Образ Беатриче

Флоренция здесь опять упоминается в четырех смыслах: это родной город Данте; это вообще образ Города; это государство, и наконец, это прообраз Небесного Града. Злые Щели точно также разделены на гильдии, как и горожане во времена Данте. И переход из одного рва в другой невозможен. В этом высшее достижение ада. Злые Щели наполнены еретиками и лицемерами, льстецами и симонистами, ворами и злыми советчиками, раскольниками и фальсификаторами. Один вроде бы невинный поцелуй Франчески, — а потом зло, порожденное им, начало расползаться по всему свету.

Один эпизод следует упомянуть в связи с «Пиром». Там Данте сравнил Гвидо да Монтефельтро с Ланселотом, как одного из тех благородных людей, которые на закате жизни стали членами религиозных орденов. В данном случае имелся в виду францисканский орден. «Я был военным, после стал монахом...». «Комедия» продолжает и дополняет историю Гвидо проклятием. Используя то же самое сравнение с парусами, которое он использовал в «Пире», Данте выслушивает рассказ графа Гвидо о том, как после принятия монашеского чина он «спасся бы навек», но по требованию Папы Бонифация VIII, дал злой совет, как расправиться с замком Пенестрино. Гвидо сомневается , но Папа убеждает его:

«Не бойся, — продолжал он говорить, —
Ты согрешенью будешь непричастен,
Подав совет, как Пенестрино срыть.
Рай запирать и отпирать я властен;
Я два ключа недаром получил... (Ад, XXVII, 100–104),

а когда после смерти Гвидо за ним явился сам святой Франциск, душа его уже принадлежала аду.

Но некий черный херувим вступился,
Сказав: «Не тронь; я им давно владел.
Пора, чтоб он к рабам моим спустился;С тех пор как он коварный дал урок,
Ему я крепко в волосы вцепился... (Ад, XXVII, 113–117)

Важно отметить, что даже монашеский орден не спасает душу человека, давшего коварный совет, пусть даже по принуждению Папы. Меж тем стремление Папы разрушить город есть не что иное, как адское искушение разрушить Небесный Град.

Поэты приходят к последнему, девятому рву Злых Щелей. Из глубины его поднимаются плач и зловоние.

Какой бы стон был, если б в летний зной
Собрать гуртом больницы Валдикьяны,
Муреммы и Сардиньи и в одной
Сгрудить дыре, — так этот ров поганый
Вопил внизу, и смрад над ним стоял,
Каким смердят гноящиеся раны. (Ад, XXIX, 46–51)

Обитатели этого мучилища «вдоль по дну слепому // То кучами томились, то вразброд». Они лежат, ползают, взбираются друг на друга, рвут ногтями запаршивевшую кожу. Здесь подвергаются мучениям фальшивомонетчики и алхимики, грешившие подделкой металлов. Вергилий говорит одному из погибших:

Я с ним, живым, иду
Из круга в круг по темному простору,
Чтоб он увидел все, что есть в Аду. (Ад, XXIX, 94–96)

Мучения предыдущих кругов меркнут перед здешними ужасами, где «Суровая карает Правота // Поддельщиков, которых числит строго».

