В боях за Октябрь

Карта Азербайджана

Шло братание рабочих с красноармейцами. С громадным подъемом настроения наливали суда нефтью и отправляли их вглубь изголодавшейся по топливу революционной страны. Строили власть, восстанавливали партийные, рабочие, общественные организации, вооружались, готовились к дальнейшей борьбе. Национализировали промышленность, восстанавливали работы уже на своих собственных рабочих фабриках. Загрязненную и опутанную спекуляциями международного капитала нефть сделали советской честной трудовой кровью советских заводов.

Пролетарский Баку быстро присоединился к общему делу рабочей революции. Революция получила таким образом оплот на границе Ближнего Востока. Пролетарский Баку со своим пестрым по национальности, но передовым по классовой сознательности составом рабочих являлся хорошей опорой для дальнейшего движения революции на восток.

Отсюда революция двинулась вперед, в толщу отсталых, забитых крестьянских масс Средней Азии и всего Кавказа. Там силы контрреволюции — военщина, купцы, ханы и беки — уже начали свою черную предательскую всегда основанную на темноте и невежестве рабочего и крестьянина работу. Они сделали попытку, правда безуспешную, поднять мещанство, мелкую буржуазию и остатки муссаватистских [6] войск в Баку. Но организация рабочих и Драсная армия были слишком сильны. Даже курды застрявшей в Баку Дикой дивизии [7] не помогли контрреволюции, когда с ней расправлялась Красная армия, причем причина этого была не в том, что на них революционным образом действовала стоявшая рядом 28-я. Красная дивизия, а в том, что сами бойцы ощущали свою связь с трудовыми массами. Мы, работники Кавказской Красной армии, ясно почувствовали это, когда накануне предполагавшегося восстания приехали в эту Дикую дивизию. Несмотря на оставшийся там офицерский состав во главе с ханом Нахичеванским и палочную дисциплину, заведенную им в частях, курды дружно и искренне кричали говорившему от нас т. Чингиз-Ильдрыму:

— Яшасун! (да здравствует).

Баку на все время гражданской войны остался непоколебимой крепостью и обеспечил тыл развернувшегося в труднейших условиях конца гражданской войны.

Восстание купцов в Гандже было первым и наиболее тяжелым случаем в начавшейся борьбе. Перед красноармейцами были жестокие толпы обывателей, ремесленников, мелких торговцев, подогретые и обманутые изуверской и националистической агитацией мулл и капиталистов. Контрреволюционные вожаки знали, что даже мелких лавочников и мещан им не поднять классовыми лозунгами против революции трудящихся и потому пустили клевету о том, что революционная армия разрушит религию и семью, национализирует женщин, осквернит храмы, Коран[8] и вообще уничтожит мусульман.

С такими клеветническими лозунгами на зеленых знаменах кинулись муссаватисты, офицеры, агенты помещиков и буржуазии в крестьянские массы Карабаха и Закаталлы после своей неудачи в городке. В их руках было оружие, пожалуй посильнее агитации — вековая и крепкая бытовая и религиозная дисциплина, при помощи которой они держали столетиями в подчинении рабов-бедняков.

Запылали в восстании, которым руководил весьма способный военный человек Нури-паша [9], весь Карабах от Евла-ха и Барды до Агдама и Шуши, а на севере — Нуха, Ках-Ингилой и Закаталлы.

Части Красной армии вышли из ганджинского боя не только с большими людскими потерями, потому что повстанцы напали на сонных красноармейцев, стреляли из-за угла, но, что еще хуже, они получили удар политический. Красноармейцы на время потеряли чутье революционной обстановки, не смогли вдруг разобраться в сложных и новых для них событиях, не понимали причины озлобления. Ведь они шли не с войной и завоеваниями, а с братской революционной помощью против иностранных и своих угнетателей, и вдруг…

Начались разговоры о том, что здесь национальные интересы стоят выше классовых, что в красноармейцах, как и во всех русских, видят непримиримого врага, что здесь нет почвы для революции. Говорили о том, что надо уходить отсюда, махнув рукой на мусульман — пусть устраиваются, как хотят, как как революции не нужны завоевания и порабощения.

Такие настроения и разговоры еще больше усилились, когда красноармейские части из Ганджы перебросились в Карабах и увидали перед собой уже нелавочников, а крестьян-бедняков под тем же контрреволюционным зеленым знаменем.

Части Красной армии вышли на рубеж реки Тертер. Когда мы с тов. Левандовским ехали от Евлаха по долине на Барду, то местность имела мрачный вид. Аулы[10] были заброшены, пустынны, местное население все ушло, поголовно с домашним скарбом и семьями в горы.

В красноармейских частях было сумрачное, невеселое настроение. Бойцы 32-й, а особенно 18-й Кубанской дивизии говорили нам о своих сомнениях примерно так:

— Здесь революции пока нет, нас мусульманы не понимают, ненавидят, видят в нас завоевателей… Делать здесь революцию мы не можем, да мы ведь не подрядчики, у себя ее устроили и отстояли. Пусть мусульмане сами ее делают. Если революция здесь начнется, мы с радостью поможем по-братски трудящимся; если же нет для нее основы, то надо прекращать эту бесцельную войну.

Красноармейцы были по-своему правы. Мы прекратили на время боевые действия, остановив части на реке Тертере. Надо было ждать, пока не выдохнутся остатки клеветнической агитации, пока крестьяне сами не поймут своих революционных задач и не поднимутся против ханов, беков, мулл и офицерства.

Тов. Нариманов и ЦК Азербайджанской коммунистической партии одобрили наши действия, согласились с тем, что положение очень трудное, и принялись, не покладая рук, за работу. Лучшие партийцы-тюрки, почти все наркомы и члены ЦК были двинуты в Карабах.

