Скорая развязка

КАРТИНА ШЕСТАЯ

Двор дома Ведуновых.

В е р а. У меня сегодня чудное настроение… А вообще-то какой надо быть глупой, чтобы радоваться. Тридцать — ведь для женщины закат. Боже мой, финал. И все-таки мне славно. Ты слышала, геологи переправились на ту сторону Иленьки и придут на именины. Я представляю, в каком настроении. Да здравствует энергия! — скажет Пылаев.

Г а л я. Ты чересчур горячо и много говоришь о геологах. Ну к чему бы это.

В е р а. Да. Я тоже ловлю себя на этом. Осуждаю и не могу ничего сделать с собой. Я уже давно, Галка, живу чувством и ожиданием, что они вот-вот позовут меня с собой. Ой, ты не слушай меня.

Г а л я. По-моему, Иван Павлович обо всем знает и остро мучается. Но он умеет молчать и все носит в себе.

В е р а. Носит и копит. А попросту говоря, он ревнует меня к Роману и лютой ненавистью ненавидит его. Эта ненависть и не дает ему покоя, и он с остервенением, свойственным мелким людям, мстит и будет мстить Пылаеву. Вырвусь ли я из этих клещей?

Г а л я. Нет, Вера, нет и нет. Иван Павлович хороший. И любит тебя! Души в тебе не чает.

В е р а. Разве я не понимаю, Галка? Мне иногда жалко его, а бабская жалость — та же любовь. Но не греет она меня. Теплый он какой-то, ручной, весь деревенский, лесной. А мне хочется большого, сильного чувства, которое захватило бы меня всю, закрутило бы, бросило обо что-нибудь, а там хоть смерть. Я не знаю и не хочу знать, где прав и где виноват Пылаев, но верю каждому его шагу и с этой верой готова идти за ним на край света.

Г а л я. Ты, Вера, попросту бредишь своей прошлой любовью. А Пылаев, по-моему, ни тогда, ни теперь не питал к тебе никаких чувств. Такие пылаевы еще внутри матери избалованы чужой любовью.

В е р а. Мы еще больше любим человека за то добро, которое сделали ему. Так и я теперь. Если и в самом деле Пылаев напрасно вырубил лесные дачи, в этом повинна и я. Я буду виновата вдвойне, потому что не помогла Ивану, а помешала. Поддержи я Ивана, он, уверена, до Организации Объединенных Наций дошел бы. Но я убеждена, что маленькой силенке Ивана суждено погибнуть под натиском мощи и энергии Пылаева.

Г а л я. Правда, Вера, не измеряется силой. Геологи видят только свое. Об этом же говорит и Степан Дмитриевич. Степан Дмитриевич говорит, что рабочие недовольны: Пылаев обманул их и с дорогой, и с лесом.

В е р а. Подумаешь, лишнюю делянку вырубили. Геологи мыслят с размахом, а все эти ведуновы да митяевы — до Епишкиной загороды, это три версты от села. Иван хотел — только подумать — решением Совета привлечь Пылаева к судебной ответственности. А теперь геологи на той стороне, и он может жаловаться сколько ему угодно. Пылаев так и сказал: сколько угодно. Погляди, Галочка. Не длинно теперь? И в талии?

Г а л я. Славно. Очень даже.

В е р а. Галка, слишком я похудела?

Г а л я. Да что ты, нет же. Тебе не надо полнеть. Талия у тебя как у девочки.

В е р а. Смешная ты, Галка. Замужних не за тонкую талию любят. Ой, бог знает, что я говорю. Ты не слушай меня. Я дура сегодня. Радуюсь чему-то. Будто сделаю такое, что изменит всю мою жизнь.

Г а л я. Ты, кажется, не пригласила на вечер Николая Прохоровича?

В е р а. Не хочу я его. Я не умею с ним разговаривать. Он всегда смотрит на меня такими глазами, будто знает что-то про меня. И вообще у него в глазах вечно что-то выстораживающее.

Г а л я. Видимо, дала повод ему следить за тобою.

В е р а. Да, я к нему внимательна: все-таки он наш гость. А когда узнала, что он ведет подкоп под Романа, мне стало трудно с ним разговаривать. Сказать бы надо Роману, что этот Палкин в любой момент готов утопить его. Да я сегодня всем и все прощаю. Это правда, сильные и счастливые — незлопамятны.

Г а л я. Злопамятными чаще бывают обиженные и слабые. А я к кому отношусь? Всем людям добра хочется, а потом поглядишь (смотрит в лес) и увидишь, что добра-то вокруг тебя и не осталось.

