Черные дни в Авиньоне

Ангел, как и полагается полевому агенту, знал все языки мира, но в бытовом лексиконе нередко путался. Смешав латынь и немецкий, он кое-как выкроил себе подходящие имя с фамилией, и долго еще сокрушался о безвозвратно ушедших временах, когда никого не смущал просто «Азирафель».

Внедрение прошло как по маслу. Новый библиотекарь умел не попадаться на глаза императору, но всякий раз, когда Его Величество интересовался состоянием книгохранилища, обнаруживалось, что число фолиантов возросло, и каждая новинка являла собой сокровище в отношении и содержания и оформления. А общение с библиотекарем неизменно приводило обычно раздражительного Людвига в благодушное настроение. Правда, на его распрю с папой Иоанном XXII это никак не влияло, но Азирафель не отчаивался: здоровье у императора было отменное, ум крепкий и ясный, а это значит, ангельское воздействие со временем возьмет свое.

В 1330 году, спустя год после появления нового библиотекаря, в Мюнхен прибыли беженцы из Авиньона, искавшие высочайшего покровительства: монахи-францисканцы Уильям Оккам и Михаил Цезенский. Михаила главным образом беспокоили дела ордена, переживавшего не лучшие дни. Оккам же, поклявшись королю защищать его словом в ответ на защиту мечом, занялся политикой. Для сочинения злободневных трактатов ему требовались самые разнообразные книги, поэтому не удивительно, что он сделался частым гостем в библиотеке. И вскоре искренне привязался к обаятельному и образованному библиотекарю, найдя в нем достойного собеседника и преданного слушателя.

Азирафель тоже был очень рад этим беседам. После Аристотеля ему уже давно не с кем было поговорить по душам, потолковать со вкусом обо всех гранях Непостижимого замысла. Только требовалось следить за тем, чтобы случайно не обронить в разговоре фразы вроде «как-то спросил я у Платона».

Прошло двенадцать лет. Людвиг IV за эти годы доспорился с папой Иоанном до отлучения от церкви, своевольно заменил его антипапой, изъездил подвластные земли вдоль и поперек, воевал, заключал мир, плодил наследников, овдовел, вновь женился, — словом, вел себя как типичный монарх той бурной эпохи, меньше всего склонный к смирению и кротости. Ничего удивительного: ангел совсем забросил свои обязанности. Огромная библиотека, спокойная жизнь, разнообразный, а порой изысканный стол и, наконец, прекрасный собеседник — этого оказалось достаточно, чтобы посланник Рая перестал думать о чем-либо другом. В отчетах Наверх он неизменно ссылался на упрямство и непоседливость Людвига, мешавшие вести планомерную деятельность по склонению к добру, но в заключение уверял, что работает не покладая рук. А вот смертный философ в самом деле трудился на совесть: все эти годы его трактаты и публичные речи не хуже мечей и копий утверждали независимость светской власти от духовной. По сути он сводил на нет и без того ничтожные ангельские усилия, но какое это имело значение, если Оккам с упоением рассуждал об абсолютной свободе Бога делать все или не делать ничего, и выводил отсюда возможность существования решительно любой вещи в этом мире. «Так уж и любой?» — полушутя-полусерьезно уточнял Азирафель. «Любой. Существовать может все, но число объяснений для каждой вещи ограничено Божьим промыслом. Думается мне, не существует основания для того, чтобы объяснять с помощью многих допущений то, что может быть объяснено с помощью одного».

