Скорая развязка

— Это вот Лена, моя напарница. Можно сказать, ученица моя. Дай ей бог здоровья, пришла навестить пенсионерку. А я в слезы. Ведь наше дело — сегодня жив, а завтра кто знает. Спасибо — не забывают.

— Ну, мне пора, тетя Луша. А у меня дел сегодня, дел. — Она поцеловала тетю Лушу в висок, а Николаю сказала с прежней знакомой ужимкой: — Рада знакомству. Тетка уж больно расхвалила своего племянника, даже поговорить с ним охота. Да в другой раз. Но скажу, однако, тетку у меня береги.

Николай с нараставшим любопытством разглядывал Лену и не сказал ей ни слова.

Проводив гостью до калитки, тетка Луша, и в слезах и веселая, вернулась к Николаю, который налаживался умываться прямо на улице.

— Заторопилась куда-то, вроде в самом деле так надо, а сама вся не своя. И ты хорош, будто язык проглотил. Зато уж глаза у обоих так и пыхнули: одна удивила, другой удивленный. Ведь это глядеть-то на вас, Николенька, — одно любование. — Тетка Луша подняла крышку умывальника, есть ли в нем вода, и продолжала с тем же увлечением свахи: — А вот скажи-ко, чем она не невеста. И работница. Помню, где бы мне сходить, а глядь-поглядь, она уже сбегала. Торопкая. Такая не засидится. И шьет сама. И какого еще рожна, коли и сама из себя вроде писаная.

Может, Лена и не была умна и прелестна, как столбовская Катя, но тетка Луша похвалой своей так подогрела в Николае интерес к Лене, что он с радостным наслаждением стал вспоминать ее. «От этих веснушек в ней будто светится что-то неодолимое, деревенское, солнечное. Так ведь иначе-то и не бывает: веснушки только от солнца. Красота, можно сказать, чисто деревенская».

— Теть Луша, ты спишь?

— Да ну вот, так и спишь.

— Она что ж, эта Лена, деревенская?

— Аха, заподумывал, — весело уличила тетка Луша. — Девка она первого разбора. А ты-то что, не из деревни? Все оттель.

Недели через две Николай в обеденный перерыв зашел в красный уголок цеха, где рабочие отдыхали, читали газеты, курили и жарили в домино. Тут все было пропылено, затаскано, от пола, который часто поливали водой, несло нечистой сыростью. На этот раз в помещении было людно, но тихо — шло собрание. Перед рабочими выступал начальник цеха, черный грузин, со свирепым взглядом из-под низкого волосатого лба.

— С себестоимостью совсем нехорошо выходит. Поглядеть разве не нужно, что ни шаг, то и расход никому не оправданный. Зачем? Зачем, понимаешь, держим на переброске шин трактор? Нужен он? Нет, пожалуйста. Зачем держим тракториста и платим? Не-ет, это нерасчетливая копейка и рубля не бережет вовсе. А рядом пустует угольный склад, куда можно очень хранить резину.

— Тракторист, Гога Иваныч, лишняя единица, — выкрикнул кто-то из рабочих.

Далее Крюков уже не мог слушать. И гордость, и обида мешали ему поднять глаза на людей: оказывается, все знают, что он лишняя единица. Это вроде и кормишься ты, первостатейный тракторист, не своим, а чужим хлебом.

Махнув вниз через две и три ступеньки, Николай вылетел на улицу, завел свой трактор и погнал его к гаражу. «Лишняя единица»! — звучали упреком обидные слова. — Я ее, что ли, придумал, эту единицу. Моей вины тут нет». В конторке завгара Крюков настрочил заявление и через две недели был свободен.

И опять начались для него поиски. На ближайших к дому предприятиях ничего не было подходящего. Предлагали к станку, на каток, в грузчики, даже стеклорезом в парниковое хозяйство, но он не хотел расставаться с трактором и наконец наскочил на строительное управление, где нужен был бульдозерист. Правда, приходилось далеко ездить, на край города, зато работа на свежем воздухе, что особенно оценил Николай после смрада шиноремонтного.

