Через розовые очки

12

Значит, их было две… Это Марина точно подтвердила. У второй, которая Даша Измайлова, оказывается, есть реальный отец. Твердила про любовь, а потом тоже сбежала. И в последней, главной записке, написала, паршивка, что украла пятьдесят рублей. В этой части рассуждений Антон всегда бил кулаком — по столешнице, по подлокотнику кресла, по собственной коленке, если ничего другого не подворачивалось.

Вначале, естественно, он просто ничего не понял. Вначале, когда они обе были в одном лице, главным ощущением было чувство брошенности. Горько — до воя. Ты — ветошь, румега, которую выбросили за ненадобностью. Любовь обладает неоспоримым качеством возводить все в степень. Уж если ты счастлив, то сердце съезжает с ритма, дыхание зашкаливает, а уж в горе… эпитетов не подберешь. Тоска стояла в доме неподвижная, вязкая, как старый клей — хоть стихи пиши… или дневник, где подробненько, каждый изгиб страдания… Писать дневник он начал было на компьюторе, но потом опомнился, бросил. Чтобы где‑то там на жестком диске запеклось его живое, студенисто дрожащее штучное страдание! Безумие, честное слово!

Второй раз он сел за дневник, когда Марина по телефону рассказала ему про посещение Фридмана. На этот раз он взял ученическую тетрадку в клеточку и исписал в едином порыве десять страниц. А может и больше, не считал. Фразы выходили корявые, но его это мало волновало. Он хотел разобраться в невероятной, фантастической ситуации. И разобрался. Опять выходило, что виновата во всем (непривычное имя!) Даша. Ведь только она понимала ситуацию! И так и объясни все по–человечески, без оскорблений! Да видно уж натура у нее такая, не может, чтоб не обижать. В какой‑то момент вдруг, как электрическая вспышка, мелькнуло что‑то, перевернув всё с ног на голову, и даже затасканное слово — истина, вспыхнуло перед глазами. Не слово, конечно, мелькнуло, а ожило Дашино лицо с затравленным выражением. Но этот миг не хотелось закреплять в памяти, потому что он только рождал новую боль.

Весь их последней разговор был чистой нелепицей. Он был не готов к осмыслению подобного — я не Варя! Да и какой нормальный человек может предвидеть подобное. Нет, вы представьте, господа, к тебе приходит друг, или, того круче — приезжает мать, сидит с тобой за столом, чай пьет, а потом вдруг между делом сообщит, что она тебе вовсе не мать, а просто похожая на нее женщина. А ты ее люби как мать, потому что она хоть и не мать, но человек неплохой и любить тебя готова.

Именно такие мысли пришли Антону в голову, когда он сидел с Ольгой Константиновной на кухне и жевал домашний пирог с яблоками. Мать была озабочена, но виду не показывала. Она приехала в Москву по настоянию мужа, который впал в панику после длинного телефонного разговора с недавним начальником сына. Начальник рассказал, что Антон пришел к нему в кабинет, буквально "дверь ногой открыв", "швырнул" на стол заявление, и. когда услышал естественный вопрос, почему он увольняется, и не получил ли он выгодное предложение от конкурентов, "пошел пятнами" и стал лепить что не попадя. Оказалось, он уходит в "никуда", работать у них отказывается, потому что каждый день ждет сокращения, и уж лучше самому уйти, чем ждать, когда тебя вышвырнут на улицу. После этого начальник стал горячо уверять Антона, что если они и будут дальше кого‑то сокращать, то его сократят в последнюю очередь. И еще присовокупил, что фирма сейчас процветает, и утверждать обратное есть предательство по отношению к самой сути их работы. Тогда Антон крикнул, что "у них тут не работа, а скука смертная", потом вдруг смутился, извинился и ушел.

Отец так и видел, как его собеседник на другом конце провода прижимает руку к лацкану пиджака и клянется, что все так и произошло, словом, "похоже на стресс". Было от чего запаниковать.

