Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

11

Итак, рассмотрим намечаемый вариант соединения (взаимного замыкания разомкнутых в трансцендентное возможностей), в котором некоторые смычки и стыки уже произошли. Начнем описание с этики без императивов и предрассудков, которая оказалась по факту представленной в виде случайного набора надерганных лозунгов, в основном из морального кодекса нигилистов – комиссаров – активистов последних полутора столетий. Здесь немало заимствований из идеи пролетарского интернационализма, но кое-что перешло из других «больших одержимостей» и, конечно же, из современных утопий – из экологического неоязычества и утопического трансгуманизма, над которым так долго и, как выяснилось, довольно успешно работал Голливуд.

Дело, однако, не в содержании. Истины пролетарского интернационализма, например, как минимум столетней давности, и можно вспомнить, как долго и тщетно пытались внедрить их в сознание советского человека. Они уже и тогда казались какими-то противоестественными, с тех пор их противоестественность только возросла. Но одновременно в ходе свершившегося упрощения радикально снизилось сопротивление внедрению, что как раз и означает утрату этикой ее императивного характера и, если угодно, прогресс в одомашнивании этой территориальности. Отметим сразу, что уязвимым моментом здесь оказывается случайность и рассыпчатость этических максим.

Итак, перед нами носители непосредственной нравственности, и это можно было бы рассматривать как великое преображение, если бы им было что превозмогать в процессе своего морального очищения. Однако пещеры индивидуального бессознательного к этому времени были уже замурованы, а пропасти коллективного бессознательного засыпаны. Тем не менее образовавшийся на поверхности активный элемент ищет и без труда находит свою пару, например эстетическую монаду простого удовольствия без ауры. Господствующие эстетические предпочтения характеризуются такой же незамысловатостью, некоторые избранные настройки, определяющие суждения вкуса в полномасштабной, нередуцированной эстетике, такие, например, как «Это хуже, чем ложь, это плохо написано» (О. Уайльд), просто не считываются больше как компоненты возможной эстетической реакции. Другое дело – искреннее восхищение трогательным котиком… Некоторые положения считываются, но вызывают активное отторжение, как, например, замечание Набокова о том, что приговор гению должен выноситься с эстетических, а не с этических позиций. Теперь, после вторичного упрощения, перед нами единство восторженности ми-ми-ми и реакции на правильную художественную политику. Это означает, что предварительный синтез этического и эстетического уже произошел и «неправильная» гражданская позиция художника не только вычеркивает его из списка возможных нобелевских претендентов, но и блокирует возможность эстетического восприятия.

Пока синтез следует считать предварительным, поскольку сама биполярность эстетических восприятий и суждений все еще сохраняется, но результаты впечатляют. Горечь от непостижимости распределения дара понемногу перемещается в прошлое: не то чтобы гениальность теперь можно было заслужить новой политкорректной праведностью, но без подчинения утвержденной художественной политике ее точно заслужить нельзя. При полном стабильном синтезе и эта уступительная форма должна исчезнуть, и утверждения типа «Философия Хайдеггера ничтожна, потому что он поддерживал нацизм» станут чем-то само собой разумеющимся.

Еще раз подчеркнем радикальность свершившегося разрыва: произошло то, о чем когда-то могли только мечтать внедрявшие соцреализм, – как им хотелось, чтобы победитель в соцсоревновании был и самым читаемым писателем, любимым художником и проникновенным поэтом! И усилия были приложены немалые – но тщетно. Получается, что тогда просто время еще не пришло, оно пришло только сейчас, когда обретение первоначал в качестве свободных, несвязанных радикалов наконец состоялось. Но свободные валентности не исчерпаны, и активный синтез социохимер продолжается.

Сюда же, к незанятым валентностям, примыкает и новая признанность без подиумов и пьедесталов. Ясно, что «новая» она как раз в силу вторичных упрощений, прежде такая признанность встречалась только в дружбе, в настоящей дружбе, составляя отчасти ее суть. Теперь этот стержень из дружбы оказался выдернут, и она обмякла и обвисла как сдувшийся воздушный шарик. Ведь в силу новой утвердившейся морали предпочтения не могут быть теперь слишком личными, а признанность стремится к симметрии и прозрачности (никаких пьедесталов и подиумов). Так что правильный эстетический выбор и честные эстетические предпочтения становятся вполне логичными основаниями признанности и самоуважения, есть для них теперь и дискретная контролируемая шкала – одобрение в социальных сетях. И тот факт, что борьба за признанность, о которой так проникновенно писал Гегель, в значительной мере превратилась в борьбу за лайки и просмотры, не должен вызывать особого удивления.

Ну и на подходе новые, честные и прозрачные деньги – как же их сюда не привлечь? Девиз «Честь и хвала», которым традиционно сопровождалось утверждение признанности, постепенно устаревает. Заменивший его было шутливый девиз «Респект и уважуха» оказался недолговечным, и вот на горизонте маячит что-то вроде «дистинкты и кларенсы». И действительно, если уж сходятся эстетические предпочтения с этическим выбором, то и деньгам все труднее удерживать независимую орбиту. И для них валентные связи пригласительно открыты. Для них тоже напрашивается девиз. В предварительной форме – «Деньги – достойным людям!», а в окончательной – «Достойным людям – достойные деньги!».

