Черные дни в Авиньоне

Глава 2. Дьявол носит упелянд

Сегодня с чистой совестью можно не менять табличку «Извините, закрыто» на другую, с противоположным смыслом. И завтра тоже. Азирафель порадовался бы такой перспективе, если бы не эта болезнь. Пустые аллеи Сент-Джеймсского парка, закрытый «Ритц», редкие прохожие в белых медицинских масках нагоняли на ангела тоску и тревогу. К счастью, весеннее солнце, цветы и распускающиеся почки на деревьях смягчали угрюмый пейзаж. Разразись эпидемия не весной, а, допустим, в ноябре, картина была бы совсем печальной.

На диване материализовался хмурый Кроули. Он попробовал прокатиться на «Бентли» по дорогам, в кои-то веки свободным от пробок, собрал за собой стаю патрульных машин, она выгнала его прямиком на барьер из грузовиков. Пришлось заняться массовым отводом глаз, делом монотонным и утомительным, затем выбираться из затора, который сам же и создал… Коротко говоря, удовольствия не получилось. Еще и на дверце с водительской стороны обнаружилась длинная глубокая царапина. Демон, конечно, ее ликвидировал, но все равно неприятно.

— Ты ручаешься, что Ад к этому не причастен? — спросил Азирафель, невнимательно выслушав его жалобы.

— Ну вот еще полицейскими в преисподней не занимались… — начал было Кроули, но сообразил, что Азирафель имеет в виду совсем другое. — Готов поклясться, наши ни при чем. Эта болезнь зародилась таким же непостижимым образом, как и остальные. Да перестань ты уже изводить себя! Вот чуму же люди одолели, и проказа, по-моему, уже осталась только на мировых окраинах. Они вообще в последнее время сделались страшно умные, правда, часто ведут себя, как непроходимые идиоты… Но вакцину они, кажется, уже нашли, так что справятся, не сомневайся. Не четырнадцатый век, слава Богу!

— У тебя могут быть неприятности за такие славословия, — забеспокоился ангел, но демон отмахнулся:

— Пустяки. Я недавно слышал, как сама Вельзевул божилась. После тех событий у нас на многие вещи начали смотреть по-другому.

— Гавриил несколько раз при мне чертыхался, да так витиевато, — рассеянно усмехнулся ангел. По отрешенному выражению лица было заметно, что ругающееся начальство уже не занимает его мыслей. Скрестив руки на груди, он невидящим взглядом смотрел сквозь витрину на пустую улицу. Кроули неслышно подошел, встал рядом.

— Ты заговорил о четырнадцатом веке, и я вспомнил Авиньон… — тихо начал Азирафель, — Кажется, там я в первый и последний раз усомнился в высшей разумности Непостижимого замысла.

— И от Падения тогда тебя удержал обычный смертный. Не апостол, не Сын Божий — старик монах. Всего лишь…

— А знаешь, что? — оживился Азирафель, — давай попробуем повторить опыт Чумы. Если настоящее таково, что всем лучше сидеть дома, почему бы не отправиться на прогулку в прошлое? Кстати, ты никогда не рассказывал, чем занимался до Авиньона.

— Хм, дай, Сатана, памяти… Так, в Авиньоне мы встретились в сорок восьмом, правильно? А где я шлялся до этого? — Кроули поскреб в затылке. — Помню: тепло, море, отличное вино, в тавернах весело… Неаполь! Да, точно. Именно тогда я провернул одно дельце с итальянской королевой. Как же ее звали?.. А, Джованна. М-м, интрижка вышла просто блеск! — Кроули сложил пальцы щепотью и звучно поцеловал их. — Я подбил ее продать Авиньон Папе Римскому.

— Ох, старый ты змий…

— Сейчас увидишь, как все было. Но для начала, чтобы, так сказать, полнее погрузиться…

Воздух вокруг него помутнел, завихрился цветной метелью, а когда она улеглась, Кроули полностью преобразился. Азирафель, отвыкший за последние столетия от экстравагантных нарядов друга, слегка опешил.