Домой возвращался в хорошем настроении, опять сознавая себя человеком, поставленным к живому делу. Как-то в субботу вечером застал тетку и Лену за беседой. Они сидели на крыльце и в журнале «Работница» разглядывали выкройки. Николай снял пиджак, галстук, повесил их на штакетник, отдышался, приятно остывая в тени. Тетка Луша, посмеиваясь над своими немочами, со вздохами и ахами ушла готовить стол к ужину. Лена осталась сидеть, со своей ужимкой крутила на пальчике тусклое колечко.

— Ну как, все цветем?

— Такие наши годы. А все приятно знать, что тебя вспоминают. Поневоле зацветешь. Не так, что ли?

— Теть Луша небось насказала?

— Хотя бы. А я гляжу последние дни, и нету нашего Николеньки и в столовую не ходит вовсе. Ну, думаю, для своей залетки на еде экономит. А потом, нате вам, узнаю — по чистой. Вот пришла посочувствовать, выразить, и все такое.

Николай сел рядом на вымытые ступеньки, поглядел пристально на Лену: когда она смеялась, у ней красиво обнажался набор белых и ровных зубов. Она знала, что улыбка ее нравится, скалилась без нужды.

— Можешь поздравить с новым местечком. Бульдозерист. Звучит?

— Уже успел? Успел. А я-то, дура, обрадовалась. На разговор пришла. Слов хороших насобирала: умереть можно.

— Так говори, — встрепенулся Николай. — Говори, или пойдем лучше на лавочку, под яблоню. Одна минута только, я сейчас вот. — Николай подхватил пиджак, галстук и отнес их к себе в комнату. Тут же, что-то на ходу отвечая тетке, вернулся на улицу, но Лены ни на крыльце, ни во дворе не было. Он не сразу поверил, что она ушла, и все оглядывался, хмуро недоумевая: «Странная она все-таки. Эти ее веснушки, ужимки, и вроде бездумная веселость, и, наконец, какой-то разговор…»

— Она убежала никак? — тетка Луша выглянула на крыльцо. — Мечется девка. Завод не глянется. Город надоел. Пойди пойми ее. Я уж хотела сказать: замуж тебе пора. Не иначе, да промолчала. Она-то нешто виновата, коли женихов ноне раз, два — и обчелся. То-то и есть, добрые разобраны, а худого нам самим не надо. Пронеси господи.

За работу Крюков взялся жарко и увлеченно. Его мощная машина заменяла сотни землекопов, переворачивая за смену горы грунта. Когда он пришел на площадку, отмеченную колышками и столбами, кругом бы ли полынные ямы, мочажины, обгоревшие пни да камни-валуны — не подступиться. А поработал тут Крюков всего лишь неделю, и котлован под здание был почти готов. Беспокоило только одно: наступят морозы — иди Крюков на все четыре стороны. И силен твой трактор, но и ему не под силу скованная стужей земля. Машина встанет на ремонт и отдых, а ты, если согласишься, — на отделочные работы. До тепла.

Но пока исправно вел дело, не отказывался от сверхурочных часов, прихватывал гулевые дни, а порою и спал прямо в тесовом вагончике на стройплощадке. Лишней копейки из рук не выпускал. На свету, бывало, проснется, легкую дверь будочки распахнет и радостно задохнется свежим сыроватым воздухом, с родными запахами потревоженной земли и сладкой горечью мятой полыни. И в тихий утренний час покажется на мгновение, что проснулся он не на стройке, а на полевом стане у Разборного займища, где на парах хватало работы на всю весну. Николай по-особому любил эти ранние минуты, когда вдруг в спокойной и праведной душе ясно улавливал даже от себя спрятанное желание вернуться… «А вот не пишет и не пишет. Может, и ждать уж нечего. Да когда же кончится эта молчанка? И кому она нужна?» Потом он старался вспомнить лицо Кати и мучительно не мог. Он видел ее волосы, платье, руки в ожогах йода, а лица ее не было. И чем больше волновался, тем острее сознавал свою вину перед нею. «Вот именно, — соглашался он с письмом Кати, — не живу, а игру какую-то затеял».

Посидев на порожке и озябнув, лег на жесткую лавку, пропитанную соляркой, быстро уснул коротким, трепетным, но зазывным предутренним сном.

