Наша толпа. Великие еврейские семьи Нью-Йорка

47. ГДЕ ОНИ СЕЙЧАС?

Приходя в себя после агонии Второй мировой войны, немецкая еврейская толпа попыталась, не говоря уже об этом, навязать себе некий порядок, систему ценностей, систему решения проблем, которые она начала воспринимать как неизбежные. Например, было решено, что «рассказать» мальчику о том, что он еврей, а значит, «другой», следует накануне его отъезда в школу-интернат. В гостиной созывалось маленькое совещание, на котором присутствовали мать, отец, бабушка, дедушка, часто в очень торжественном кругу. Затем излагалось то, что можно назвать фактами веры. Один молодой человек, считавший себя «свободомыслящим», вспоминает такой момент незадолго до отъезда в Тафт и с трепетом спрашивает: «Значит ли это, что я родственник таких людей, как Альберт Эйнштейн, Отто Кан и Роберт Мозес?». Ему ответили, что да, это так, но что есть и определенные трудности, присущие еврейству, и что с ними так или иначе придется столкнуться и справиться. В результате этих откровений молодые еврейские мальчики часто отправлялись в Тафт, Мидлсекс, Хотчкисс, Кент и Эксетер в состоянии повышенной нервозности, и, поскольку подростки могут быть бессердечным возрастом, многие из них сталкивались с предсказанными неприятностями.

Джеймс Варбург учился всего лишь в седьмом классе, когда сделал для себя тревожное открытие. Его родители, Пол и Нина Варбург, стали «дважды в год иудеями», посещая синагогу только на еврейский Новый год и в День искупления, и о вере своих родителей юный Джеймс знал только то, что «я с теплотой относился к пятничным вечерам дедушки Варбурга и любил звучание иврита. С другой стороны, меня отталкивала прозелитическая религиозность моего нью-йоркского дяди, Якова Шиффа». В начальной школе мисс Бови в Нью-Йорке, которую посещал Джеймс, было принято, чтобы каждый ученик ставил свои инициалы в верхнем углу каждого школьного сочинения, прежде чем передать его дальше. Как вспоминает Варбург в своей автобиографии «Долгая дорога домой», «мальчик чуть постарше, который мне очень нравился, вставлял букву Е между буквами JW, которыми я подписывал свои бумаги, пока я не положил этому конец, подписав себя JPW». Очевидно, слово «еврей» могло быть термином, вызывающим осуждение; и, видимо, были некоторые, а может быть, и многие люди, которые недолюбливали евреев и смотрели на них свысока. Моя мама подтвердила, что это действительно так. Она сказала, что из-за этого еврейский мальчик всегда должен быть очень осторожен и не выпячивать себя вперед. Это меня озадачило. Это было похоже на согласие с каким-то статусом второго сорта».

Разумеется, мальчик, воспитанный в строгой ортодоксии или даже с тем акцентом на ритуале, который рекомендовал Якоб Шифф, не испытал бы такого замешательства. Джеймс Варбург продолжает: «От обоих моих родителей я вынес впечатление, что, независимо от того, что могут чувствовать другие люди, быть евреем — это повод для гордости. Почему это так, оставалось неясным. Очевидно, мои родители хотели, чтобы их сын чувствовал, что он стал наследником драгоценного наследия, но никто из них не мог и не хотел объяснить, что останется от этого наследия, если отбросить еврейскую религию. Мне казалось, что остается только неверие в божественность Иисуса Христа».

Столкнувшись с этими неопределенностями и имея родителей, которые, как шутили в толпе, были «немного евреями», Джеймс Варбург отреагировал так же, как и многие представители его поколения. Он решил, что если уж быть евреем «и терпеть все социальные и прочие неудобства, которые это может повлечь за собой», то он будет «настоящим евреем», как его дед Варбург. В возрасте десяти лет он объявил, что хочет изучать иврит, историю еврейской религии и пройти бар-мицву. Он также сообщил, что намерен стать раввином, и это известие «весьма удивило моих родителей — обрадовало или огорчило, я не могу сказать». (Впрочем, это можно себе представить).

