Praecellentissimus Rex. Одоакр в истории и историографии

Предисловие

В 476 году был положен предел императорскому сану на Западе и тем самым фактически — Западной Римской империи. В действительности она уже давно была расчленена и растерзана на различные варварские королевства и единственной территорией, свободной от иноземных захватчиков, оставался италийский полуостров.

Любопытно, что в то время как после Адрианополя или Аларихова разграбления последовали чередой, от востока до запада, в отчаянном и многоголосом хоре печальные свидетельства тех, кто вверял памяти потомков ошеломленное осознание устремившегося к закату мира, после 476 года, похоже, не было ни обсуждения, ни сравнения, ни размышления. Мир угасал, и не было того, кто спел бы ему погребальную песнь. Не было никого, кто эксгумировал бы теорию четырех монархий, сменявших друг друга в истории; конец мира, наступающий за исчезновением последней, должен был бы, по меньшей мере, стимулировать мистические порывы, земные стенания или апокалиптическое рвение.

В своем «Толковании на пророка Даниила» святой Ипполит в мрачных тонах описал конец времен, совпадающий с концом Римской империи. Он отнес его к 500 году от Р. Х., сроку, почти совпадающему с предсказанным язычником Веттием, который в I веке до Р. Х. отвел Риму 12 веков жизни, но в особенности очень близкому к низложению Ромула Августула и провозглашению Одоакра. Никто не уловил этой аналогии. Разрушились хрупкие глиняные ноги библейского колосса, которого святой Иероним отождествлял с уже ослабленными силами империи; кажется, будто покров молчания опустился над этими событиями. Не хватало, по мнению некоторых, в следовавшие за 476 годом десятилетия того, кто испытал бы свои силы в работе по теологии истории, или в историографической работе сильного теологического и апологетического вдохновения, или в толковании библейского текста, такого, как текст Даниила[1]. Или, быть может, если кто-то и сделал это, голос его не дошел до нас.

Возможно, однако, что безмолвие, сопровождавшее медленное адажио умирающей империи, происходило попросту из того факта, что не было восприятия ее interitus[2]. Все продолжалось, как раньше, все оставалось по видимости неизменным. В самом деле, «бесшумное крушение»[3].

Многие сегодня возражают против такого объяснения и считают, что 476 год представлял собой и был воспринят современниками как столкновение, взрыв континентов; исходя из этой точки зрения, стараются  отыскать возможные отголоски, подсознательные отсылки, прямые или косвенные намеки на такое событие и на размышления, которые возникли о нем в античной историографии, подчас раздувая то немногое, что дошло до нас, и часто выжимая его интерпретации. И далее, чуть ли не лихорадочным было выявление того, кто в pars Occidentis[4] или в восточной части первым отметил, как «низложение» Ромула Августула и возвышение Одоакра обозначили водораздел истории Hesperium imperium[5]. На первом месте, в воображаемом pole position[6] тех, кто исторически предощутил значение 476 года, находились Квинт Аврелий Меммий Симмах, тесть более известного Боэция, и Евстафий Эпифанийский. Все же могло оказаться безопасным риском приписывать интуицию тому, кто является чуть большим, чем просто имя, при крушении историографической традиции. На втором и третьем местах гипотетического рейтинга оказались Марцеллин Комит и Иордан, пропущенные вперед, если продолжать придерживаться спортивного жаргона, Евгиппием, настоятелем монастыря Castellum Lucullanum[7]. Последний, составляя в тиши обители компиляцию о святом Северине, holy man[8] Норика, чьи усилия по защите населения теперь уже были направлены к милости варваров, ностальгически отметил как далекое то время, теперь уже прошедшее и само по себе завершенное (per idem tempus quo Romanum constabat imperium)[9], когда границы охранялись и защищались солдатами, которым регулярно выплачивались publica stipendia[10].

Несомненно, крушение в передаче текстов лишит нас некоторых свидетельств. Тем не менее, вполне возможно, что государственный переворот 476 года не представлял в воображении древних перелома столь разрушительного, какой мы привыкли ему приписывать. Среди переворотов западного мира перелом 476 года был, вероятно, наименее шумным, поскольку, как было правильно замечено, не хватало драматического момента — военного поражения, убийства государя, физического истребления — в общем, такого события, которое могло бы потрясти сознание, наполнить его ужасом и негодованием, или воспламенить фантазию. То, что не происходит, впечатляет меньше, гораздо меньше, чем то, что происходит[11], и тот факт, что с 476 года не было больше другого августа после Ромула Августула, возможно, не пробудил в тех, кто жил в те конвульсивные годы, историографической безотлагательности или литературной дрожи столь драматических, чтобы быть должным образом незамедлительно зарегистрированными. Все развивалось как своего рода растворение, без воззваний, в имевшем осеннее благоухание «пианиссимо». Тем более что тот, кому Западная империя была обязана институциональным разрывом, не проявлял себя опрометчивым разрушителем, варварским тираном, жаждущим богатств и глухим к принципам romanitas, но двигался по пути преемственности с уважением к традиции, с учтивостью к ее представителям, с действительной почтительностью к институциональной видимости, возрождая даже отжившие обычаи. Осязаемыми примерами этого могли бы стать передача императорских инсигний, активное сотрудничество с сенаторской аристократией, распределение земель для солдат посредством политики, оказавшейся наиболее безболезненной и наименее захватнической для римских собственников. В конечном счете, все изменилось, но в действительности ничто не поменялось. Напротив, как это ни парадоксально, казалось, что именно тот, кто низложил последнего (но незаконного) императора, намного эффективнее встраивает себя в русло римской традиции. Рим, таким образом, не умирал. Для людей, живших в конце V века перед лицом гораздо более печальных событий — второго и третьего разграблений города, вандальских рейдов, систематических вторжений на севере полуострова — regnum[12] Одоакра не представляло собой разрыва непрерывности. Речь шла, вероятно, о деле веры в вечность Рима, последней щемящей сюрреальной проекции интеллигенции (intellighentia), которая не могла смириться с неизбежностью перемен.

Несколькими пятилетиями позже Боэций, чей отец, Флавий Нарсес Манлий Боэций[13], в 487 году занимал консульство и городскую префектуру, печально размышлял: «Нет ничего более мимолетного, чем внешняя форма, которая увядает и меняется как полевые цветы с наступлением осени». Быть может, подсознательно в размышлении философа вновь всплывало очарование, происходившее от наблюдения настоящего: в самом деле, с Теодерихом внешняя форма резко утратила свой блеск, сметенный «осенним» ветром обновления.