Скорая развязка

КАРТИНА ВОСЬМАЯ

Прямо перед зрителями в низине широкая пойма Иленьки. Вдали, в дымке, река. Справа, вероятно в излучине реки, вырубленный лес: видны одинокие, сиротливо согнувшиеся деревья и мелкий подлесок. На солнце справа голые кусты черемухи — за ними дорога, по которой проходят машины. Слева высокий тын, за ним, сквозь кусты сирени и рябины, виден угол дома. Ближе к зрителю ворота во двор Ведуновых. У ворот лавочка. Раннее осеннее утро. Солнце только осветило заречные дали. На скамье у ворот В е р а и Г а л я. У скамейки стоят два чемодана.

В е р а. Роман на прощание опять хвалил мои глаза. Будто ничего и не было. А я гляжу на него и вижу, лжет, и все-таки верю. Ни гордости, ни совести у меня перед ним — полное затмение. Будто приворот какой-то. А все-таки что-то потеряно. Видимо, и я чем-то заплатила за свой обман. Чем? Наверное, своими надеждами. Видимо, много пережила здесь, много выстрадала и сейчас, когда уезжаю совсем, мне так больно, что я буду рыдать всю дорогу. Только бы теперь удержаться. Прожитого, каким бы оно ни было, всегда жаль: ведь в нем остались лучшие годы, порывы, желания. Я никогда раньше об этом не думала. Я все еще считала себя девочкой-дурочкой, которая не жила, и не влюблялась, и ее по-взрослому никто не любил. Я считала, что все вокруг меня: и люди, и земная краса, и дела людские — все это для меня. Только для меня. И вдруг ослепил меня встречный свет, и на меня посмотрели со стороны. Убожество. Материал. И теперь жаль. И себя, и Ивана. И тебя, сестричка.

Г а л я. Меня-то почему?

В е р а. Не повторишь ли ты меня? Я тоже когда-то ехала в эту глушь с надеждой. Что-то виделось, что-то маячило. А на деле…

Г а л я. Не надо, Вера, меня брать в сравнение. Я помню, с каким восторгом ты уезжала из нашей малюсенькой городской квартиры. Ты и твои подруги, не переставая, захлебываясь словами, говорили о новоселах, о жизни для кого-то. А я хочу жить не ради кого-то, а своей честной жизнью, и чтобы никто из-за меня не уронил ни единой слезинки. И уж если я приеду сюда, то — верь мне — не убегу. Пусть вся моя жизнь будет стоить копейку, но своя копейка дороже заезжего рубля.

В е р а. Но я не представляю, не верю, что здесь, в захолустье, можно прожить без мечты, без надежды. Чему детей-то ты станешь учить? К чему призывать?

Г а л я. Вера, Вера. Да люди по природе своей от будущего ждут только хорошего. Этому их не надо учить. А обещать им златые горы, когда твердо знаешь, что никаких гор, кроме тех, что укатали Сивку, не будет — это поповство. Будут они жить в таких же домах, с окнами и под крышей, станут много и непосильно работать, будут любить и страдать, и будут среди них счастливые и несчастные…

В е р а. Но где же для всех светлое-то будущее, во имя которого все мы живем?

Г а л я. Жить будущим — это ждать старость. А я просто стану учить детей добру. Ведь если человек не найдет добра в самом себе, то бесполезно ждать его от будущего.

В е р а. Я говорю с тобой и чувствую, какие мы разные: ты вся чужая. От разума, что ли. А я — одно слово — романтик за тридцать.

Г а л я. Но ведь это плохо, Вера. Плохо же. Знаешь, есть такой камень: издали блестит, манит, как золото вроде, и люди бросаются на него, а это всего лишь обман. Он так и называется — камень-обманка. И не обидит вроде, и не обрадует. Вот и среди людей так. Живет человек и не злой и не добрый. Обворожит, ослепит, а песней не приголубит. Потому что рожден остудным.

В е р а. Да, да. Вот такие мы и есть.

Г а л я. Извини, Вера, но ты никогда не была влюблена, если бы не слышала разговоры о любви. Извини, извини, Вера. (Плачет.)