А дальше поэты видят еще больший ужас животной страсти, представленной образом Мирры, пытавшейся урвать хоть немного плотской близости с отцом, переодевшись в чужое платье. Теперь здесь она рвет зубами всех, до кого может достать. Последние трое из тех, о которых говорит Данте — жена Потифара[112], Синон[113], предавший Трою, и фальшивомонетчик Адам из Бреши[114], — снова показывают извращение самой сути Любви и Города. Ссора Синона и Адама напоминает собачью свару. Это все еще можно понять, но это — последнее понятное в аду. Данте увлеченно слушает их перебранку, причем непонятно, что вызывает его любопытство — чувство справедливой мести, непристойность взаимных оскорблений? — но он «вслушивался в звуки этих слов, пока Вергилий не прикрикнул на него: «Что ты нашел за диво? // Я рассердиться на тебя готов» (XXX, 130–132). Вергилий во второй раз запрещает Данте смотреть на происходящее. В первый раз это была Горгона, но на сей раз речь идет о довольно вульгарной сваре. Странная задержка Данте, вызвавшая практически гнев Вергилия, похожа на любопытство уличного зеваки, если не помнить о том, что дело происходит в аду. Это начало проникновения ада в низшие этажи сознания Данте. Он сразу же следует за учителем, но момент-то был. Он проявляет воспитанность, ему стыдно, но он не раскаивается в своем преступном любопытстве. Дурацкий спор обитателей адской бездны не предназначен для слуха человека. Вергилий извиняет его, но в последней строке песни все же произносит: «Позыв их слушать — низменный позыв». Не обсуждая далее эту тему, в сумерках «спиной к больному рву, мы шли равниной», и тут на них обрушивается звук рога, «который громче был любого грома». То, что издали Данте принимает за башни города, оказывается строем гигантов, наполовину вросших в скалу последнего рва. Это Немврод кричит и дует в свой рог. Дальше они встречают Эфиальта и Антея. Антей помогает им спуститься на дно пропасти. «Ведь вовсе не из легких предприятий — // Представить образ мирового дна», — говорит Данте и надеется на помощь Муз, «чтоб в слове сущность выразить сполна» (XXXII, 7–13).

Здесь все совсем не так. Во-первых, очень холодно. Во-вторых, тихо, и в тишине слышен (во всяком случае, так кажется автору) лишь один звук — стук зубов на холоде, похожий на стук клювов аистов. После адского шума пройденных рвов тишина падает на странников подобно обвалу, и в ней слышен голос: «Шагай с оглядкой! // Ведь ты почти что на голову нам, // Злосчастным братьям, наступаешь пяткой!». Огромное ледяное озеро простирается перед поэтами. Ледяное поле противопоставлено жгущим огням и гомону тех, кто извратил самые основы Любви. Здесь пожинают плоды своих прегрешений предатели всех мастей. Здесь все пропитано ненавистью. Ледяной Коцит делится на четыре области, различающиеся мерой врастания грешников в лед: это Каина, Антенора, Толомея и Джудекка. Данте мимоходом отмечает их различия. Основной грех всех, пребывающих здесь, — предательство, но еще и жестокость, поскольку предатель всегда жесток. Различаются разные виды предательства: предатели родных; предатели родины; предатели гостей и друзей; предатели лордов и благодетелей. Ни слова не говорится о личном мнении предателей, оно, конечно, имеет значение, но выглядит относительным по сравнению с долгом и надлежащим порядком, с правильной согласованностью вещей. Беатриче — это свет по благодати, но можно обойтись и без нее, а вот без образа города обойтись нельзя. Беатриче здесь как бы гостья. Последним предательством для нее (и всего, что она символизирует) была бы утрата души прежде смерти.

Здесь, в Толомее, так заведено,
Что часто души, раньше чем сразила
Их Атропос, уже летят на дно.
И чтоб тебе еще приятней было
Снять у меня стеклянный полог с глаз,
Знай, что едва предательство свершила,
Как я, душа, вселяется тотчас
Ей в тело бес, и в нем он остается,
Доколе срок для плоти не угас. (Ад, XXXIII, 124–133)

Душа занимает тело словно комнату для гостей, приглашенных на жизнь, и тот, кто приглашает гостя, черен изнутри настолько, что Данте уже не находит (да и не ищет) для него вежливых слов. Трудно поверить в ад, но Данте сказал, что дно ада — самое трудное место для описания; и нам придется с этим согласиться.

Автор рассказывает историю Уголино[115]. Рассказ уместен здесь по многим причинам, но одна из них заключается в том, чтобы показать грех по мере его развития. Ужасной картине, нарисованной Данте, предшествовали события, происходившие на земле. Зло, совершенное графом Уголино в жизни, обернулось злом в посмертии и стало произведением искусства, а также духовного контраста. Руджиери предал гостя. Он отомстил? Это доставило ему удовольствие? Он, как и Уголино, получил то, что заслужил, в том числе и за смерть невинных детей.