И все-таки время напомнило о себе, сделав это, по своему обыкновению, внезапно и грубо. В 1342 году умер Михаил Цезенский. Смерть старого друга и сподвижника подкосила Оккама: до этого ни разу не хворавший, он слег в горячке. Азирафель выпросил в Верхней конторе одно чудо в счет следующего года. Болезнь отступила, но оставила после себя долгие приступы мучительного кашля. Унять их лучше всего помогало молоко из рук королевского библиотекаря: обычное коровье молоко, если не считать капли Любви, добавленной в него. Она возвращала бодрость, подкрепляла силы, но ей не дано было остановить годы, продолжавшие неумолимое движение. В августе 1346 года Уильям Оккам провожал свое шестьдесят первое лето и как-то с грустной усмешкой заметил: «Азария, вы годитесь мне в сыновья, а ведь шестнадцать лет назад мы выглядели почти ровесниками. Очевидно, борьба с авиньонскими христопродавцами ежегодно отнимает у меня по два, если не по три года жизни».

Азирафель редко отлучался куда-либо из Мюнхена; он устроил так, что все книжные поступления сами стекались в город, ему оставалось лишь не пропустить их прибытие. Но три или четыре раза хранителю королевской библиотеки все-таки приходилось покидать уютные апартаменты, если речь шла о крупном наследстве, ожидающем в каком-либо монастыре или замке.

Вот и теперь, в начале осени, господину Вайскопфу предстояло путешествие — не слишком далекое, всего три-четыре дня верхового пути.[8] Скончался старый барон фон Швангау, чей замок Вестен, как гнездо стервятника, возвышался над единственной дорогой, по которой везли соль из Тироля в Баварию. Барон отписал короне, как говорилось в послании, «множество драгоценных библий, евангелий и трудов мужей великой учености».

— Сдается мне, это тот самый Швангау, что в битве под Мюльдорфом выступил на стороне Фридриха Австрийского, вместо того, чтобы держаться руки императора, — прокомментировал Оккам. Он великолепно разбирался в делах германской знати, давая Азирафелю еще один повод для восхищения. — И я почти уверен, не существует никакого завещания: наследники предателя надеются вымостить драгоценными библиями для себя новую дорогу во дворец. Очевидно, им наскучило грабить обозы с солью.* * *

Хранитель королевской библиотеки — фигура достаточно значительная, чтобы не путешествовать в одиночку. Господин Азария Вайскопф покидал Мюнхен в сопровождении трех человек охраны из числа замковой стражи, и возницы на прочной телеге для баронского наследства. Новый длинный плащ из добротной синей шерсти, подбитый беличьим мехом, с серебряными застежками; в цвет к нему шаперон с золотой булавкой в виде пары крылышек; совсем не ношеные сапоги, стоимостью в дневную выручку преуспевающего купца, — одним словом, только слепой не догадался бы, что перед ним важная птица.

— Погоди-ка, что это за белые веревочки свисают у тебя из-под шаперона? Азирафель, ты в самом деле носил этот дурацкий чепец?!

— Его тогда все носили…

— Ничего подобного: я не носил! Показаться где-нибудь в белом чепчике с завязками под подбородком?! Да я скорее сделаюсь лысым!

— Кажется, эта забавная вещица берегла головные уборы от грязных волос. Мытье головы тогда было непростым делом, если помнишь.

— Да-а, до горячего душа оставалось еще шесть сотен лет…

Никаких прошений относительно погоды Азирафель Наверх не подавал: с ней просто повезло. Дни стояли прохладные и ясные, седло было мягкое и удобное, а мул, как и обещал смотритель королевских конюшен, вел себя смирно, и осторожно ступал по каменистой дороге. И хотя Азирафель предпочитал равнины, теплый климат и пышную растительность, то есть что-нибудь похожее на Эдемский сад, он не мог не восхищаться снежными шапками гор, подпирающими синее небо, зелеными долинами с голубыми лентами рек, золотыми и медными вспышками в кронах буков, тронутых дыханием осени.

Впрочем, в конце четвертого дня пути, когда вдали уже показались шпили Вестена, альпийские хребты натянули поверх белых шапок серые капюшоны туч — таких плотных и низких, что дорога к замку почти скрылась в них.

— Ровно на небо подымаемся, — проворчал старшина стражников, сопровождающих господина библиотекаря.

