Герой волшебной сказки

Введение

Сказка — один из древнейших видов словесного искусства. Она уходит корнями в народное творчество доклассовой эпохи и до сего дня остается спутником человека, доставляя ему огромное художественное наслаждение. Высокие поэтические достоинства сказки в значительной мере объясняются тем, что в ней выражены накопившиеся столетиями мысли и чувства народа.

Сказка — самый популярный и самый демократический вид словесного искусства у всех народов мира. Сказковедение представляет собой обширную дисциплину с солидной научной традицией. К сожалению, на Западе оно до сих пор проникнуто крайним «европоцентризмом». Наиболее популярная там историко-географическая («финская») школа исследует сюжеты, собранные в «Указателе сказочных сюжетов» А. Аарне[1], составленном на основе анализа европейских вариантов. Указатель отражает общность сказки большинства европейских и некоторых азиатских народов, которая сложилась исторически в эпоху, следующую за крестовыми походами. Каждому сюжету указателя исследователи «финской» школы посвящают монографию, в которой сопоставлением вариантов определяют его родину. При таком способе изучения сказок анализируемые восточные варианты обычно «оказываются» отклонением от классических форм. В лучшем случае, если родиной того или иного варианта считается Индия, европоцентризм принимает вид индоевропеизма.

Особенно нетерпим европоцентризм при изучении дальневосточного фольклора — сказок Китая, Индокитая, Японии, Индонезии. В этих странах сложилась своеобразная культура, весьма далекая от европейской; поэтому применение европейских сказочных схем при анализе дальневосточного фольклора бессмысленно. Даже европейский буржуазный синолог В. Эбергард, составляя свод китайских сказок, вынужден был отказаться от использования указателя Аарне.

Обширная сказочная литература народов Востока известна советскому и западноевропейскому читателю далеко не достаточно, главным образом по старым классическим собраниям типа сказок Шахразады. «Тысяча и одна ночь», давно покорившая читателей богатством фантазии, красотой оригинальных образов и занимательностью фабулы, восходит к древнейшей традиции народной сказки на Арабском Востоке. Не менее красочен и поэтичен сказочный эпос других народов Востока.

Совершенно неприменимы сюжетные схемы европейской сказки к фольклору так называемых культурно отсталых народов или бывших отсталыми в недавнем прошлом — колониальных народов Австралии и Океании, туземной Америки, Южной и Центральной Африки. Их сказки изучаются в основном этнографами и почти не используются при решении общетеоретических проблем сказковедения. Между тем фольклор этих народов отличается высокими художественными достоинствами и, кроме того, позволяет заглянуть в предысторию жанра волшебной сказки.

Использование многочисленных фольклорных материалов народов Азии, Африки, Океании и индейской Америки должно обогатить наше представление о сказочном эпосе. Оно помогло бы также современным западным сказковедам преодолеть схематизм в изучении фольклора.

Западные фольклористы всегда уделяли много внимания волшебной сказке. Но их привлекала прежде всего проблема сюжета, а образ героя сказки — носителя ее идеи — обычно оставался в тени. Исследование велось в основном в трех аспектах.

Первый аспект — чисто генетический. Корни сказочного сюжета возводились к древним мифам (старая мифологическая школа и современные неомифологи лорд Реглан, Ян де Фриз и другие), к первобытным обычаям и представлениям, отражающим однородные психологические черты первобытного мышления («астропологисты» Лэнг, Мак-Каллок, Гартланд, Харрис, отчасти ван Геннеп, Науманн), к народным обрядам (Сэнтив), к снам (фон дер Лайен, Лайстнер), заторможенным «психологическим комплексам», «вечным» и «неизменным» (Фрейд, Юнг, Ранк, Риклин и другие). «Мифологи» и психоаналитики рассматривали сказку как комплекс символов, для расшифровки которых подбирались «ключи»; «антропологисты» видели в сказках непосредственное отражение некогда живых представлений и обычаев, впоследствии забытых и сохранившихся в виде «пережитков».

Ван Геннеп, Малиновский, Боас, исходя из различных методологических посылок, пытались опровергнуть такое суждение о сказке и определить современную «функцию» фольклора. Однако эти попытки не дали ничего принципиально нового, поскольку исследователи ограничились анализом первобытных отношений и не сумели раскрыть общественный смысл и специфические особенности сказки как явления искусства. Образ героя воспринимался либо как трансформированный образ мифического героя, бога, святого (представители мифологической школы, Буссэ, Реглан), либо как выразитель извечных инстинктов и подавленных желаний, реализованных в сказках.

Второй аспект изучения сказки — исследование исторической жизни и странствования сюжетов. Старые миграционисты бенфеевской школы и представители современного историко-географического направления (Аарне, Андерсон, Крон и другие) рассматривают развитие сказочных сюжетов как механический процесс, не зависящий от конкретной национальной истории и общественной жизни народов, среди которых бытуют сказки. К исследованиям этих ученых примыкают и работы фон Сидова, выводящего сказку из индоевропейского неолита. Финскую школу в основном поддерживает и крупнейший американский фольклорист Стис Томпсон.

