Всплытие. Звездный час "Весты"

Гранд-вертеп

Заслуженную викторию офицеры-подводники отмечали в «Гранд-отеле». Они устроились за длинным столом на бельэтаже самой дорогой севастопольской ресторации: во главе стола Белкин с красивой Натальей Владимировной, женой; с женой же отрядный врач Гейкин, пожилой близорукий надворный советник; дальше — остальные, холостая молодежь.

Белкин поднял бокал редерера:

— Господа офицеры! Все мы добровольно избрали себе влажный подводный жезл. Он сулит опасности и трудности, этот жезл, но он же дарит нам редкое право законно гордиться своей рисковой, героической профессией. А значит, уважать самих себя. Но, главное, я хотел сказать не это. Ведь служим мы не славы ради — России служим. Нет почетнее звания защитника своей родины. Будем же всегда на высоте этого звания. Пью за вас, друзья! Пью за русские подводные лодки!

Потом были тосты за Наталью Владимировну, за Варвару Алексеевну, жену врача, за Наталью Владимировну все же больше, за Белкина, за остальных офицеров, за лодки Бубнова, за то, чтобы Россия никогда не покупала оружие за границей.

Пили и за инженера Несвитаева, за его изобретение, и тот вымученно улыбался: мысли были далеко — о Кире Леопольдовне. Три дня подряд он приходил к ее квартире, никто не открывал, сегодня не выдержал, перед рестораном зашел к Перфильеву узнать, что случилось. Тот сказал искренне, как показалось Несвитаеву:

— Зачем она вам, Алексей Николаевич? Ведь Кира Леопольдовна — вовсе не то, за что пытается себя выдать. Ну... познакомились один раз — и будет. — Потом стал уверять что, мол, пошутил...

А веселье за столом набирало разгон, им ловко управлял мичман Аквилонов. Элегантный и обаятельный щеголь, веселый и остроумный, нынче он превзошел самого себя. Тосты, один искристее другого, он сопровождал такими каламбурами, что безудержный смех молодой компании грозил уже перерасти в эйфорию. И внешне он был неотразим: матовая бледность красивого породистого лица, обаятельность улыбки, ослепительная белизна пластрона и манжет сорочки (от самого Торнтона, из Питера!) — все было в нем и на нем безупречно и совершенно.

«Экий ты блескучий страз! — досадливо вдруг подумал о нем Несвитаев и тут же устыдился своей ядовитости: — Ну что это я так, уж не завидую ли? Мишка — неплохой товарищ... бабник, конечно, порядочный. Вон, даже сама Наталья Владимировна ему очаровательно улыбается» (Наталья Владимировна была для Алексея вообще идеалом женщины, жены моряка).

В ресторанном зале тем временем притушили свет, зато сцена оранжево высветилась вдруг льющимся откуда-то густым светом. В центре оранжевого круга раскланивался, прижимая руки к груди и посылая воздушные поцелуи в зал, толстый коротышка в длинном фраке. При этом он смешно отводил назад левую ногу в узконосом лакированном штиблете.

— Грааль Персифальский, — представил его тут же подводникам Аквилонов, — а в «девичестве» — Гришка Персиков. (Похоже, Аквилонов был тут своим человеком).

Персифальский, подергав ножкой и ручкой, начал речитативом, с подвыванием:

Два трупа встретились в могиле,
и прикоснулся к трупу труп
в холодной мгле, в грязи и гнили
прикосновеньем мертвых губ...

— Не обращайте, господа, внимания, — махнул на него рукой Аквилонов, — Гришка помешан на покойниках, инкубах, суккубах и прочей нечисти, однако он мог бы сегодня, хотя бы ради нас, выбрать из Бальмонта что-нибудь повеселее.

Мичман перегнулся через барьер и, заглушая писклявого Персифальского, стал декламировать в залу:

Пусть будет завтра и мрак и холод,
сегодня сердце отдам лучу!
Я буду счастлив!
Я буду молод!
Я буду дерзок!
Я так хочу!

Зал всплеснулся негодованием, монокли и лорнеты враз сердито блеснули в сторону бельэтажа, зато подводники наградили Михаила аплодисментами. И снова пенилось в бокалах шампанское.

Между тем на сцену выпорхнула стайка пташек, весь наряд которых состоял из пышных, страусового пера плюмажей на голове и куда как менее пышного набедренного оперения. Задорно вскидывая круглые коленки, они стали исполнять на мотив «цыпленок жареный» песенку про революционера Гошу, который в состоянии подпития попал к ним в лапки и каким способом они его распропагандировали. По причинам этическим никак нельзя воспроизвести даже отдельные слова этой скабрезной песенки. Беспечную стайку сменило трио до подбородка затянутых в черный креп строгих монашек. Божевольно сложив ладони, возвели глаза к потолку, начали истово, смиренно, благолепно так: «Царю небесный, спаси люди твоя...»

— Господа, господа! — умоляюще воскликнул Аквилонов. — Прошу внимания. Наталья Владимировна, да послушайте же меня!

До Несвитаева сначала не дошло, почему мичман так настойчиво отвлекает внимание дам от сцены. Понял, когда плавные звуки ектеньи преобразились вдруг в бешеный канкан, а слова... боже! что пели «монашки»! До бельэтажа долетали лишь «жаркие ладошки» да какие-то «панталошки», остальное тонуло в реве стонущей от восторга публики в зале.

— Дамы и господа, — очень виноватым голосом сказал Аквилонов, — можно считать, наш суаре окончен. После полуночи тут начнется та-а-кое!

А ведь знал, прохвост, знал, что неудобно, просто неприлично с порядочными дамами посещать этакий гранд-вертеп.