Начать с того, что брюки на демоне сделались еще более узкими, чем обычно, причем одна штанина оказалась красной, другая — желтой. Вместо туфель из змеиной кожи на ступнях красовалось нечто позолоченное, с вытянутыми, как птичий клюв, мысками. Рыжие вихры исчезли под алой шляпой с короткими полями валиком и пышной черной драпировкой, заменявшей тулью и верх. Но больше всего ангела поразил камзол… нет, кафтан… словом, он не смог сообразить, как лучше назвать подобную разновидность одежды: длиной до колен, из зеленого бархата, со стоячим воротником, густым рядом пуговиц — драгоценных камней, перехваченная поясом из золотых бляшек, и с необъятными, похожими на воронки, рукавами до пола, подбитыми изнутри синей тканью. Заканчивались они глубоко вырезанными зубчатыми фестонами, напоминающими перья.

Кроули с довольным видом подбоченился. Послышался мелодичный перезвон: к каждому «перу» рукава крепился серебряный бубенчик.

— Единственный плюс четырнадцатого столетия: в этом веке я вплотную занялся модой, до того как-то было недосуг. И сказал: «да будет он»!

Демон развел руки в стороны. Звякнув, рукава развернулись сине-зелеными крыльями. По магазину прогулялся легкий сквозняк.

— Я назвал его «упелянд».

— Это на каком же языке? И что-то я его на тебе не помню, — Азирафель осторожно обошел кругом разнаряженного друга, предусмотрительно отодвигая подальше от рукавов подсвечники, кружки, вазы и стопки книг.

— В Авиньоне я носил другой, гораздо скромнее. «Упелянд» — что-то на старофранцузском, хотя не уверен. Просто слово понравилось.

— Выглядит причудливо, и, пожалуй, красиво. Но я не вижу в нем ничего демонического, — ангел хитро улыбнулся: — только не говори, будто так и задумано.

— То есть как «ничего демонического»?! — бубенчики на перьях обиженно звякнули. — Ты глянь, сколько на него ткани пошло! А знаешь ли ты, что в каждом серебряном бубенчике упрятан золотой шарик, и оттого у них особенно тонкое звучание? Видишь, насколько откровенное искушение роскошью. Шестьсот лет назад такое далеко не каждый мог себе позволить…

Кроули сжал виски пальцами, зажмурился, несколько секунд постоял неподвижно, затем медленно убрал руки и принялся катать в ладонях комок тумана, но не серый, как у Чумы, а красновато-оранжевый, словно внутри него горела крошечная свечка. Дунул на него; мерцающий шарик отлетел к дальним полкам — и магазина не стало.

Паркет, который давно не мешало бы начистить, нечувствительно превратился в узкую извилистую улицу, мощеную щербатыми каменными плитами. Книжные шкафы продолжились двухэтажными домами с плоскими крышами и маленькими балкончиками, почти смыкавшимися над головой прохожего. Кроули ступил на истертые камни, и с первого шага сделался своим в этом древнем городе: просто богатому щеголю вздумалось прогуляться пешком, а что рукава волочатся в пыли — не беда: для этого существуют слуги со щетками.* * *

— Хо-хо-хо! А-хах-ха-ха! Хгы-гы! Ай да Мазетто! Ну, ловкач!

— Он прямо так и сказал: «Вы меня только пустите — я так вам сад возделаю, как его никто еще не возделывал!»

— Нет, кум, ты не путай: не сказал, а подумал. Он же немым притворился, верно, Звонарь?

— Звонарь, а дальше что?

— Ну, начал он работать у монашек. И вот однажды днем улегся он под деревом и притворился, будто спит. А в это время в сад вышли две монашки. И одна другой говорит…

В трактире папаши Лючано яблоку негде было упасть. Ничего удивительного: праздник святого Януария. Грех не пропустить кружку-другую доброго вина в честь славного покровителя города! К тому же день выпал скоромный, значит, Господь не покарает за миску бобов со свиным салом или тарелку жареных ребрышек, вымоченных в уксусе, и посыпанных кольцами сладкого лилового лука. А если же такое изобилие да сдобрить славным рассказом, то вот и он, рай земной.

