Всплытие. Звездный час "Весты"

Письмо отца

Несвитаев держал в руках письмо отца. Вчера, по приходу из ресторана, ему вручили это письмо, ночью дважды его перечитывал, а сейчас снова взял в руки. Отец писал часто, гораздо чаще Алексея, и отцовские письма из глубинки русской земли были не просто средством духовного общения двух самых близких людей (Алексей лишился матери, когда ему было три года), не только теплым воспоминанием о детстве, эти письма были для молодого человека живой, осязаемой связью с родной землей, с самой Россией.

Алексей читал: «...марта тринадцатого дня рабочие окружили контору, стали требовать, чтобы сам Ридель вышел к ним говорить. А он, Яков Яковлевич, вместо того чтобы выйти и как-то их успокоить, вызвал из Окуловки казаков. Все закончилось гадко, трагично: 6 раненых, 1 убитый — Богданов Дмитрий, — помнишь Дуню, милую такую скромную молодицу, что по пятницам приходила к нам с тобой полы мыть? — это его жена, сиречь вдова. У Богданова трое сирот остались. Младшенькую, трехлетнюю Фросю — чудо-девочка, хорошенькая — Яков Яковлевич взял к себе, собирается вроде бы удочерить, точно не знаю, ибо с того страшного дня с ним не разговариваю. Ридель присылал мне закрытки, пишет, виноват, прощения у меня просит, приглашает все в гости. Поначалу я никак не мог взять в толк — в чем он именно передо мною виноват, потом дошло. Оказывается, его вовсе не угрызения совести мучат, что он душегуб, нет, Риделя, видите ли, смущает... нетактичность (!), допущенная им по отношению ко мне. Дело в том, что я тогда бросился на помощь раненым, до ночи с ними занимался, а в это время он за мной дважды присылал: у Лидии Васильевны, мол, мигрень от всего случившегося — вот что, оказывается, его смущает! Не пойду! Qui aeguo malis animo miscetur, est malus![6] Я бы просто перестал себя уважать, ежели б к нему пошел. И ты перестал бы уважать отца. Я, конечно, понимаю, Ридель будет мне мстить, но все равно, все равно. Ах, как все гадко, гадко нынче в нашем любезном отечестве!..»

Тихий стук в дверь. Вошел Павел Бордюгов, поздоровался, повесил выутюженный сюртук, белоснежную сорочку. «Когда он все это успевает делать? — впервые пришло в голову поручику. — Ведь он целый день трудится на лодке.

И почему вообще он мне обязан это делать?» А вслух поручик сказал:

— Павел, мне отец пишет, голодает народ — неурожай. А вот мы с тобой сыты. Как ты к этому относишься? Бордюгов с интересом глянул на начальника.

— Как я лично отношусь или как другие относятся?

— А ты даже знаешь, как и другие относятся? Рассказывай.

— Во-первых, о голодухе знают далеко не все в России. Газеты об этом не шибко распространяются. Но те, кто знает, — делятся на голодных и сытых, кто голодает — этого не скрывает, зато сытые предпочитают помалкивать, во всяком случае большинство из них. И то ведь: возмутишься вслух — сам очень даже запросто можешь оказаться голодным.

Вестовой замолчал, ожидая, видно, что возразит поручик.

— Ну а во-вторых?

— Во-вторых — касается не вас, Алексей Николаевич, а меня, и таких как я, матросов. Ведь после революции пятого года....

— Никакой революции не было в России! — резко перебил офицер. — Был бунт матросов и мастеровых, ну, восстание, наконец, — но не революция же! Ишь: побунтовали, сермяжники, а теперь изволь их бунт революцией величать! На европейский манер! Павел усмехнулся:

— У каждой вещи есть свое имя, и оттого, что старые русские развалюхи-броненосцы распорядились впредь линкорами-дредноутами величать — на европейский манер, эти броненосцы не перестали оставаться развалюхами.

Поручик вспыхнул, хотел было осадить матроса, но промолчал, сдержался, знал: прав матрос.

— Так вот, — продолжил Бордюгов, — после того самого бунта — ежели вам так сподручнее слышать — кто-то распорядился солдатушек и матросиков впредь кормить до отвала, от пуза, одним словом. Вот и увеличили котловое довольствие чуть не в полтора раза: кушай — не хочу. Одного мяса — полтора фунта в день! Это когда чуть не пол-России с голодухи воет. Ох, не дурак же этот кто-то! Понимает: отколи армию от народа — никакие бунты, никакие восстания, никакие революции не страшны. Ведь редко какой сытый супротив властей пойдет. Потому как сытый желудок глушит голос совести. Вот вам и вся арифметика.

— Нет, не вся, — возразил Несвитаев, — ты ведь мне так и не ответил, как сам лично относишься к этому вопросу.

Бордюгов внимательно посмотрел в глаза Несвитаеву и тихо, но твердо сказал:

— Так дальше продолжаться не может. Очень даже народ хорошо разберется, что к чему.