С первыми теплыми днями Николай переселился спать из комнаты на сарай. Там на плотно пригнанных плахах от давних былых времен еще сохранились истертые в пыль остатки сена. В углу, у слухового окошка, висели забытые березовые, с обитым и перегоревшим листом, веники, которые робко пошумливали, когда до них прорывался ветер. По утрам в будни Николай рано вскакивал и убегал на работу, зато в воскресенье вольно валялся на грубой самодельной из досок и ящиков кровати, наслаждался вроде бы забытыми запахами пересохшего дерева, лежалой сенной трухи и согревающейся на солнце когда-то смоленной кровли. Все это напоминало детство и пробуждение под воркование голубей. В дни отдыха тетка Луша не беспокоила его, а, приготовив завтрак, ждала к столу. Но в это воскресное утро вдруг кто-то жестко постучал по лестнице.

— Вставай с постели, пироги давно поспели. — Это была Лена. Она засмеялась и постучала еще: — Проспишь все царство небесное. А ну, космонавт, спускайся.

Николай обрадовался ее голосу и стал быстро одеваться, сознавая, что сегодня выпал счастливый для него день. О таком ли дне он думал, этого ли ждал, он не мог бы сказать, но свежее утро и ее смеющийся голос слились в одно внезапное и светлое откровение.

Когда Николай спустился вниз, Лена, в брюках и широкополой белой шляпе, стояла на коленях и гладила мохнатого пса, который увертывался и закидывал тяжелые передние лапы ей на руки.

— Хватит, хватит, — строго остановила она разыгравшегося пса и поднялась на ноги: — Предложение есть. Чудное. Воскресное. А ты ведь ждал меня?

— Ждал, — легко соврал Николай.

— Тогда дай слово во всем слушаться меня.

— Даю.

— Собирайся, и пойдем на водную станцию. Любо?

— Любо. Откуда тебя послал бог, такую разумницу?

— О, ты еще не знаешь меня. Ну давай, живо у меня, по-солдатски.

Когда напились чаю и, готовые в дорогу, вышли на крыльцо, над городом раскатился гром. Теплый южный ветер посвежел и низко, но стремительно гнал тяжелые, черные тучи, обещавшие обломный ливень. Пока стояли да размышляли, как быть, по крыше, по деревьям, по зелени стегнули первые капли дождя, а через минуту уже полосовал ливень. Он бил в землю косыми струями, дымился мелкой водяной пылью, качался тугим жгутом. По ступеням крыльца и на мостке плясали крупные пузыри, лопались, с крыш падали шумные потоки, а ветер заламывал их и бросал на стены.

— Прособирались, — крикнула из дома тетка Луша и позвала их домой.

— А нам это к лучшему, — сказала Лена и прижалась плечом к плечу Николая. — Почему-то под такой ливень обязательно вспоминаются босые ноги и беготня по лужам. И кого-нибудь как пить дать занесет в колдобину: и руки, и рожа, и новый сарафанчик — весь, как есть весь в грязи. И нет на тебе ни единой сухой нитки, а самой хорошо и вспоминать теперь хорошо! Вспомнишь так-то, и сердце зайдется.

— Пойдемте-ка гулять и старину вспомним, — Николай с мальчишеским задором блеснул глазами. — Ну?

— Думаешь, так вот и струсила. Айда.

Она подхватила Николая под руку, и они, согретые какой-то одной буйной решимостью, бросились под дождь. Широкие поля ее шляпы быстро намокли и опали, легкая вмиг измоченная кофта осела на ее плечах, и вся она вдруг сделалась трогательно хрупкой, безраздельно отданной под его, Николаеву, защиту. Он снял свой пиджак, укрыл ее, а Лена улыбалась, блестела глазами из-под мокрых прядок волос.

— А ты когда-нибудь попадал под ливень в поле? В широком поле. Один. Бывало, идешь так-то межевой тропкой, уж тополя деревни видать, слышно, как лают собаки, ревут коровы, и вдруг туча с громом и молниями навстречу. Нет, домой уж не добраться, до первой избы не успеть. А на душе и жутко, и радостно, и летишь, не чуя ног под собой, на что-то надеешься. А встречный ветер уже пахнет самой грозой, ливнем, рвет с тебя одежду. И вся ты легкая как былинка, думаешь, подхватит тебя сейчас и унесет. Дай-то бог, а самой хочется упасть на землю, прижаться к ней и попросить защиты, хоть бы у кустика полыни. Было с тобой так-то?