Отец не понимал молодых. Хочешь деньги делать — делай, но облеки свою деятельность в приличные слова! Правду, они, видишь ли говорят. А кому нужна такая правда? Это уже не правда, а откровенный цинизм. Их снисходительная вежливость была оскорбительна. Ладно бы, если бы глумились над бывшими партийными зубрами. Если точно сказать, то зубров, если те в силе, они как раз уважали. Осмеянию подвергались святая святых — "шестидесятники". В лучшем случае всех этих диссидентов в политике и культуре молодые девятидесятники просто не замечали — старье! Мог ли он когда‑нибудь предположить, что будет обижаться за Тарковского, Галича, кто там еще?… Он сам с ними всю жизнь боролся. Но одно дело бороться и уважать, и совсем другое — снисходить, через губу…

А что вы сами можете? Позволили хитрым старикам разорить страну, сами в этом тоже преуспели, обворовали всех, кого только смогли, унизили, а теперь — "через губу"? И все только "бабки, бабки" на уме. Отец ненавидел все, что выходило из‑под руки молодых — безумные клипы, нелепые подтанцовки, страшненькие, убогие, бумажные фильмы. А это откровенная ориентация на запад! Что без конца Америке в рот‑то смотреть? Или у нас собственные мозги совсем усохли?

И вот теперь сынок… Можно понять, что тебе невмоготу стало в этой конторе. Не каждому в радость нефть из пустого в порожнее переливать, посредники, блин! Но ты предварительно позвони домой, посоветуйся. Каково это слышать от чужих людей! Не умеешь быть счастливым, так стань хотя бы богатым. При родительских‑то связях — дерзни!

Он три дня ждал звонка от сына. Потом не выдержал — позвонил сам. И тогда в дом страшненькой "глокой куздрой" вползло словосочетание "высокая мода". Мать тут же стала собирать чемоданы.

В молодости про Ольгу Константиновну говорили, что она похожа на японку, хотя никакой раскосости в ее спокойных, карих глазах не наблюдалось, но красивая была женщина. Теперь она огрубела, когда‑то миниатюрная фигурка ее стала коренастой, крепенькой, былая экзотичность в повадках сменилась трезвым отношением к жизни. Она не стала жадной, ни в коем случае, и если все делала своими руками — и помидорную рассаду на подоконниках растила, и обои переклеивала, без конца кроила и подшивала новые шторы, окон в новом доме было, как в казарме, и меняла плитку в ванных — то вовсе не из экономии, хотя, конечно, она тут присутствовала, а из‑за укоренившейся привычки к работе. Все эти дела, которые муж называл придуманными, были для нее поручнями, вцепившись в которые она брела по жизни. А как иначе жить? Деньги есть, дом огромный, но чем занять день? Желание сына идти в чужой мир фотомоделей и подиума казалось ей верхом расточительности. У них с отцом там блата нет. Ну кто так делает, Антон?

Сын молчал. В конце концов, Ольга Константиновна вынуждена была перейти от риторических вопросов к прямому нападению. Естественно, она цитировала мужа (его авторитет был непререкаем), то есть нападала не на столько Антона, сколько на все его поколение. Иногда только прорывался личный, от сердца идущий всхлип: я из‑за тебя поседела, ты еще наплачешься на моей могиле, пощади хоть отцовскую печень!

— Вы думаете, что вы "не такие". Что вам — все можно. Подожди, дорогой. Ничего нового вы не придумаете. Так же будете детей рожать и пеленки сушить. Разве что легче будет с тайдом и памперсами. Но разве в этих игрушках дело? Подождите, еще ваши детки подрастут, покажут вам, где раки зимуют.

"Что она говорит? — думал Антон. — Что это за фраза — " вы не такие?". В словах ее нет смысла, одни ученические прописи. Про себя он твердо знал, что он именно "такой", плоть от плоти, ген от гена, обычный сынок, все получивший по блату.

— Ну, положим, на квартиру я сам заработал.

— Да без отца!.. — Ольга Константиновна даже задохнулась. — Кто бы тебе ее по такой цене продал?