Наша военная ставка в Евлахе и Барде потеряла свой чисто военный вид. Приезжали, размещались все новые группы бакинских рабочих и руководящих товарищей. Здесь же в помещении Реввоенсовета совещались, работали. Отсюда уходили в тыл к неприятелю в гущу крестьян. Приходили оттуда, приводили отдельных агитаторов, а то и целые возвращающиеся аулы. В походной военной типографии заработали тюрки-наборщики. На заседаниях Реввоенсовета постоянно можно было видеть то Буниат-Заде, то Караева, то Ильдрыма, то Султанова[11].

Военный аппарат, как и в Питере в Октябрьские дни, растворился в родной рабочей революционной среде. Дружно и согласно заработала партия, печать, сами массы, революционная армия. Вспоминались прошедшие дни восстаний и боевой страды в Питере, в Донбассе, Ростове.

Воззвания, написанные нами сообща и переведенные на тюркский язык тов. Буниат-Заде, рассыпались летчиками над Агдамом и всюду в тылу восставших.

Обстановка нам покровительствовала. Скрывшийся из Агдама, тов. Багиров[12]благополучно добрался к нам при помощи старика Джамаля [13]. Он сообщил нам обстановку и между прочим передал об аресте и заключении в Шутинскую тюрьму ряда наших товарищей, в их числе сочувствовавшего и помогавшего нам агдамского муллу. Нури-паша скрывал от населения арест этого очень уважаемого муллы, мы же наоборот поторопились известить агдамцев об этом летучками с аэропланов. Наши разъяснения о том, что Нури-паша защищает мусульманскую религию лишь постольку, поскольку она помогает помещикам в закабалении трудящихся, произвели громадное впечатление на агдамцев. Они толковали об этом беспрерывно, требовали объяснений от Нури-паши. Этот маленький случай сослужил нам большую службу, потому что арест агдамского муллы, слывшего в населении, за святого, прямо сказать, подорвал всю религиозную агитацию белых.

Следует упомянуть еще и дело с мечетью в Барде, которое тоже сыграло нам на руку.

Мечеть в Барде была повреждена бомбардировкой и загрязнена, потому что ею пользовались сначала белые, потом наши части как наблюдательным пунктом. Один из бакинских товарищей обратил внимание красноармейцев на эту грязь и поломки, указав, что мечеть эта представляет большую святыню для мусульман и напомнил, что ее поврежденное состояние может быть поводом к нападкам на Красную армию. Красноармейцы решили устранить всякую возможность упреков против себя и подремонтировали, очистили и даже убрали ковриками мечеть. Через несколько дней в праздник несколько особо религиозных стариков, не обращая внимания на опасность, о которой им говорили муллы, пришли в Барду помолиться в дорогом им святилище, по слухам разрушенном и ограбленном большевиками. Их изумлению при виде ковриков, чистоты, следов ремонта и вежливости красноармейцев не было предела. На лицах стариков была дружеская и радостная улыбка, и когда они уходили обратно за Тертер, то можно было ручаться, что весть о терпимости Красной армии к верующим разойдется по всему Азербайджану.

Под влиянием таких вестей, а также агитации, развитой рабочими-бакинцами среди восставших, началось возвращение на свои пепелища беженцев — жителей занятой Красной армией долины.

При виде крестьянской нищеты красноармейцы забыли недавние разговоры о мусульманах как нации без революционной основы. Они поняли, где их классовый союзник на Востоке и где искать местные революционные силы.

Красноармейцы начали ухаживать за бедняками, подкармливали их, кое-где помогали восстановить жилье, роздали коврики, появившиеся было в обозе и на пулеметных тачанках, а в одном селении даже построили в субботник мост.

Братались, агитировали просто, но сильно, будя новые чувства у карабахского бедняка:

— Эх, вы, сердяги… Против кого воюете, кого защищать вздумали? Берите землю и стройте сами свое счастье!

Муравейником кишела и бурлила карабахская деревня. Говорили, обсуждали ту новую родную, ясную правду, которую услыхали от красноармейцев и бакинцев. Удивлялись тому, как не могли сразу же понять обмана ханов, беков, офицеров.

— Пришел им, тунеядцам, конец, — восклицал какой-то старик на митинге, — слава Магомету, слава Красной армии и рабочим.

Аулы по своему почину посылали своих осведомителей-агитаторов в стан восставших, где уже шел большими шагами развал. Даже на боевой линии чувствовалось оживление. Приходили перебежчики, говорили, что части ждут только нашего наступления, чтобы сдаться.

Так за две-три недели беззаветной, лихорадочной работы был найден рычаг переворота. Налегли на него и подняли тугие слежавшиеся пласты карабахского крестьянства. Религиозная, национальная война умерла, а на ее месте родилась война гражданская.

В красноармейских частях настроение резко изменилось, уныния как не бывало, — разве могут быть колебания, уход, отказ от борьбы, когда все стало так ясно, когда революция растет и ширится на глазах, поднимая новые наиболее отсталые слои трудящихся Востока, которому надо по-братски помочь.

Начавшееся наступление к Агдаму было уже обычным для гражданской войны наступлением; крестьяне встречали дружелюбно. Даже мелкая буржуазия не пряталась и не бежала. Уходили лишь ханы, беки, офицерство, наиболее контрреволюционное духовенство. Вся эта компания вместе с Нури-пашой своевременно учуяла поворот обстановки и бежала через Араке в Персию. Их песня была спета, их клевета разоблачена. К нам приходили в Шуше абреки [14], недавняя опора Нури-паши, и предлагали его убить хоть на персидской территории, потому что он лгал. Он фокусничал Кораном…