— О, нет, в Небеса поднимаются совсем не так, — усмехнулся Азирафель. — И на пути туда совершенно точно не пахнет жильем. Чувствуете?

Действительно, между привычных запахов влажной шерсти плащей, конского пота и еловой хвои потянуло дымом и аппетитным ароматом жареного мяса. Замок выпрыгнул из тумана внезапно, как лесной разбойник, что, впрочем, отвечало репутации его владельцев.

Высокие ворота, усаженные железными шипами, были наглухо закрыты. За ними раздавались невнятные крики: там то ли дрались, то ли плясали.

Старшина громко постучал в ворота рукоятью меча.

Несколько минут спустя на стене возле ворот показалась человеческая фигура, едва различимая в тумане и сумерках.

— Чего надо?

— Милейший, сообщите, пожалуйста, владельцу этого замечательного поместья, что прибыл смотритель королевской библиотеки… — попросил Азирафель.

Фигура не сдвинулась с места.

— С ними попроще надо, господин Вайскопф, — заметил стражник. — И покороче.

— Эй ты, рыло! — рявкнул он. — Вали к хозяину и скажи, что приехал посланец короля!

— Не ори, обделаешься, — лениво донеслось со стены. — Ждите, доложу.

Вскоре за воротами послышался металлический лязг, и створки медленно отворились, обнаружив за собой двух человек — здоровенного детину с факелом и невзрачного коротышку в котте едва не до пят. На тощем животе котту перехватывал широкий ремень, на котором висело кольцо с десятком ключей. Они лучше всяких слов указывали на статус плюгавца. За его спиной простирался обширный замковый двор, где тут и там горели костры.

— Добро пожаловать во владения славных рыцарей Швангау! — зачастил кастелян. — Посланцу его величества, всемилостивейшего короля Людвига завсегда рады! Милости просим, милости просим!

Он отошел в сторону, давая дорогу всадникам и продолжая тараторить. Из его болтовни удалось узнать, что в замке по случаю удачной охоты устроен великий пир, и гостей созвано столько, сколько не случается и на Фюссенской ярмарке, «а уж она-то в наших местах самая людная».

Доказательством пышного пиршества служили несколько кабаньих туш, целиком жарящихся на вертелах над кострами.

— А как бы мне самого хозяина увидеть, сударь кастелян? — поинтересовался Азирафель, спешиваясь и ища взглядом, кому поручить своего уставшего мула. Догадливый ключник ухватил за шиворот какого-то мальчишку, крутившегося возле ближайшего костра, и велел позаботиться о муле «господина посланца», а также и о лошадях охраны. Сам же повел гостя длинным полутемным коридором и вывел в гулкий, ярко освещенный зал.

На первый взгляд здесь творилась настоящая оргия, разве что участники были одеты потеплее и обходились без куртизанок. Азирафель охнул, оглушенный множеством громких голосов, визгливой музыкой, лязгом металлической посуды и собачьим лаем. От чада факелов и дыхания разгоряченных тел в зале стояла влажная жаркая духота, как в бане. За тремя рядами столов пили, ели, вопили, стараясь перекричать друг друга, около сотни человек. У дальней стены, на возвышении, за столом под самой богатой скатертью сидел, очевидно, сам Швангау с почетными гостями — и занимался тем же, что и остальные, внося хозяйский вклад в общий гвалт. Между столами бродило несколько шпильманов, играя на волынках и ребеках.

Азирафель остановился в растерянности, не представляя, как пробраться к владельцу замка сквозь все это столпотворение.

— Вы обождите чуток, мой господин, я побегу доложусь, — предложил кастелян и рыбкой нырнул в море голов, плеч и снующих туда-сюда слуг с пустыми и полными блюдами в руках. Вернулся он очень быстро и, почтительно поклонившись, доложил: — Их светлость велели провести вас прямиком к наследству, чтоб, значит, познакомились… А они сами чуть погодя вас навестят. Откушать с дороги желаете ли?