В том, что раввинат не привлек Джеймса Варбурга и что его религиозное рвение было недолгим, можно винить его дядю Феликса, который с самого начала обладал безошибочным чутьем на то, что делает американец из высшего класса. Он позаботился о том, чтобы его собственные дети научились всем необходимым для высшего класса вещам — играли в теннис, хорошо ездили верхом, умели обращаться с парусной лодкой. Он сделал традицией для мальчиков Варбургов посещать Мидлсекс, одну из самых безупречных в социальном отношении школ Новой Англии, с безупречным в социальном отношении директором Фредериком Уинсором, жена которого была «бостонской Пейн», и где обязательными были ежедневная и воскресная христианская часовня.

Пол Варбург никогда не был уверен в том, как он относится к школам-интернатам Новой Англии — многие мальчики выходили из них, казалось, полностью утратив свое еврейство, но Феликс настаивал на том, что Мидлсекс — это то, что нужно для начинающего раввина Джеймса. Через четыре года Джеймс Варбург окончил Мидлсекс, не будучи даже дважды евреем; он был, по его словам, «деистом Джефферсона». Кроме того, он добавил, что «никогда не знал ни малейших следов антисемитизма среди учителей или мальчиков», как, впрочем, и антиджефферсонианства.

Однако другие сыновья толпы сталкивались с антисемитизмом, как скрытым, так и явным, в отличных школах для мальчиков, где «травля евреев» остается популярным видом спорта. Возможно, этот вид спорта сохраняется потому, что юный еврей так хорошо подготовлен к нему — оборонительный, вспыльчивый, быстро чувствующий упреки там, где их, возможно, и не было. Но зачастую они все же направлены. Не так давно в школе Hotchkiss сын одной из самых видных еврейских семей Нью-Йорка, яркий, активный и любимый мальчик, считался перспективным скульптором и получил право на индивидуальную выставку. На выставке было представлено несколько красивых голов, вылепленных из мягкой глины для лепки. Однажды утром обнаружилось, что кто-то ночью изуродовал каждую из голов, приделав ей большой семитский нос. Осквернение возмутило директора школы Джорджа Ван Сантворда, и он сделал это основой для захватывающей проповеди в часовне. Интереснее всего было отношение самого молодого скульптора, который просил забыть об этом и был настолько смущен тем, что стал предметом проповеди, что ему стало плохо.

Тем временем в колледже Уильямса племянника губернатора Герберта Лемана приняли в губернаторское братство Phi Gamma Delta, а затем вежливо сообщили, что он будет «последним из вашей семьи. Мы не можем принять слишком много вас, вы же знаете». Однако молодой человек решил остаться в братстве, хотя с тех пор сами братства исчезли из кампуса Уильямса.

Хотя антисемитизм не закончился с приходом Гитлера, говорят, что Вторая мировая война во многом способствовала устранению неприязни между немецкими евреями и более поздними выходцами из Восточной Европы. «Вторая мировая война сделала из американского еврейства одно целое», — не так давно сообщалось в еврейской прессе. Это, однако, вызывает некоторые сомнения. Когда старшая дочь миссис Джон Д. Гордан (она — Гудхарт, Уолтер и праправнучка Майера Лемана) рассматривала колледжи, она остановилась на Барнарде, «в основном из-за высокого процента еврейских девушек». Но когда мисс Гордан приехала в Барнард и рассказала о связях своей семьи с Леманами, Гудхартами, Уолтерами и храмом Эману-Эль, «все остальные девушки, — говорит ее мать, — сразу же решили, что она — самый худший сноб».

