Завещание фараона

Часть 3. Глава 17. Предатель

Часть третья

Реванш Нефертити

Глава XVII

Предатель

Корабли возвращались в Афины. В ее Афины, в ее Элладу. Когда триеры бросили якоря в Пирее, над притихшим морем уже разливался синий утренний сумрак. Агамемнон посадил свою возлюбленную на коня перед собой, и, въезжая в городские ворота, юноша и девушка уже могли любоваться показавшимся на горизонте солнцем.

Но Агниппа, уставшая от всех треволнений, ничем не любовалась. Она дремала в седле, положив голову на грудь Атриду.

Царь сам отнес свое «золотоволосое чудо» в лучшую комнату в гинекее[1] дворца и, уложив на кровать, тихо вышел — наказав рабыням быть готовыми и явиться по первому зову гостьи.

Мена тоже отвели покои. Царь попросил его отдыхать, но старый советник предпочел проследить, как по приказу Агамемнона все их вещи рабы переносят из домика на западной окраине во дворец. Молодой правитель не забыл также ни о лошадях Агниппы и Мена, ни об их корове — и, разумеется, не бросили и собаку, которой в свое время юноша пообещал спокойную старость в царских псарнях.

Проснувшийся Идоменей, пораженный всей этой суетой, был несказанно изумлен историей, что рассказал ему Агамемнон — и несказанно обрадован, что фактически попал на свадьбу племянника.

И свадьба не заставила себя ждать — ее устроили с подобающей торжественностью, как только в столицу съехались все приглашенные правители полисов со своими семьями.

И, разумеется, брат царя, Менелай.

Этот восемнадцатилетний юноша оказался очень милым и обаятельным, и Агниппа быстро подружилась со своим будущим деверем. Правда, внешне на своего брата он не очень походил — отличали его хотя бы золотистые волосы, в то время как у Агамемнона они были темно-каштановыми. Да и глаза… У старшего брата — карие, а у Менелая — синие. С улыбкой братья объяснили, что Менелай видом в отца пошел, а вот Агамемнон — в матушку, Аэропу.

И все же черты лица, разрез глаз, посадка головы — все это было в них общим, изгоняя самую тень каких-либо гнусных подозрений. Атриды действительно были братьями — и искренне любили друг друга.

Менелай, по сути, оказался непосредственным мальчишкой, что с сияющими глазами, затаив дыхание, слушал о приключениях Агниппы — и время от времени, выражая свое волнение, бил кулаком о ладонь, словно сожалея, что его не было с девушкой в ее с Мена странствиях — вот тогда-то бы он, без сомнения, всем врагам показал!..

Агниппа невольно улыбалась, глядя на это. Брату жениха сразу нашелся уголок в ее сердце.

Идоменей вел себя куда сдержаннее, но не менее дружелюбно. Он выразил сожаление, что два года назад не знал, что Агниппа посетила Крит — тогда еще владения его отца. Впрочем, конечно же, советник царевны был прав, не обратившись к владыке Крита за помощью: если Девкалион не стремился помочь внукам собственного брата, то что уж говорить о беглой сестре Нефертити! Тем не менее Идоменея это искренне огорчает, и он, дабы искупить вину своего отца, приглашает племянника вместе с Агниппой и Менелаем посетить как-нибудь его владения — и тогда роскошь приема, он смеет надеяться, искупит все просчеты покойного Девкалиона.

Агамемнон вежливо поблагодарил дядю и заверил, что обязательно однажды воспользуется его приглашением. А пока им предстоит великое торжество — царская свадьба.

И столь пышного празднества Афины еще не знали!

Новобрачные бок о бок ехали на колеснице, запряженной белоснежными сирийскими конями, золотисто-медовые волосы юной царицы были убраны в высокую прическу, и на них сияла золотая диадема, украшенная искрящейся изумрудно-зеленой смальтой. Белый, с длинными рукавами гиматий из персидского муслина искрился, как снег горных вершин под луной, а на серебряных запястьях сияли синие топазы. Белая полупрозрачная хлена ниспадала вдоль ее стана, и ветер шевелил складки этой накидки. На груди царицы, скрепляя плащ, сияла золотая пряжка.

