Русская народная утопия (генезис и функции социально-утопических легенд)

Варьирование топонимики Алтая, отраженное в «Путешественнике», объясняется тем, что старообрядцам, решившимся искать Беловодье, в отличие от бухтарминцев, «поляков», «каменщиков», названия алтайских деревень не были столь хорошо известны, чтобы не деформироваться при устной передаче. Однако при этом довольно устойчиво сохраняются имена странноприимцев Кирилла и схимника Иосифа. Именно эта определенность имен странноприимцев так взволновала митрополита Московского, что он сообщил о них в Синод, а Синод, в свою очередь, передал дело на расследование министерству внутренних дел.

Мы упоминали о разных связях различных социально-утопических легенд о «далеких землях». Из них наиболее распространенной и функционировавшей особенно длительный срок была легенда о Беловодье. Легенда о «городе Игната» была распространена в основном среди некрасовцев, ушедших за рубеж после неудачи восстания, возглавлявшегося Кондратием Булавиным (1707–1708), и функционировала, видимо, преимущественно среди них. К концу XIX — началу XX века легенда превратилась в предание, бытовавшее среди постепенно возвращавшихся в Россию былых некрасовцев. О других легендах («река Дарья», «Ореховая земля» и пр.) мы знаем очень мало. Легенда же о Беловодье, возникнув в середине второй половины XVIII в., распространялась весьма активно и в устном, и в письменном виде и постоянно «вербовала» своих сторонников до конца XIX в. и даже в реминисцентных формах в XX веке. Она имела свою историю, которая поддается изучению как по следственным делам искателей Беловодья, доставивших немало забот администрации (особенно Томской области), так и по вариантам распространявшегося в рукописном виде «Путешественника» Марка Топозерского (инока Михаила). О функции этого своеобразного памятника «низовой» письменности мы уже писали.

Для подобной легенды характерна (пока она вообще функционирует) непрерывность, единая история. В этом весьма важное ее отличие от легенд об «избавителях» — второго из двух важнейших типов русских народных социально-утопических легенд. С начала XVII в., со времени появления самозванца, присвоившего себе имя царевича Дмитрия, до самозванцев, выдававших себя в XX в. за погибшего при екатеринбургском расстреле царской семьи царевича Алексея или за одну из царевен, перед нами выстраивается целый ряд самозванцев, с которыми связаны легенды об «избавителях». Это именно «легенды», а не «легенда». Каждый раз при возникновении особых исторических обстоятельствах по специфическим законам, которые достаточно элементарны, но безусловно продуктивны, возникала вполне самостоятельная легенда, не зависевшая от предыдущих. Общую схему (сюжет, композицию) подобных легенд мы демонстрировали в первой главе. Самозванцы (и не только они), распространяли слух о том, что царь, которого по официальной версии убили, избежал смерти, был кем-то подменен, скрывался по просторам Руси для того, чтобы в определенный момент появиться (именно поэтому весь этот сюжет может быть назван «скрывающийся и возвращающийся избавитель»), чтобы избавить свой народ от тягот крепостного права, поборов, рекрутчины, кровавого внедрения «новой никонианской веры» и т. д.

Самозванство, столь обильное на Руси, может показаться специфически русским явлением. Однако это совершенно не так. В XIX в. приверженцы «мифологической школы» братья Гримм, Зимрок, Гольцманн, Пио и другие предлагали явлениям фольклора чисто мифологические объяснения (либо с определенным акцентом мифологизации). Вслед за ними и А. Н. Афанасьев предпринял попытку истолкования целой группы преданий о возвращающемся герое как отражение старинного мифа о погружении в зимний сон «творческих сил природы» и затем возрождения их.