Из дома выходит П а л к и н. Галя уходит.

В е р а. Куда же вы, Николай Прохорович? А на именины? Или вы не хотите разориться на подарок? (С улыбкой.)

П а л к и н. Прежде всего, меня никто не приглашал. Да и знаю, что самым первым гостем у вас будет Пылаев, а перед вами, Вера Игнатьевна, я не хочу быть вторым.

В е р а. Мне кажется, вы завидуете Пылаеву.

П а л к и н. Теперь пожалуй, Вера Игнатьевна. Теперь знаю, что вы благоволите ему, и не могу без ожесточения… Хотя…

В е р а. Да откуда вы взяли это?

П а л к и н. Удивительно устроена жизнь. И нелепо. Что одним даже не дается с бою, другим само идет в руки. Вы так явно ищете, Вера Игнатьевна, что мне лучше бы не видеть вас.

В е р а. Да уж не в любви ли вы объясняетесь?

П а л к и н. Если хотите, мне, Вера Игнатьевна, нужна такая женщина, как вы.

В е р а. Это интересно. Какая же?

П а л к и н. В вашем характере есть мужское начало, хоть вы и бросили курить. Такое начало для женщин всех времен было оскорбительно, а теперь модно. И знайте, что никакой мужчина не обрадует вас счастливой неожиданностью. И вы его тоже.

В е р а. Ведь это ужасно, что вы говорите, Николай Прохорович.

П а л к и н. Вам не до меня сейчас, а потом, когда у вас будет время, вы подумаете над моими словами и — уверен — согласитесь со мной. Для Пылаева вы — не находка. А за помощь против председателя он подарил вам улыбку, и она тронула вас. Извините, я человек прямой, но добрый, Вера Игнатьевна…

В е р а. Да вы, по-моему, задались целью обидеть меня.

П а л к и н. Помилуйте, Вера Игнатьевна. Хотите — я на колени встану, хотите — заплачу. А вы — обидеть. Придет же такое в голову. Милая, милая Вера Игнатьевна. Вы ищете, и мне больно за вас. Женщине дан утешительный и возвышающий ее удел — ждать. Ну забудьте мои слова. Очень прошу — забудьте. А я, если позволят на буровой дела, приду (шутливо) на ваши торжества. Приду глядеть и терзаться. (Уходит за ворота.)

В е р а (смятенно). Странный человек. Взял и объяснился. И все-таки хорошо.

Идет в дом. Навстречу ей Г а л я. Через ворота входит М и т я е в.

Ой, Галка. Заболтались мы с тобой. А дела? Столы у нас готовы. Можно переодеться. А вон, кстати, Митяев идет. (Уходит.)

Г а л я. Ну, слава богу, хоть ты пришел. А то Ивана же Павловича нет дома. Надо вот веревку отвязать. Болтается — нехорошо. Сходить за водой на сельский колодец.

М и т я е в. Значит, Иван Павлович еще не вернулся?

Г а л я. Да уж вот третий день, как уехал.

М и т я е в. Пора бы уже ему и быть. Но дело он, чую, пробьет. Я его знаю, Ивана Павловича.

Г а л я. Да вы вроде в сговоре с ним?

М и т я е в. Не случилось бы с ним чего. Подождем. Иду это я к вам и думаю: на работу мне только утром и у нас с тобой бездна времени. И мне хорошо и жить, и работать, оттого что я знаю тебя и буду вечно знать. Я увидел тебя в той лесной стороне… Или вот: «Наш милый лес всегда говорит с нами: и в час тревожного шума, и в час безмолвия — только умей слушать его неизреченную тишину. Он воскрешает в душе русского миросозерцание отцов, прадедов, подает нам весть. И кто грудью припадал к груди матери-земли, тот слышал лес и в тихую пору. Тиховейные своды лесные — утеха поруганной душе».

Г а л я. Чудно-то как. Я будто где-то читала. Что же это такое? Нет, не вспомнить.

М и т я е в. Аполлон Коринфский. Был такой прекрасный поэт.

Вбегает К у з я к и н.

Ты чего, Кузякин, такой всполошный? Прихватил?

К у з я к и н. Где председатель?

М и т я е в. Сами ждем с минуты на минуту. А что с ним?

К у з я к и н. Разве вы поймете?

М и т я е в. Объясни же, наконец.

Г а л я. Где он? Что с ним?

К у з я к и н. Яу него хотел узнать, почему Пылаев до сих пор гуляет на свободе? Почему он до сих пор разъезжает на машине? Лес он у нас вырубил?