— Договаривай! Отец считает, что я неудачник?

— С чего ты взял? — смутилась мать.

— Да это слепому видно. Теперь он переживает, что я за бесценок колбасную фабрику не смог купить у государства… или металлургический завод. Ну не Абрамович я! Ну нет у меня такого таланта, чтоб взять и сразу полвселенной украсть. И вообще не хочу я в этом участвовать! Я лучше в затишке пересижу.

— То есть, ты отказываешься делать карьеру?

Это было обиходное и очень привычное словосочетание в семействе Румеговых. Грубо мир делился на тех, которые не хотели и не могли сделать карьеры и на тех, которые и могли и хотели.

— Там видно будет.

— Растащат Россию по соломинке… — сказала мать грустно.

— Буду на жестком спать, — иронично буркнул Антон, патриотическая тема в устах матери была совершенной новостью и показалась ему смешной.

Подтекстом последнего замечания Ольги Константиновны была недавно услышанная по телеку лекция модного социолога, который не столько рассказывал, сколько пугал. Оказывается (и это закон!), в государстве, которое проходит модернизацию, через пятнадцать лет приходит к власти поколение, которым сейчас восемнадцать. И что мы видим? У Зиновия Яковлевича, например, сын анархист. Поступил в университет на философский и сразу помешался на Кропоткине. Теперь орет на всех углах, что анархизм трактовали неправильно, что батько Махно был выразителем народной идеи, и при этом не только не был антисемитом, но всеми силами стремился помочь обездоленному еврейскому народу. А у Кирилла Ивановича, промышленника, настоящий человек — гордость города, сын по Павлу Корчагину панихиду служит, потому что тот был христиански чист, целеустремлен и начисто лишен эгоизма — все для людей, для светлого будущего. У Зинаиды — секретарши — сынок наркоман, хоть она это тщательно скрывает. Да разве скроешь… И вот они, значит, вернее, их идеи, будут править Россией. Муж прослушал передачу очень внимательно и, пренебрегая привычной партийной лексикой, бросил озабоченно: не приведи Господь!

— У тебя деньги есть?

— Пока есть, — равнодушно отозвался сын.

— И какие у тебя ближайшие планы?

— Планы? — Он помедлил мгновение, — женюсь…

Признание само вылетело, хотя он об этом сейчас меньше всего думал. Главное было — стенку перед матерью возвести, и чтоб она за эту стенку ни ногой.

— Та–ак. И позвольте узнать — на ком?

— На близнецах.

— Одновременно? Сразу на двух?

— На той, которая за меня пойдет. Я бы хотел, чтобы это была Даша.

— Может, познакомишь? — в голосе материя звучала явная насмешка.

— Обязательно познакомлю. Ее пока нет. Но она скоро появится. Я в этом абсолютно уверен.

Антон ждал шквала негодования, но его не последовало. Нельзя сказать, чтобы Ольга Константиновна совсем не поверила глупым словам. Ясно, что сын сейчас просто ёрничает, но что‑то за этим явно кроется. Однако не следует торопить события.

— Поезжай‑ка ты куда‑нибудь развеяться? На Канары, например, или в Анталию. Денег подбросим.

— Нет, мам. Спасибо, конечно.

И нечего с ума сходить. Мальчика не убили в Чечне, не пристрелили в собственном подъезде. Он жив, здоров, красив. Пусть поосмотрится в жизни, поиграет на подиуме, а когда у него деньги кончатся, он все равно к родителям приползет. Рембрант, "Блудный сын", мы тоже грамотные.

С этими тихими мыслями Ольга Константиновна поехала по магазинам, прикупила себе черный костюмчик, лиф вышит стеклярусом — ручная работа, юбка до полу. Может, он на ее фигуре и странно сидел, но при полноте, говорят, следует длинное носить. Главное, что надо было купить в столице, это хорошие зимние сапоги, но летом их в Москве почему‑то не продавали. Глупейшие порядки завели.