— …говорит, давай, мол, испытаем то удовольствие, которое дамы на исповеди описывают как наисладчайшее? Садовник-то наш немой, и дурачок вдобавок, посему не проболтается. А Мазетто делает вид, что спит, а сам смекает…

Слушатели покатывались со смеху. Тощий парень в пестрых лохмотьях, известный завсегдатаям под прозвищем Звонарь, знал, как быстрее всего заработать на кружку вина и миску каши со смальцем: язык у него работал без устали. Одна байка сменяла другую, особо забористые истории просили повторить. Например, эту, про ловкача Мазетто и похотливых монашек.

Вокруг Звонаря собралось десятка три горожан — купцы, цеховые ремесленники, нотариусы, их помощники и прочий городской люд, достаточно зажиточный, чтобы позволить себе сегодня наесться от пуза, но не слишком богатый, чтобы делать это регулярно.

Никто не заметил, как в заведение вошел еще один посетитель; лишь папаша Лючано наметанным глазом сразу выцепил его, удивился и обрадовался: знатные господа никогда не заглядывали в его трактир. Родственник королевы, не иначе, золота-то сколько на нем! И бархат, Пресвятая Дева! Все из бархата! Скорее, чистый фартук, бежать встречать…

Приглядевшись, трактирщик удивился еще сильнее, а затем и порядком струхнул: диковинный наряд богача отливал болотной зеленью[3], а глаза светились желтым кошачьим огнем. Но робкие да нерешительные не держат процветающих трактиров, к тому же солнце еще высоко, а ведь даже младенцу известно: нечистый не является днем. И мало ли какие причуды случаются у богачей? Вот этот захотел и красуется в зеленом, а глаза… вон сосед-шорник как перепьет да начнет кожи драть, так у него глаза вообще белые делаются. Словом, Лючано оставил колебания, со всем возможным почтением встретил гостя, получил от него заказ на кувшин лучшего вина и умчался исполнять. Тем временем желтоглазый уселся на ближайшую скамью, где каким-то чудом освободилось место, и стал слушать Звонаря.

— …вот так благодаря своей молодости и смётке ушел Мазетто из дому с одним топором, а вернулся много лет спустя многодетным богачом, да все детки у него с рождения были пристроены, — закончил рассказчик и надолго приложился к кружке.

Необычного клиента заметил не только хозяин трактира. Поодаль от компании самых горячих поклонников звонарских баек сидел небогато, но чисто одетый мужчина лет тридцати, с умным и выразительным лицом. Он бросил на щеголя долгий взгляд: скорее, изумленный, чем враждебный. Тот, однако, держался с полнейшим равнодушием, и не спеша потягивал принесенное вино.

Между тем Звонарь от смешных побасенок перешел к пересказу пугающих слухов, которыми щедро делились моряки торговых судов в порту.

— Говорят, в Константинополе появились беженцы из Скифии. Они в один голос твердят о Божьей каре, что обрушилась на поселения по берегам Русского моря: мол, люди там умирают в три дня, но прежде покрываются страшными язвами и пятнами, а после смерти чернеют. А караванщики боятся идти в Индию и Китай за пряностями и чаем, потому что от самой Персии все сожжено огненным дождем.[4]

— Господи, помилуй нас, грешных…

— Вранье все!

— За грехи наши, за грехи…

— А еще, я слышал, в Скифии есть племя женщин таких волосатых, что им не нужна никакая одежда.

— А мужчины?

— Чего мужчины? Мужчины обычные.

— Погоди, кум: они что же, с волосатыми женами живут? По доброй воле?

— Ты рябого Джакомо знаешь? Жену его видел? А ее усы?

Под вино разговор быстро свернул в привычную колею к нестрашным сплетням и уютному перемыванию соседских косточек.

Папаша Лючано не зря расстарался перед гостем: уходя, тот заплатил втрое против того, что собирался запросить трактирщик. Позже он попробовал оставленные золотые монеты на зуб, перекрестил их и остался вполне доволен. Хотел еще присовокупить Божье благословение, но вспомнил узкие черточки зрачков, огненно-рыжие пряди, выбивавшиеся из-под шаперона, и прикусил язык. На всякий случай.