А. Н. Веселовский отвергает непосредственную связь легенды о возвращающемся герое с праарийским, солярным или даже древнегерманским мифом (цикл сказаний о Карле Великом или Фридрихе Барбароссе). Исследование сюжета он начинает с совершенно неожиданного факта — газетной заметки из «Санкт-Петербургских новостей», сообщившей о процессе в Ульме (1874 г.) над неким Янсером и его учениками, утверждавшими, что современный император Вильгельм — антихрист, а Германия — царство тьмы (при этом они, разумеется не имели прямой связи с русскими старообрядцами XVII–XVIII веков). Немецкий народ, а вместе с ним и все человечество спасет Наполеон III. Он якобы не умер, как утверждают газеты. Он должен явиться через две недели. В учении Янсера Веселовский видит далекий отзвук легенды о «возвращающемся императоре» (Карле, Фридрихе и др.). Ей он и посвящает свое дальнейшее исследование. Он приводит значительное число параллелей из самых различных источников, показывает широкую распространенность старых легенд и низводит всю проблему с небес на землю. В упоминавшемся учении Янсера нет явно выраженных эсхатологических идей. «Избавитель» должен явиться, чтобы освободить свой народ от социального и национального гнета. Тем не менее Веселовский считает, что этот эпизод — позднее звено в цепи развития именно эсхатологических сказаний и пророчеств, уходящих своими корнями в дохристианскую среду. Выдвинув на первый план мотив возвращения, он отвлекается от причин и цели возвращения. Он считает, что эти и подобные мотивы были утрачены в длительном процессе бытования легенды. «Возвращающиеся императоры» удаляются куда-то на восток и скрываются где-то в скалах, пещерах, старых замках и т. п. Со свойственной ему необъятной эрудицией ученый перечисляет персидские, испанские, норвежские, чешские и прочие легенды и считает, что за всем этим стояла сильная письменная традиция. Он пишет: «Поверье это не специально немецкое, но в Германии оно более всего обнародело, став не только народно-поэтическим, но и народно-политическим», и далее: «Именно такой избавитель и был им нужен, не удивительно, что являлись самозванцы, выдающие себя за умершего императора, и не только служили целям партии, но и вне нее находили веру».[1065] Он перечисляет при этом известных ему самозванцев — четыре случая XIII–XVI вв. в различных частях Германии и обозревает литературные отражения легенды (хроники XIV в., стихи мейстерзингеров и др.). В настоящее время количество приведенных А. Н. Веселовским параллелей может быть значительно увеличено. Так, исследователи упоминали словенское предание о короле Матиаше, грузинское — о царице Тамаре, болгарские и македонские о Крале Марке, венгерские о Ференце Ракоци, Ш. Петефи, немецкие о Роберте Блюме и К. Штортебеккере и т. д. А. Н. Афанасьев перечислял еще и другие сходные легенды, в том числе о Степане Разине. Другими исследователями назывались Суворов, даже адмирал Макаров, украинские легенды о Кармелюке и Т. Шевченко и т. п. Дело, разумеется, не в умножении числа параллелей, хотя и оно возбуждает некоторые принципиальные вопросы.

Беспристрастное изучение документальных свидетельств о самозванцах — по следственным и расспросным делам самих самозванцев или свидетелей их деятельности, успехов или провалов (Лжедмитрий II, Пугачев), — позволяет датировать их появление и их изживание. Между ними нет никакой связи (если не считать Лжедмитрия I и Лжедмитрия II, некоторых поступков Пугачева, который, видимо, все-таки что-то знал из случаев самозванчества под именем Петра III, возникших еще до него). Легенды об избавителях возникали самостоятельно, и потеряв своих сторонников и людей, поверивших в легенду, забывались. Нам кажется это очень поучительным для общей теории фольклора и фольклорных сюжетов. Сходные сюжеты, возникавшие в разных этнических средах, видимо, далеко не всегда взаимодействовали (ср. теорию самодвижения сюжетов, теорию, согласно которой каждое культурное явление возникало в каком-то определенном культурном центре и распространялось из него на другие страны и народы — идеи старой «финской школы», венскую теорию диффузии и др.). Сюжеты при определенных обстоятельствах, сходных по своей социальной и эстетической сути, могли не только конвергентно возникать у разных народов и в разных районах земного шара, но и повторно много раз возникать в одной и той же этнической среде. Если это доказано, то это может мешать компаративистским теориям и давать надежное орудие теориям о конвергеитности или о типологических схождениях как всеобъемлющем законе. Именно в этом и видится нам интерес вовлеченного в исследование материала о самозванцах и истории их появления и неудач.