Золото

19

У въезда в поселок со стороны реки Алдана пестрела оживленная толпа: с минуты на минуту должен прибыть транспорт с тяжелыми частями драги. Мартовское солнце гладило лица. От вида черных полушубков и пиджаков фаянс окружающих сопок казался еще белее, а блеск — острее. Мигалов с Лидией стояли рядышком в гуще толпы. Николай то и дело дергал Лидию за рукав, чтобы не отвлекалась. Ему хотелось поделиться с ней мыслями. Три тысячи километров по Лене, две тысячи по Алдану против течения, малоизвестным фарватером. Рисовал картину перегрузок неудобных грузных частей примитивным способом, на «склизах»{77} под дубинушку на фоне дикой реки. Он улыбался.

— Можешь себе представить — соскучился по гудку. А как откликнется эхо в хребтах!

— Приделал бы у себя в типографии и гудел, за чем дело стало. Между прочим, не будет заминки, выйдет завтра газета?

— Все в порядке. Даже будет статья о первой драге, которая скоро засвистит и запыхтит. Первая драга подаст сигнал к организованному труду на Алдане. О ней писать — одно удовольствие.

Издали доносились крики погонщиков верблюдов и возчиков. Мимо, по пустынной еще дороге, пронеслась кошевка с возбужденным техником и десятником. Мигалов метнулся было туда, где приостановился транспорт, где что-то случилось, но Лидия удержала его за рукав.

— Без тебя дело обойдется. Уже тронулся.

Из-за поворота вытягивалась черная волнующая змея — вереница верблюдов и коней, впряженных парами, образующих бесконечный цуг. Лица в толпе, покрашенные морозом, повернулись в одну сторону. Ни Лидия, ни Мигалов не заметили, как к ним подошел человек с руками, глубоко засунутыми в карманы коротенького пиджака. Мигалов почувствовал на себе взгляд и обернулся.

— А, здорово, дружище. Как, пригревать начинает солнышко? — несколько смущенный встречей, заговорил он.

Жорж с обидой оглядел его с ног до головы.

— Вы так делаете, что в январе жарко станет. Человеку приходится петлю на себя надевать.

— В чем дело?

— На Орочоне хотел в шахту по старинке спуститься. Говорят — не годен. Скажи, почему я стал не годен? Может быть, я не умею кайлить, не умею крепить, а? Пусть кто-нибудь станет со мной рядом. Если не умею, тогда, черт дери, — согласен. Даю честное благородное слово — шпана собралась и нашего брата, горняка, не хотят допускать. Могу побожиться — лавочка определенная.

Он снял шапку. Лидия глядела на чистый лоб, единственное, что осталось от прежнего Жоржа. Даже глаза ничего не напоминали ей, выцвели и утонули в костлявых впадинах. Мигалов взял руку бывшего приятеля и поднял ее вместе с шапкой к голове.

— Надень-ка, не лето. Не волнуйся, никто тебе не запрещает работать, это, конечно, ерунда.

— Тогда почему же не пустили в шахту!

— Я не знаю, но, наверное, есть причины. Скажи по совести, как было дело.

Жорж с азартом распахнул пиджак и выпятил грудь.

— На, ослушай сам, больной я или нет. Ослушай сам, что ты во мне найдешь. И дай, пожалуйста, записку, чтобы приняли в союз.

По дороге мимо темных шпалер толпы ползла огромная дражная «бочка», похожая на паровой котел. Рядом с «бочкой» по обеим сторонам бежали рабочие и поддерживали ее вагами, не давали раскатываться подсанкам. Шерсть на боках лошадей закручивалась от пота, верблюды вытягивали ноги и медленно переставляли их, что указывало на большое напряжение. Раздавался свист, гам, хлопанье кнутов.

Жорж требовал дать заключение о его здоровье и записку, по которой его приняли бы в союз и на работу в шахту. Мигалов терпеливо убеждал его, что он не имеет права давать записки, а ослушивать — тем более.

— Такой же гад, я давно знаю. Так и скажи — не хочешь. Рабочего человека гонят в шею. И прав не добьешься ни у кого. Лида, спроси его, куда же теперь идти, если свои товарищи не хотят слушать.

— Я тебе по-приятельски говорю — надо полечиться, пройти в союз, а потом поискать работу полегче.

— Вижу по морде приятельское отношение. Позабыл, как вместе шуровали. Тогда Жорж нужен был. Казенного золота жалко стало. Одна лавочка. Одним все вы миром мазаны.

