Скорая развязка

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Большая комната в доме Ведуновых. Русская печь с медным отдушником. Слева дверь в другую комнату. Справа два окна во двор. На подоконниках цветы.

Г а л я поливает цветы. Д а р ь я С о ф р о н о в н а вяжет чулок, сидя у стола.

Входит В е р а.

В е р а. Даже и не верится, что в нашем тихом углу появились живые люди.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Пришлый народ — пьянки да драки. Воровство пойдет. Без замков жили.

В е р а. И пусть. Мир не без грехов. Пусть пьянки, пусть драки, но только не тишина, от которой криком кричать охота. Мамаша, вы уберите с окон свою герань. Это первый признак мещанства.

Д а р ь я С о ф р о н о в н а. Можно и убрать. (Ворчливо.) А по мне, стой бы она да стой. Зима у нас долгая, а герань и зимой зеленью порадует. Как без нее. Холодно совсем. (Уходит.)

В е р а. Милая сестричка, Галочка, поверь мне, что-то должно случиться. Вернее, случилось уже. А не надо бы. Не надо. Слушай, даже удивительно. Будто кто нашептывает: жди вот, жди. Спуталось у меня все… Начальника партии Пылаева я, оказывается, знаю. Знакомы мы с ним.

Г а л я. С этим самым Пылаевым, что ли?

В е р а. Да вот с ним. Уж какой день я вся не своя. Я подозревала, что это он, и боялась. Боялась. Я утихла, смирилась, и Иван — он мягкий, спокойный — легко мне с ним. И вдруг как божья кара на мою голову. И хочу чего-то, и боюсь, и зову, и проклинаю, и никто не пособит, да и не нужна мне ничья помощь. А тут как-то дай, думаю, пройдусь по ихнему лагерю. И увидела. И он, по-моему, увидел, узнал.

Г а л я. Пылаев?

В е р а. Все тот же. А я погибаю. Нет, Иван поймет меня и поможет. Если бы не Иван с его мягкой, любящей душой, я бы зачахла здесь, погибла. И вдруг… Как сейчас помню, был вечер нашего факультета, и он пригласил меня танцевать. Это и у вас, наверное, так: горняки, политехники — на вечера все в педагогический. Еще бы, ярмарка невест. Роман Пылаев. Высота. Боже мой. Что-то мы с ним говорили — не помню. Но в памяти осталось: любил и умел показаться. Однако и молодец был, чего уж там: все у него ловко, красиво, со вкусом. Что ни слово, то и к месту. И стихи читал: «Я земной шар весь обойду…» А сам такой большой, широкий, глаза открытые, лихие, дерзкие. Все, помню, думала: даст же бог! Кажется, поведет рукой — и все расступятся. Он в тот год кончил институт, а я была всего лишь второкурсницей… Вот и весь роман. Он небось и думать-то забыл. А мне потом как-то не везло на людей. Все серость. Потому, может, и запомнился. Как я хотела, чтобы он позвал меня с собой в дорогу! Глупая была… Да что была. Я и сейчас…

Г а л я. Что же дальше-то? Вера?

В е р а (не сразу). Не знаю, Галка. Ничего не знаю. Вроде все как-то изменилось… Или изменится. (После паузы.) Вот и говорю — не женское это дело — директорство. (Убирает комнату.) Летом, когда всякому захребетнику отдых, ты мечешься с дровами, ремонтом, покосом. Школа в двух зданиях. Все гниет, все валится, а у тебя ни денег, ни рабочих. С каждым рядись, каждого упрашивай, как нищий. Фу, какое противное слово. Поехала в делянку принимать дрова, а рубщик Хабизов как их наклал: через поленницу шапка пролетит. Распушил кладенку. А я его распушила. Потом пришлось уговаривать, чтоб не бросил работу. Сама взялась за пилу. Хвалю его, а сама думаю: на кой черт ты мне нужен. Вот так. Да, что ж я еще хотела? В район вот надо ехать, математика выколачивать. Весной как-то прихожу в школу — письмо из милиции: учитель математики Митяев задержан на базаре в пьяном виде. Ездил в район костюм шить. Пришлось уволить. Сейчас математика в школе нет. А где его взять? Не больно к нам едут: триста верст от железной дороги. Да и ребята трудные, мало развитые. От пня, как здесь говорят. Вот и собачиться здесь научилась. Курить.