А в беспечных краях острова Файр-Айленд недавним летом между двумя соседними семьями — назовем их «А» и «Б» — сложилась ситуация, которая на несколько недель расколола общество. Все началось с того, что маленький мальчик миссис А. — назовем его Билли — появился у большого парадного окна миссис Б. и, по непонятным причинам, скорчил неприятную рожицу и плюнул на стекло. Миссис Б., увидевшая этот поступок, пришла в ярость. Она выскочила из дома, схватила маленького Билли и отшлепала его так сильно, что Билли прибежал домой, причитая, что миссис Б его «побила». Миссис А, возмущенная, подошла к телефону, и между двумя женщинами посыпались грубые слова. Вражда разгорелась до такой степени, что обе семьи обратились к своим адвокатам, и А. возбудили иск против Б. за жестокое обращение миссис Б. с Билли. В самый разгар разборок один из соседей полусерьезно заметил: «Ну, по крайней мере, никто не может сказать, что в этом есть антисемитизм», поскольку и А, и Б были евреями. «О, но ты совершенно не прав!» — воскликнул друг. «Вот что лежит в основе всего этого. Разве ты не знаешь? Пятерки — это белые евреи».

Продолжает существовать и классовый вопрос. Старое различие между немецким евреем из «верхнего города» и русским из «нижнего Ист-Сайда» превратилось в различие между «тихим, воспитанным типом с Уолл-стрит» и «шумным, напористым типом с Седьмой авеню» — которые смешиваются не легче, чем масло с водой. И из всего этого сложилось впечатление, что евреи «доминируют» в обеих этих сферах в городе.

Однако в исследовании Fortune, проведенном в 1936 году и посвященном разгулу антисемитизма как в Европе, так и в Америке, отмечалось, что еврейская община вовсе не монополизировала промышленность, как это часто утверждалось, хотя евреи и тяготели к определенным ее сегментам. В страховом бизнесе как тогда, так и сейчас было мало евреев, занимающих важные посты. Тем не менее, ликероводочный бизнес, который традиционно был прерогативой евреев в Польше (по одной причине — они не пили), в США в значительной степени находится в руках евреев (не немцев) и составляет около половины всех ликероводочных компаний. Реклама в Нью-Йорке — это, по сути, бизнес «белых англосаксонских протестантов», а вот телерадиовещание, которое так тесно с ней связано, можно сказать, наоборот, поскольку во главе крупнейших телесетей стоят евреи. В автомобилестроении евреев было мало, если они вообще были, хотя в дилерском и прокатном бизнесе их много; в тяжелой промышленности их мало, в транспорте и коммунальном хозяйстве их почти нет. Журнал отметил «склонность к скоплению людей и ярко выраженные психологические черты: клановость, племенные наклонности», а также заявил, что влияние и положение евреев «можно найти в тех областях промышленности, где встречаются производитель и торговец, отсюда и доминирование в розничной торговле».

В обзоре отмечались исторические случайности, в результате которых еврейские бизнесмены переходили из одной области в другую: из театра в киноиндустрию, из барахла, которое было таким легким началом для иммигранта без гроша в кармане, в металлолом. Журнал добавлял: «Где бы ни находились евреи, в промышленном, культурном, профессиональном или просто географическом плане, они всегда присутствуют в большом количестве и почти всегда как евреи». Но при этом отмечалось, что многие немецкие евреи, начинавшие свою карьеру в торговле сухими товарами и одеждой и обеспечивавшие работой многих прибывших позже восточных евреев, считали себя «переквалифицировавшимися» в банкиры и «передавшими» швейную промышленность грубым восточным евреям.

Однако даже в финансовой сфере позиции евреев ограничивались определенными видами банковской деятельности. В 1930-е годы из 420 директоров Нью-Йоркской клиринговой палаты только тридцать были евреями. В крупнейших коммерческих банках практически не было и нет еврейских служащих. В инвестиционном банкинге евреи занимали сильные, но не подавляющие позиции. Kuhn, Loeb стал крупнейшим еврейским домом, за ним следовали Seligmans, Speyers, Ladenburg-Thalmann и Lehman Brothers, но ни один из них не был так велик, как Дом Моргана, а в совокупности их легко перевешивали нееврейские дома, включая Dillon, Read, который можно назвать полуеврейским домом[65]. В сфере иностранных кредитов Морган занимал 20% бизнеса, за ним следовали National City Bank и Dillon, Bead с 12% на каждого. Однако во внутреннем бизнесе Kuhn, Loeb и Morgan шли почти вровень, что несколько опровергало представления о «международном» аспекте еврейского банкинга. Из 252 членов Нью-Йоркской фондовой биржи только сорок шесть были евреями.