Мигалов чувствовал на себе взгляды любопытных, привлеченных громкими выкриками. Он затруднялся ответить на выходку бывшего приятеля. Разошедшийся Жорж продолжал вспоминать различные, пришедшие ему в голову, сценки из общих похождений, в его голосе, в блестящих глазах были ненависть и презрение. Казалось, он решил свести, наконец, счеты за все обиды.

— Подумаешь — морду воротит. Такой же блатнюга. Законного мужа в собственной квартире при жене, скажешь, тоже не бил? Мы, люди темные, не сделаем этого. Человек — на службу, а он — к его бабе!

Жорж вышел из себя от молчания Мигалова, чувствуя, что тот как-то иначе принимает его слова, не так, как хотел бы он.

— Стерва ты, гад, и больше никто! — крикнул он и прибавил скверное ругательство.

Мигалов побледнел; негромко, имея в виду исключительно посторонних свидетелей скандала, отчеканил:

— Верно, вместе воровали, пропивали, но я теперь коммунист, не ворую, а ты просишь меня помочь тебе воровать.

Жорж заметил, как Лидия дернула Николая за рукав, предлагая не связываться со всяким проходимцем, — так он понял ее движение, — и, потеряв голову, обрушил и на нее первые попавшиеся на язык небылицы, ища сочувствия. И в самом деле, скандал начинал кое-кому доставлять удовольствие. Лидия тянула Николая за рукав, чтобы вывести из толпы любопытных, но чувствовала, как он сопротивляется ее усилиям. Выкрики Жоржа сделали все-таки свое дело…

Не глядя друг на друга, они вышли на безлюдную окраину поселка. Глаза Лидии были влажны от слез.

— Неужели я должна перед тобой оправдываться, Коля?

Он повернул к ней виноватое лицо.

— Я перед тобой, а не ты…

Шли молчаливо, каждый по-своему справляясь с только что пережитым. Николай тряхнул головой, словно отпугивая назойливую муху.

— А самую последнюю новость я тебе и не рассказал. Приятель пишет из Бодайбо, что на приисках начались забастовки. Лена-Голдфилдс не платит за работу. Продовольственный кризис. Общество запуталось в своих же тенетах{78}. Злоба к СССР затмила даже жажду наживы. Для них были созданы самые благоприятные условия со стороны советских финорганов, и все же они провалились, а теперь даже занимаются вредительством Я знаю такой интересный факт. Общество, посылает с уральских концессий на анализ руду, которая пролежала десятки лет на поверхности и подвергалась изменениям. Выносится соответствующий диагноз, изготовляется оборудование для флотационной установки{79} извлечения меди. Ясно — меди нет до сих пор. Советский рынок, планируемый с учетом концессионной продукции, недополучил металл. У них девиз: меньше капиталовложений, больше хищничества и вредительства.

Лидия, наморщив лоб, слушала. Ее подавлял шагающий рядом, такой, как будто близкий, прежний и в то же время новый для нее человек. Неловко было расспрашивать подробнее, что означает то или иное слово, которым он пользуется, как обыденным. Невольно вспоминались первые недавние шаги его.

— Колька, — воскликнула она наконец, — ты прямо отпугиваешь от себя. Срочные восьмипроцентные облигации, флотационные установки… Ничего не понимаю. Смысл улавливаю, конечно, но этого ведь мало, правда?

— Вполне тебя понимаю, — рассмеялся Мигалов. — Однажды в казарме за обедом бухгалтер со счетоводом принялись судить Лена-Голдфилдс, а я сидел, хлопал ушами и краснел. Ничего, Лида, премудрость не велика. Если надо будет, зубы стиснешь и узнаешь.

Транспорт, переправившийся на левую сторону ключа, двигался к голове разреза Нижнего прииска. Уменьшенные расстоянием верблюды и кони напоминали детские аппликации, наклеенные на белый картон. Перспектива ступенчатых далей, уходящих к горизонту, брошенная в сопки узкая долина, окруженная закопченными домиками и лачугами, люди, солнце, отмякший снег, запах оттепели создавали праздник в душе. На миг в серых с золотой искоркой глазах Николая сверкнул шалый огонек младшего смотрителя из шахты № 4. Он схватил Лидию за плечи и затряс.

— Лида, идем глянем на первую драгу. Она маленькая в сравнении с теми, какие прибудут за ней следом, но сегодняшние люди, вроде нас грешных, может быть, счастливее далеких, очень великих. Идем!