Г а л я. Но Иван Павлович, он же помогает тебе.

В е р а. Боже мой, Галка, да куда бы я без него. Я ожесточусь порой, вспыхну, — ты меня знаешь, — а он скажет слово и смягчит. И все у него с заботой, запросто. И я к нему. И вдруг чую, как стучится в мою дверь мое прошлое. Новая сила, по которой я тосковала, сама не зная об этом. Я стала думать, что все зарождается и живет на белом свете только от сильной и активной любви. А у нас с Ваней все как-то созерцательно… А вот он, Митяев-то, легок на помине. К Дарье Софроновне опять небось гребется.

Г а л я. Зачем он к ней?

В е р а. Денег, поди, одалживать.

Г а л я. И она дает?

В е р а. Наверно, коль ходит. Ты его отправь туда, к мамаше. А я не хочу с ним встречаться. (Быстро уходит.)

Г а л я (смотрит в окно). Молодой. Высокий-то какой! Вел математику — значит, не глуп. А в район поехал — в милицию угодил. Конечно, какой уж тут учитель… Так бы, кажется, и спросила: ну от чего ты такой-то?

Входит М и т я е в.

М и т я е в (робко). Здравствуйте, пожалуйста. Извините покорно, мне бы Дарью Софроновну.

Г а л я. А зачем она вам?

М и т я е в. Уж позвольте, об этом я ей самой скажу.

Г а л я. Я вас знаю, Степан Дмитриевич.

М и т я е в. В селе живем. Здесь все друг друга знают. Вот и я вас знаю. Сестра нашей директрисы. Милая, хорошая девушка. Приехала в гости на каникулы. Будущий педагог.

Г а л я. И все?

М и т я е в. Пожалуй.

Г а л я. Немного же.

М и т я е в. Небось простительно: ведь я с вами хлеба-соли не водил. Да поглубже заглядывать в человека и не приучен. Хороший, дурной — вот и хватит. А в школе у нас и того проще. Написал характеристику, ленив, недисциплинирован, мог бы учиться лучше — и все. А потом, как сличишь живого-то проказу мальчишку с учительской отпиской, неловко станет.

Г а л я. Но не писать характеристики тоже нельзя.

М и т я е в. То верно. У нас в седьмом классе есть такой Тишка Воротников. Вечно угрюмый, заспанный какой-то. Из класса в класс ему писали: ленив, неприлежен, неактивен. Мало читает. Бросовый парень, и все тут. И я так же писал. А тут как-то идет по дороге мужик не мужик. С ружьем. Подъезжаю ближе — Тишка Воротников. Куда это на ночь глядя? Да вот-де, Степан Дмитриевич, капкан на волков поставил, иду проверить. И пошел. Один. А места у нас, сами видели, лесные. Вот тебе и неприлежен. С тех пор я начал писать ребятам не характеристики, а маленькие зарисовки. По-моему, такой факт вдумчивому учителю больше расскажет, чем голые слова. Однако в школе надо мной стали посмеиваться, — писатель вроде.

Г а л я. Вы хорошо рассказываете, мне просто понравился ваш Тишка. А это верно, что вас уволили из школы?

М и т я е в. Допустим.

Г а л я. И как же вы?

М и т я е в. Уехать бы надо, да не могу. Старики у меня на руках. Уеду, умрут без меня. А трясти их с места на место — куда уж там. Они здесь век изжили. До школы был трактористом. Теперь у геологов. В наше время разве пропадешь.

Г а л я. Скажите, Степан Дмитриевич, а вас ребята любили?

М и т я е в. Мы ладили с ними — я не в обиде.

Г а л я. А почему вы пьете? Вы же учитель. Народная совесть.

М и т я е в. Вы, Галина Игнатьевна, целый допрос учинили мне.

Г а л я. Мне хочется знать о вас больше. Я интересуюсь жизнью сельских учителей.

М и т я е в. Вы, на мой взгляд, искренний человек, и хочется ответить вам тем же. Выпиваю. Не больше и не меньше других.

Г а л я. Ну зачем вы это? Зачем?

М и т я е в. Да так, знаете, форма веселья. Знать бы только норму. Старики мои рассказывают, что в ихние времена в селе работало две церкви, молодежь устраивала катушки, качели, скачки на лошадях, снежные городки, вечеринки. Без самогонки, само собой, не обходилось. Но тогда кругозор у людей был узок и рюмки узкие. А ведь мы теперь мыслим за всю Сибирь. Размахи-то неохватные, а по широте и веселье. Для старого и малого водка и водка. Я напугал, наверное, вас всеми этими рассказами?