Третий аспект — исследование формальной поэтической структуры волшебной сказки вне связи с ее общественным содержанием и идеалами. Работы Ольрика, Кристенсена, Левис оф Менара, Люти, по-разному трактующие сказку, содержат ценные наблюдения, однако в них есть принципиальные недостатки, типичные для всей западной сказковедческой литературы. Эти недостатки имеют глубокие методологические корни. Первооснова многих из них — философия позитивизма.

Прежде всего исследование корней сказочных сюжетов оторвано от изучения исторической жизни сказки и от анализа ее поэтической формы. Историческая жизнь сказки сводится к миграциям и рассматривается изолированно от общественно-исторических и конкретных национальных черт народов — носителей сказки. Поэтические формы анализируются независимо от содержания сказочного эпоса. Эстетическое в сказке мыслится только как формально-поэтическое, как традиционные стилистические формулы и композиционные схемы.

Что касается генезиса сказочных сюжетов, то, во-первых, как правило, не раскрываются общественно-исторические, социальные процессы, отраженные в сказке. Не только сторонники так называемых символических концепций игнорируют общественно-исторические корни сказки, но и «антропологисты» сводят ее содержание к верованиям и обычаям, которые сами нуждаются в социально-историческом объяснении.

Позитивистская ограниченность антропологической школы явно выступает при сопоставлении исследований Тэйлора, Фрэзера, Лэнга с работами Моргана и в еще большей мере Энгельса. Опираясь на работы Моргана, Энгельс дал историко-материалистическое истолкование развития человеческого общества на ранних ступенях. Использование энгельсова анализа обязательно при решении проблемы генезиса фольклора.

Во-вторых, представители всех перечисленных направлений сводят явление словесного искусства к мышлению и быту первобытного человека. Создается впечатление, что, возникнув как прямое отражение психологии, верований и нравов первобытного человека, сказка как бы по инерции продолжает существовать и после того как первобытные отношения ушли в прошлое. Буржуазные ученые упускают из виду то, что сказке как художественному жанру присущи особые формы отражения действительности. Идеалы сказки, выражающие общественные стремления народа, оказываются либо пережитком первобытной магии, либо реализацией заторможенных извращенных желаний наподобие тех, которые, по мнению психоаналитиков, воплощены в так называемом «эдиповом комплексе».

Как известно, старые школы мифологов и миграционистов имели представителей и в России. Академик А. Н. Веселовский в «Исторической поэтике» и в статьях, посвященных сказочному эпосу, пытался синтезировать различные методы его изучения. Распространение определенных сюжетов он объяснял заимствованием, а составляющие их мотивы рассматривал по методу антропологической школы как прямое отражение первобытных обычаев и представлений. Веселовский невольно, как Лэнг и Мак-Каллок, сводил сказочные сюжеты к своеобразным пережиткам первобытных отношений, недооценивая специфику художественной формы.

Известное влияние революционно-демократической идеологии, которое Веселовский испытал в студенческие годы, сказалось, может быть, в том, что он остановил свое внимание на сказочных образах невинно гонимых героев — младшего сына, замарашки-падчерицы и дурачка, — образах, имеющих глубокое социальное содержание. Он понял, что они родственны как образы, выражающие «народную идеализацию обездоленного»[2].

Вместе с тем, сознавая, что методы антропологической школы неприменимы для объяснения этих образов, Веселовский отнес их в «Поэтике сюжетов» к рубрике «Сказочные сюжеты под вопросом об их бытовом значении». В этом проявилась ограниченность позитивистской фольклористики, неспособность ее решить проблему демократического героя сказочного эпоса — выяснить, как отражаются в его образе определенные социально-исторические процессы.

Народная сказка, в том числе и волшебная, прежде всего выражает, по определению В. И. Ленина, «чаяния и ожидания народные»[3].

Это значит, что она является художественным воплощением мировоззрения народа и (это главное в сказке) его идеалов. Чтобы подойти к сказочным «идеалам» с научной точки зрения, недостаточно общих деклараций, которыми часто ограничиваются авторы учебников, научных монографий и журнальных статей. Необходимо раскрыть истинное социальное, историческое и национальное содержание сказки, выяснить, как оно развивалось и изменялось и в какой художественной форме, при помощи каких жанровых, сюжетных, образных средств получило эстетическое выражение.

Анализ бытовой сказки относительно прост, так как социальные мотивы получают в ней прямое, наглядное выражение. Когда изображаются жадный поп или кулак, который морит голодом работников, и смелый находчивый батрак, сумевший проучить хозяина, или умница-солдат, преуспевший больше генералов, либо бедный брат, обижаемый скупым богатым братом, общественный смысл сказки, ее народная оценка и художественная цель достаточно ясны. Если батрак, солдат или бедный ремесленник становится героем сказки, а помещик, кулак, иногда богатый купец — его антагонистом, нет сомнения в том, что здесь отражена классовая борьба народа, в первую очередь крестьянства, против поработителей.

Но волшебные сказки значительно сложнее. В них тоже есть образы и мотивы, непосредственно выражающие классовые отношения буржуазно-крепостнической эпохи (богатый и бедный брат, злой царь, которого хитростью побеждает герой-крестьянин, и т. д.), но образы эти встречаются редко, их почти нет в сказках, написанных в XIX в.