В е р а. Да ты не плачь, не плачь. Я и сама… Иногда начну перебирать свою жизнь по косточкам, по жилкам — и самым счастливым временем нахожу пионерский лагерь, когда мы шагали под барабан. Стадом, гуртом, без лиц, выровненные, однообразные. И Роман Пылаев напомнил мне ту детскую игру в порядок. Для него нет людей, а есть народ, толпа. Я преклоняюсь перед ним за его широкий охват и ненавижу, что он не увидел меня. Так мне и надо. Ну и конец истории с заезжим рублем. А ты когда домой?

Г а л я. Вероятно, послезавтра. Степан Дмитриевич поедет на пристань за трубами, и я с ним прямо к пароходу.

За сценой гудит машина.

В е р а. Ну, это мне. Прощай, Галя. Прощай, сестричка. Передай Ивану, что я отзовусь на любую его весточку.

Из ворот выходит В е д у н о в. Из-под горы, от реки, поднимаются К у з я к и н и Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Кузякин несет воду на коромысле. У ворот останавливаются.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Спасибо, Максим. Совсем ног не стало. Прежде, бывалоча, бегом эти бадейки носила.

К у з я к и н. Прежде-то я, Дарья Софроновна, кудри носил. А теперь вот плешь — помажь да ешь. (Ведунову.) Стоишь?

В е д у н о в. Стою.

К у з я к и н. Глядишь?

В е д у н о в. Гляжу.

Дарья Софроновна уходит во двор.

К у з я к и н. Там, в Совете, тебя ждут.

В е д у н о в. Знаю. Пылаев уже дважды присылал.

К у з я к и н. А ты?

В е д у н о в. Не о чем мне с ним говорить.

К у з я к и н. Верно, Иван Павлович. Стой на своей линии. А вон, кажись, евонная машина идет. Так и есть. Сам едет. Беспокойствие, понятно, переживает. Мужики велели сказать тебе, чтобы ты крепко стоял.

В е д у н о в. Ты будь тут, Максим Петрович.

За сценой шум мотора. Хлопают дверцы машины. Входит П ы л а е в.

П ы л а е в. Добрый день, Иван Павлович.

В е д у н о в. Добрый день.

П ы л а е в. На самолет опоздал, Иван Павлович, ищу с тобой встречи.

В е д у н о в. Сегодня воскресенье — я дома.

П ы л а е в. Может, мы поговорим, Иван Павлович, конфиденциально, так сказать. С глазу на глаз.

Отходит в сторону и увлекает за собой Ведунова. Следом за ними идет Кузякин.

Скажи товарищу, он лишний тут.

В е д у н о в. В нашем деле нет лишних.

К у з я к и н. Вы меня, Роман Романович, не бойтесь. Я все знаю. Вы хотите уговорить председателя, чтоб он отозвал свою жалобу. Там небось не дураки сидят, должны понять, хоть вы и герой, но с дырой. Вот так. Да.

П ы л а е в. Откуда все это известно?

В е д у н о в. Меня вызывали в район, Роман Романович. Просили, чтобы не пачкать вашего имени. Знамя вам приготовлено.

П ы л а е в. Но, дорогие товарищи, Иван Павлович… (Кузякину.) Не знаю вашего имени-отчества…

К у з я к и н. Крой так.

П ы л а е в. Дорогие мои. Друзья. Я лечу с хорошим докладом, а тут ваша жалоба. Поймите, наконец, ведь за моей спиной стоит огромный коллектив. Вы и на его дела бросаете тень. Вот утром надо бы лететь, а я получил телефонограмму из управления: не выезжать, пока не добьюсь от тебя, Иван Павлович, положительного решения.

В е д у н о в. К доброму делу призваны вы, а беретесь за него грязными руками. И вместо блага выходит преступление. Если я, Роман Романыч, просил с мужиков ответа за котелок незаконно выловленной рыбешки, то что я могу обещать вам, подумайте сами.

П ы л а е в. Что же ты меня с крохоборами-то сравнил. Ведь им, кроме котелка ершей, ни черта в жизни не надо. А я бьюсь за многое. Вы поймите наши масштабы. Разве я для себя?

К у з я к и н. Да ежели бы ты для себя, так, может, когда-нибудь и наобедался. А так тебе уему не будет. Уж пусть тебя уймут добры люди. Пойдем, Иван Павлович. Морочно, однако, ладиться.

Кузякин и Ведунов, глядя на небо, уходят в ворота.

П ы л а е в. Видали вы их. Преступление! Да и пусть будет так. Но преступление становится не преступным, если оно поднято до высоты подвига и благой необходимости. Шаманы. Рукоплескать еще будете.

З а н а в е с