Тут еще многое неясно: неясно, как будет происходить обналичивание лайков, правильных произведений и непоколебимых убеждений. Но уже и сейчас хорошо заметно, что активисты не бедствуют. Хороший показатель тут – деятельность ученых: ведь за ними принято числить особую проницательность. И они первыми освоили грантовую политику, которую можно рассматривать как авангардную, опережающую пока свое время всеобщую форму дистрибуции денег. То, как ученые при составлении заявок отслеживают тонкие веяния (на то они и ученые, чтобы отслеживать), в недалеком будущем станет доступно и простым смертным, то есть активистам самого широкого профиля.

Но опять же, в зрелой форме, предполагающей реформацию и экспроприацию храмов Мамоны, достойные люди должны обрести право образовывать собственные эмиссионные центры. Если я, принципиальный и честный человек, помогаю другому такому же принципиальному и честному человеку, то за это деяние должны воздать не небеса (они упразднены), а моя совесть, перешедшая наконец из режима угрызения в режим поощрения. А чтобы акция совести имела прочную опору, она должны быть дополнена актом эмиссии: в прекрасном новом мире необходим полный отказ от бессовестных денег.

Таков черновой набросок обретенных первоначал с открытой валентностью. Разумеется, в реакцию могут вступить (и непременно вступят) еще множество неучтенных здесь факторов, и параллельные социохимеры будут конкурировать за право репрезентировать действительность. Уже вмешалось и будет дальше усиливать вмешательство экологическое неоязычество – не только в список ценностей (этических максим), где экологические установки и без того присутствуют на главных позициях, но и в стиль жизни. Своего последнего слова не сказали пока и традиционные религии. Отстоять Бога им, конечно, не удастся, но молитвенные поклоны, омовение ног – все это может быть пристроено на надлежащие места, и кое-какие пробы уже просматриваются. Удивительно, что оговорка «Не может этого быть» в ситуации современности постоянно дает сбой, а это означает, что обретенные первоначала со свободными валентностями способны на производство самых невероятных социохимер. То, что мы сегодня наблюдаем в качестве простых фактов, еще вчера казалось немыслимым: и полиция США, встающая на колени перед погромщиками, и критика расизма в математике и физике, и немалое количество прочих такого же рода инноваций экзистенциального уровня, имеющих, правда, краткосрочный характер.

Пожалуй, наиболее общей характеристикой идущего сегодня турбулентного синтеза социохимер является маргинализация слишком человеческого: то, что Ницше рассматривал когда-то как неисправимое наследие «человеческой породы» и главное препятствие пришествию сверхчеловека, – все это успешно вытеснено теперь на периферию и продолжает дальше вытесняться. Сегодня слишком человеческое это, скорее, социальный аутизм, проникший во все измерения присутствия, и добровольная готовность жить в таком мире, который идеально подходил бы аутистам.

Но проекты неогуманизма и трансгуманизма при всей их «сбыточности» обладают и моментом уязвимости, что как раз и вселяет надежду.

Да, сопротивление требованиям морали, безусловно, уменьшилось: сегодня прогрессивная общественность столь же пунктуальна в вопросах морали, как когда-то европейская аристократия в вопросах чести. Сегодня, например, из академического сообщества Европы и США его члены, вольно или невольно нарушившие неогуманистическую цензуру (правила политкорректности), изгоняются столь же решительно, как лет триста назад становились «нерукопожатыми» те из дворян, кто не проявлял щепетильности в вопросах чести.

Однако господствующие сегодня «принципы», ввиду их полной искусственности, крайне противоречивы. Видно, что операторы социальной инженерии не слишком позаботились даже о минимальной согласованности новейших нравственных максим. С одной стороны – назад к природе, отказ от паразитарных наслоений цивилизации. Но вот человеческая природа: с ней как быть? Разве не логично было бы и в этом случае призвать к возврату природного, естественного, к устранению накопившихся в человеческой природе искажений? Носители новой морали наверняка гневно отвергнут такого «троянского коня» – но возможно, призадумаются, поскольку буквально каждая моральная максима нового гуманизма столь же логически беспомощна. Стало быть, у сторонников экзистенциальной подлинности (и, соответственно, противников социохимер) остается шанс.

Шанс в том, что свод этики сегодня в принципе открыт для новых предложений: это поле, на котором можно сражаться, и ставки очень велики. С одной стороны, новейшие моральные принципы установлены, так сказать, на ровном месте: они равно безумны и для христианских святых, и для Канта, и для Маркса. С другой стороны, они обладают беспрецедентной действенностью, что отчасти объясняется как раз разрушенностью человеческой природы, последнего по счету естества. Сегодня, как некогда прежде, человек напоминает абстрактную схему, обладающую, тем не менее, телом.

Обезумевшим элитам фаустовской цивилизации рано праздновать окончательный успех. Дело в том, что поскольку сфера эстетического, можно сказать, выжжена дотла, от художника следует ожидать конкурентного синтеза этических систем – и такой синтез, в сущности, уже идет.