Все не спускали глаз с прекрасной невесты! Кто любовался ее одеждой, кто самой девушкой, а кто — конями в колеснице. Люди уже судачили: «Милая, добрая, и жила-то скромно, на западной окраине. Кто ж знал, что она египетская царевна! Хорошо будет с такой царицей!»

Когда же отгремели свадебные торжества, а гости, включая Менелая и Идоменея, разъехались восвояси, стало ясно, что афиняне не ошиблись в Агниппе.

Царь души в своей жене не чаял, выполнял все ее желания — но никогда и никому они не были направлены во зло.

Она вовсе не пыталась как-то управлять своим мужем. Царь сам, по примеру Нефертити и Аменхотепа, предложил Агниппе взять на себя часть его дел, а именно — внутреннюю политику.

И, хоть до этого девушка не стремилась к власти и ответственности, но не стала и бегать от них, с готовностью придя на помощь своему супругу.

На первых порах Атрид помогал ей, разъяснял особенности взаимоотношений с разными полисами и царями, а затем девушка уже и сама почувствовала себя уверенно — и в Элладе, как стали говорить люди, стало еще лучше.

Агниппа умела решить вопросы, в которых Агамемнон был достаточно жёстким и прямолинейным, более дипломатично и мягко — при том без ущерба интересам государства.

— Ты ничем не уступаешь своей сестре! — говорил Атрид. — Ни красотой, ни умом.

— Это семейное! — отшучивалась его молодая жена. — И все же ты мне льстишь: Нефертити намного превосходит меня как царица!

Разумеется, Агамемнон пылко возражал.

— Ты ее не знаешь… — вздыхала Агниппа, опуская глаза.

Атрид только иронически хмыкал.

Как донесла до него молва, узнав, что Агниппа стала царицей Эллады, Нефертити более не смогла сдерживать свой темперамент. Она в ярости бегала по своим покоям, кидаясь всем, что подворачивалось под руку и изрыгая проклятия. Она лишила Рунихеру должности первого советника, понизив до начальника фиванской стражи, а Кахотепа выслала из столицы в какой-то дальний, никому не известный храм в Верхнем Египте. В этот день лучше было не попадаться ей на глаза. Несколько рабов Нефертити велела запороть до смерти за какие-то невинные мелочи — но ничто не могло успокоить ее.

Наконец облака лечебного дыма помогли солнцеподобной прийти в себя.

Больше царь ничего о Нефертити не знал, да особо и не интересовался.

А вот ее шпионы, напротив, через несколько месяцев доложили ей, что Агамемнон и Агниппа ждут ребенка.

Царица на сей раз не кричала, не бегала, не казнила. Она спокойно выслушала это известие, но в глазах ее промелькнуло страшное выражение.

— Что прикажешь делать, о солнцеподобная? — не смея поднять на владычицу взгляд, осмелился спросить глава царской разведки.

— Ждать, — грозно ответила царица.

— Сколько?

Она усмехнулась.

— Я так понимаю, осталось еще восемь месяцев.

— А… потом?

— Там видно будет, — ответила Нефертити, и глаза ее сузились. — Мальчик… или девочка?

Впрочем, не только Египет — вся Эллада ждала ответ на этот вопрос. Наследник — или дочь?.. Девушку можно выгодно выдать замуж, ну а наследник есть наследник.

Но царь и царица вопросами выгоды совершенно не интересовались — они были просто по-человечески счастливы. Каждое утро, просыпаясь, Агниппа видела у своего изголовья свежие цветы, еще с росой, которые Атрид сам рвал ей в саду. Потом — завтрак в тени портика, выходившего в сад, где они сидели напротив друг друга за мраморным столиком, обмениваясь шутками и планами. Потом — государственные дела, а вечером — прогулки… Агамемнон и Агниппа вместе выбирались или на море, или в свою заповедную рощу — или просто сидели при свечах в комнате, читая друг другу. А их ночи, пока срок у молодой царицы был небольшим, были наполнены страстью и нежностью. Когда же положение будущей мамы перестало позволять такое, влюбленные просто лежали обнявшись, обмениваясь поцелуями и наслаждаясь теплом той удивительной душевной близости, что окутывала их, подобно воздушной хлене.