Г а л я. Фу, как напугал.

Входит Д а р ь я С о ф р о н о в н а.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ты чего тут опять воюешь, Кузякин?

К у з я к и н. Лес, говорю, тетушка Дарья, вырубили, а советская власть, председатель, значит, смотрит и ничего не говорит.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Ты бы взял да помог ему, председателю-то. А то ведь туда же, норовишь, как бы ее, советскую-то власть, боком обойти. Поглядела я, как ты бег тут с сетями, думала, поясница у тебя хряснет.

К у з я к и н. Сети, сети. Нету уж их. Сказываю тебе: геологи навалили в реку разного хламу, и запутал я в нем свои сети. Порвал. Куда же власти наши смотрят? Слабая, выходит, наша власть, а?

М и т я е в. Власть наша — самая сильная, Кузякин. У тебя чуть что — власть. А мы где? Подвластные? Ведь все, что делает власть, делает нашими руками. Вот вырубили лес. А кто вырубил? Мы с тобой.

К у з я к и н. Да и не бывал я там. Что ты?

М и т я е в. А реки кто засорил? Ты, Кузякин.

К у з я к и н. Пьян ты, что ли?

М и т я е в. Мы, Кузякин, с тобой и топчем посевы, и травим реки, и губим леса. Все мы. Все доброе и худое сделано нашими руками, на наших глазах. Только мы почему-то во всем виним власть. Так, видимо, легче всего оправдать себя. А власть без нас — нуль. Ты сейчас будешь мыть кости всем, от главы государства до Ведунова и его жены, и будешь считать себя великим гражданином. Нет, Кузякин, не был ты гражданином и будешь ли, не знаю. Уж если кто из нас гражданин, то это Ведунов, Иван Павлович. Когда мы подошли к Каюрской даче, чтобы рубить ее, Иван Павлович лег под гусеницы трактора. Нам с тобой даже и не понять этого. А мы ходим да советскую власть ругаем. Вместо того чтобы помогать ей.

К у з я к и н. Дерзкий ты человек, Степка. Не зря тебя из школы вытурили.

М и т я е в. Вы только водку лопать да власть ругать.

К у з я к и н. Что он говорит? Тетушка Дарья, это он что говорит?

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. А то, что и я говорила. Ты ведь народом себя считаешь — так и не прячься за советскую-то власть.

Входит В е р а.

В е р а. Максим Петрович, сегодня день моего рождения, и я прошу вас — не ссорьтесь. (Подает ему рюмку водки.) Выпейте.

К у з я к и н. Я, дорогая Вера Игнатьевна, от выпивки шибко неловкий излаживаюсь.

В е р а. Одна-то рюмочка, Максим Петрович, только в пользу.

К у з я к и н. Ну, если что одну. (Пьет.) Супротив косорыловки тоже некорыстна, хоть и «Московской» названа. Особенной. Бывало «Пшеничной»-то пропустишь — мягко так на душе станет, тихо, а с этой звереешь вроде — прямо вот укусил бы кого-нибудь. Всякая злость всплывает в тебе, и перед глазами самые отвратные физиономии встают. Вот Роман Романович Пылаев есть у них, самый наибольшей начальник. Ух — я бы его.

В е р а. Что ты, Максим Петрович. Роман Романович очень положительный.

К у з я к и н. Вот и давайте, Вера Игнатьевна, положим его на все лопатки за наш лес, за нельму…

Входит З я б л и к-К а з а н с к и й, несет корзину, свертки.

З я б л и к-К а з а н с к и й. С днем рождения вас, Вера Игнатьевна. А это от нас, от геологов.

В е р а. Спасибо. Спасибо. Боже мой, спасибо вам.

К у з я к и н. Вера Игнатьевна, дорогая наша учительша, поднеси еще махонькую. С одной-то я навроде окривел.

В е р а. Мамаша, угости еще Максима Петровича. Выпей, Максим Петрович.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Не лишко ли будет, Максим? Шел бы домой. (Наливает рюмку и подает.) Вишь, навострился и домой не попадешь.

К у з я к и н. Богова ты старушка, тетушка Дарья. Но поперешная — упаси господи, а меня умягчила вот, и от меня худого слова не услышишь, нет. (Пьет.) Оппа, оно как проснулся. Истинный Христос, прозрел. А Пылаева, тетушка Дарья, я самолично упеку. Чтоб другим было неповадно. Подкараулю да из обоих стволов так и смажу.