Мы шли вперед равниною покатой
Туда, где, лежа навзничь, грешный род
Терзается, жестоким льдом зажатый.
Там самый плач им плакать не дает,
И боль, прорвать не в силах покрывала,
К сугубой муке снова внутрь идет;
Затем, что слезы с самого начала,
В подбровной накопляясь глубине,
Твердеют, как хрустальные забрала. (Ад, XXXIII, 91–99)

Здесь Данте ощущает легкое дуновение ветра.

«Учитель — я спросил, — чем он рожден?
Ведь всякий пар угашен здесь навеки».
И вождь: «Ты вскоре будешь приведен
В то место, где, узрев ответ воочью,
Постигнешь сам, чем воздух возмущен». (Ад, XXXIII, 104–108)

Серые железные скалы остались позади. Вокруг — ледяная равнина и души, полностью вросшие в лед. Похоже, поэт пал духом. Он прошел всеми адскими кругами и обозначил свой Путь. Начался он с того момента, когда его воображение замерло в неустойчивом равновесии в Лимбе, а затем, не заметив первого компромисса, отправился дальше, туда, куда звали его личные амбиции. К этому времени Любовь уже оставила его, а дальше ждала неизбежная ненависть ко всем этим падшим душам, не устоявшим перед соблазнами. Затем пришел гнев, и гнев сохранил его, породив ненависть не только к любым оправданиям, но и ко всем прочим вещам под солнцем. Теперь оставался только уход из мира живых к его собственным кипениям души. После этого он становится упрямым; в первом круге он ставит под сомнение собственную целостность, поскольку в ней кроется признание чего-то большего и отличного от себя; это приводит к интеллектуальному и моральному еретическому упрямству.

Поначалу упрямство вынужденное, но оно недолго помогает ему сохранить душевное равновесие. Данте все глубже погружается в многообразие грехов, испятнавшее весь мир, а ведь никакого другого мира, из которого он мог бы черпать свое поэтическое вдохновение, нет, так что ему приходится довольствоваться этим единственным. Что он и делает. Он неизбежно попадает в места, где жгут, калечат, где души мучимы всеми мыслимыми болезнями, и все они похожи на него, все жили когда-то в его мире. Иногда он превращается в них, иногда — нет, но в любом случае у него нет других сил изменить положение дел, кроме его поэтической силы. Однако воля его больна, и это чувствуют там, наверху, откуда была послана ему помощь. В конце концов, поэт становится жестоким, он даже способен на предательство, как и те, кто его окружает.

Он встречает душу, одну из многих, неспособную излить свои страдания слезами сквозь ледяную корку, покрывающую лицо. Боль от мучений не позволяет осознать свое горе и подумать о раскаянии. Душа несчастного оказалась здесь еще до смерти тела, в котором теперь хозяйничает адский дух. Он остался один на один с этим стылым пространством, где никто не говорит, никто не слышит, никто не поможет. Есть только холод, превращающий слова жалоб в едва заметное дуновение. И Данте, пообещавший убрать лед с его глаз в обмен на рассказ о грехах бывшего инока Альбериго[116], «рукой не двинул, // И было доблестью быть подлым с ним».

Вергилий предупреждает подопечного: «Vexilla regis prodeunt inferni» — «Приближаются знамена царя Ада»[117]. Наконец поэт увидит то, к чему стремился. Он все время знал, что небеса нельзя обмануть. На всем пути искажения одного образа за другим его наказание шаг за шагом сопровождало его. Он сам выбрал его, и теперь оно перед ним. Поэт пытается укрыться от жестокого ветра за спиной Вергилия, его единственного убежища, олицетворяющего культуру, благородство и все высокое, что может быть на земле. Но что может Вергилий перед лицом Дита?[118]

Мы были там, — мне страшно этих строк, —
Где тени в недрах ледяного слоя
Сквозят глубоко, как в стекле сучок.
Одни лежат; другие вмерзли стоя,
Кто вверх, кто книзу головой застыв;
А кто дугой, лицо ступнями кроя. (Ад, XXXIV, 10–15)