Г а л я. Ни капельки. Зато люди приветливые, щедрые.

М и т я е в. Это есть. По-сибирски опять же.

Г а л я. Я познакомилась с вашими доярками. Чо да почо, а гляжу на них, самой работать хочется.

М и т я е в. Как же мне Дарью Софроновну увидеть?

Г а л я. Вы к ней за деньгами?

М и т я е в. Наоборот, долг принес.

Митяев уходит.

Г а л я. Вера, входи. Он ушел.

Входит В е р а.

В е р а. Разговор у них какой-то нашелся. Ну, конечно же, слово за слово. Этот заговорит. (Глядится в зеркало.) Вера. Вера. Вот глаза у тебя притухли и морщинки. Курить хоть бы бросить. Даже от рук пахнет.

Г а л я. Верочка, а никак уж нельзя вернуть Степана Дмитриевича в школу?

В е р а. О чем ты с ним говорила?

Г а л я. Он, по-моему, честный человек.

В е р а. Прямой — лучше сказать. Какой-то неудобно прямой. Когда я приехала сюда, он работал в колхозе на тракторе и учился. Я его и знать-то не знала: ватник да кирзачи. А потом кончил педучилище заочно, пришел ко мне в школу, и мы с ним почти в первый же день рассорились. Вот-вот начало учебного года. Веду педсовет. Обсуждаем, как добиться однообразия прически у девочек. Одни предлагают всем косы, другие — короткие прически, третьи еще что-то. Вдруг встает этот Митяев и говорит: надо остричь всех под первый номер, и будет однообразие. И сорвал обсуждение. Так ничего и не решили. И до сих пор не решили. Да после этого и решать как-то неудобно. Или на своем уроке математики вдруг начнет читать стихи. Лермонтова или Маяковского. Когда мне сказали об этом первый раз, я просто не могла поверить. Спрашиваю его самого, думаю, станет отпираться, а он, нимало не смутясь, говорит — читаю. Запретила. Строго-настрого. Проводит открытый урок и — что бы ты думала — начинает его со стихов. И всегда, говорит, буду так. Есть, говорит, дети в классе, которые ненавидят математику и весь свой век будут сторониться ее. Склад ума у них не математический. И слава богу, говорит: нам нужны не только Лобачевские. Пусть-де такие дети через стихи полюбят своего учителя. И наверняка станут думать о его предмете. Ой, что-то, Галя, не то я говорю совсем. Не то. Говорю одно, а в голове путаница и забота. Сильно я, Галка, изменилась за эти годы?

Г а л я. Ты, Вера, изменилась не за годы, а на моих глазах, за последние недели. Чем-то встревожена, то весела, то вспыльчива. И с Иваном Павловичем неровна.

В е р а. Да. Да. Я хочу ему что-то сказать и не могу. Мне все кажется, что он последнее время делает, думает, говорит что-то несогласное с моей душой…

Входит В е д у н о в.

В е д у н о в. Здравствуйте, сестрицы-голубицы.

Г а л я. Здравствуйте, Иван Павлович.

В е д у н о в. А я, понимаете ли, совсем потерял голову. Ну, просто не знаю, как быть. Вот опять от Пылаева.

В е р а. И что? (Живо.) И как он?

В е д у н о в. Не могу понять этого человека. И боюсь понять. Ну просто фанатик, одержимый своей идеей. Ему кажется, что если он не даст очередной фонтан нефти к зиме, вся экономика страны пойдет прахом. Конечно, мир потрясен энергетическим кризисом, но у нас плановое хозяйство, и мы застрахованы от неожиданностей. По-моему, вся эта пылаевская судорога совсем ни к чему. Понимаете ли, приезжаю сегодня на Пойменский кордон, а они в три бензопилы гуляют по лесу. Да кто так может: валят и вперемежку с грунтом мостят дорогу к Иленьке. Нет, кондовый лес — и в болото.

В е р а. И ты наверняка спорил. Расстраивался.

В е д у н о в. Но неуж согласиться.

В е р а. Ванечка, миленький, да ведь не для себя люди-то стараются, сам только что сказал: большими масштабами мыслит. Тебе вредны отрицательные эмоции.