет сорок, может чуть поменьше. Волосы темные, лишь виски тронула седина, сам стройный, подтянутый, никакого сравнения с Ферапонтовым, отрастившим к тем же годам изрядный пивной живот.

Бикхан подхромал, шуганул пустобрехов, спросил:

— Вы к бригадиру? Он до обеда не появится, подождать придется.

— Нет, мой юный друг, бригадир меня не интересует. Я ищу Бикхана Тягниярова. Надеюсь, в правлении ничего не перепутали, не хотелось бы шагать обратно пешком. Вы знакомы с этим молодым человеком?

У Бикхана ёкнуло сердце и отчего-то застряли во рту слова, что он и есть искомый молодой человек. Бикхан, он сказал Бикхан, хотя во всех документах написано Борис, а не то имя, что придумал для сына отец. А это значит...

— Постойте, постойте-ка, — произнес незнакомец, внимательно вглядываясь в лицо Бикхана.

Он быстро сделал два шага в сторону, взглянул на профиль парня и констатировал:

— Ну, точно, так и есть. Ринат, вылитый Ринат в молодости. Эпизод 3. Горячее эстонское гостеприимство (окончание)

Промахнуться на таком расстоянии было трудно, но пулеметчик как-то сумел. Пули первой очереди легли с недолетом, выбили фонтанчики пыли перед ногами шагавших по дороге.

А затем в стрельбе наступил совершенно непонятный перерыв. Никаких толковых укрытий поблизости не было — и, казалось бы, скорректируй прицел и расстреливай сверху залегших на открытом месте. Однако пулемет молчал.

Никто не стал разбираться и выяснять, что это означает, — бросились кто куда, ища хоть что-то, способное защитить от пуль.

Гонтарь и Яков вдвоем оказались за валуном, вросшим в землю рядом с дорогой. Укрытие было тесным, — лежали, плотно прижавшись плечами, а третьему уже не поместиться.

Пулемет вновь заработал. Не по ним, по троим или четверым бойцам, укрывшимся за невысокой изгородью, густо увитой вьюнком, — защита из нее была никакая, но хотя бы от взгляда пулеметчика изгородь прикрывала, стрелял он наугад.

И вновь повторилась та же история: очередь из десятка выстрелов, и вновь пауза в стрельбе. Хотя на этот раз стрелок оказался более удачлив — кто-то там, за изгородью, негромко застонал на одной ноте, словно от нестерпимой боли: о-у-у-у...

— Он один, — сказал Гонтарь. — Без второго номера, и с пулеметом не в ладах, клинит пулемет у него. Можешь снять гада?

Яков осторожно выглянул из-за валуна. Но не смог разглядеть в чердачной тьме даже ствол пулемета, не то что стрелка.

— Трудно... Не вижу его.

— Тогда не жги зря патроны. По-другому достанем... — сказал Гонтарь, отложил винтовку, вынул из подсумка гранату.

Яков понял его задумку: подобраться вплотную, угодив в мертвую зону, и зашвырнуть гранату в лаз.

Мысль подстрелить пулеметчика пришла не только Гонтарю — прозвучали несколько винтовочных выстрелов, сделанных по чердаку. Наверняка пули прошивали доски как бумагу, но цель не зацепили, пулемет загрохотал вновь. И даже выдал две достаточно длинные очереди, но все-таки ожидаемо замолчал. И тут же старшина вскочил, припустил со всех ног — но не к чердаку, в сторону, торопясь покинуть простреливаемую зону.

Яков взял на прицел чердачный лаз. Пулеметчик, если заметил маневр Гонтаря и оценил его значение, мог высунуться, увеличивая сектор обстрела, и подставиться под пулю. Однако пока не высовывался...

А чуть позже произошло что-то вовсе странное — там, куда целился Яков, из темноты появилась рука и энергично замахала белой тряпкой... ну, относительно белой, однако все равно не приходилось сомневаться, что означает этот жест. * * *

— Он лэстныца навэрх затащыл, — рассказывал Габаридзе (это он махал носовым платком, показывая, что все завершилось). — Думал, нэ залэзу к нэму, нэ знал, что я горах родылся.

Как выяснилось, Теймураз еще одну лестницу искать не стал — вскарабкался, цепляясь за бревна, с другой стороны сеновала (чердачное помещение использовалось именно в этом качестве, но сейчас пустовало, лишь кое-где доски пола были припорошены сеном). Там имелась вторая такая же дверца, — стрелок услышал, как она открывается, развернулся и попытался застрелить Габаридзе из обреза, но тот дал осечку. А винтовочный приклад, как известно, осечек не дает — что и было продемонстрировано на примере вражеского черепа.

Пулеметчик остался жив, дышал, но других признаков жизни не подавал. Возможно, притворялся. Оказался он не немцем, и вообще не военным — пальбу по роте открыл старик в гражданской одежде, причем оделся он, как на праздник: нарядная чистая рубаха, габардиновая жилетка с часовой цепочкой, начищенные до сверкания хромовые сапоги.

Было ему лет семьдесят, а то и все восемьдесят, Яков плохо определял на вид возраст старых людей. Наверное, когда-то считался он первым парнем на деревне: высокий, плечистый, шевелюра до сих пор густая, хоть и поседела так, что первоначальную масть не понять. Но те годы давно миновали, время прошлось по старику безжалостным резцом. Лицо в глубоких морщинах, кожу покрывали пигментные пятна, а на шее она, кожа, отвисла и собралась складками, словно у какой-то рептилии.