Устраивал Атрид для своей семьи и выходные — и тогда царская чета выбиралась за город на целый день. Обычно на такой вот отдых на природе они звали с собой и Мена — и старик с удовольствием присоединялся к «детям».

Никто из них прежде никогда не был столь счастлив.

Девять месяцев протекли, как песок сквозь пальцы, и в положенный срок Агниппа подарила Агамемнону сына, а Элладе — наследника. Мальчику дали имя Ирихит.

Радости отца и матери не было предела. Конечно же, Агамемнон устроил официальные торжества в честь такого события — с великой гекатомбой[2] богам и грандиозным пиром, спортивными состязаниями и театральными представлениями — не говоря о том, что осыпал Агниппу подарками и окружил утроенным вниманием. За всеми праздничными хлопотами никому и в голову не пришло задуматься о том, что царевич является еще и единственным царственным потомком мужского пола и в Египте — следовательно, формально может претендовать и на престол золотых Фив! Тем более, у правящей там династии становилось все больше врагов как среди знати, так и среди черни — из-за религиозных реформ, что медленно, но верно вводил фараон. Так что… у Агниппы и ее сына могли найтись сторонники.

А об этом давно думала его тетка, царица Нефертити. У нее была трехлетняя дочь, и владычице Та-Кем вовсе не хотелось, чтобы дорогу к трону ей перебежал этот «эллинский выродок». Ах, если бы у Агниппы родилась дочь! Тогда, как старшая, царевна Бекарт бесспорно имела бы право занять престол. Но мальчишка!.. Этого всегда и боялась Нефертити, преследуя сестру. Соперника для Бекарт! Тем более дочь ее — ну чем не будущая царица! — пошла вся в мать. Красотой, умом, лукавством и — увы! — беспощадностью. А может, на последнем сказалось воспитание?.. Кто знает!

Нефертити приняла решение. И Агниппа, и Ирихит должны умереть. Хотя Агниппу устранить все же важнее: ведь, если убить лишь младенца, рыжая тварь может принести еще одного. Когда же ее не станет, никуда не денется и мальчишка.

Увы, у Нефертити пока не было возможности нанести наверняка рассчитанный удар. И Мена, и Агамемнон окружили неусыпным вниманием Агниппу и Ирихита. Вокруг молодой мамы и царевича постоянно находились самые проверенные служанки и самые верные рабы — не говоря уже об охране. И Нефертити решила, с присущим ей упорством, ждать удобного случая…

Так прошел еще год. Ирихит учился ходить и уже сказал первое слово: «мама».

Агниппа светилась от счастья и, кажется, становилась все прекраснее с каждым днем. Материнство действительно очень шло ей. Атрид тоже души не чаял в ребенке, часто брал его на руки, разговаривал, гулял по саду. Часто они все втроем, расстелив хлену на траве где-нибудь на одной из лужаек огромного царского сада, играли и веселились, болтали и мечтали… например, о сестренке для Ирихита. Или братишке.

Так что, когда молодые царь и царица полностью посвящали время друг другу, с Ирихитом оставался Мена, который с усердием доброго дедушки ухаживал за мальчиком. Можно сказать, по-своему он был больше всех счастлив.

Внезапно это счастливое семейное благополучие разрушила Персия. Она и без того частенько тревожила восточные полисы греков, но на сей раз, накопив сил, без объявления официальной войны ее флот двинулся к Эолии[3], и цари тамошних полисов один за другим слали гонцов к Агамемнону с тревожными сообщениями, умоляя поспешить с помощью. И снова готовились триеры к выходу в море, снова были запряжены боевые колесницы и лучшие кони грызли удила. Снова были начищены мечи, наточены копья, снова прощались близкие и лили слезы женщины…