Образ Беатриче

Вергилий отходит в сторону, пропуская Данте вперед, и представляет: «Вот Дит, вот мы пришли туда, // Где надлежит, чтоб ты боязнь отринул». Легко сказать: отринуть боязнь, но пред ликом Люцифера Данте немеет.

Я не был мертв, и жив я не был тоже;
.........................................................
Мучительной державы властелин
Грудь изо льда вздымал наполовину;
И мне по росту ближе исполин,
Чем руки Люцифера исполину;
.....................................................
И я от изумленья стал безгласен,
Когда увидел три лица на нем. (Ад, XXXIV, 25–38)

Теперь он видит того, кто вечно обижен и вечно отчаянно восстает против вышней воли. Перед ним трехликий властелин скорбного царства. Все шесть глаз точат слезы, все шесть крыльев вздымают ветер, вымораживающий Коцит и предателей, вросших в лед. Зубами и когтями он гложет и дерет трех архигрешников — Иуду, Брута и Кассия, тех троих, что безжалостно предали Христа и Цезаря, Бога и Императора.

Мильтон тоже представлял сатану, но у него сатана активен, а здесь активно лишь его стремление. Шекспир изображал предательство, доведенное до каннибализма[119]. Предательство всегда поедает предательство. Изображение вмороженного в лед сатаны — образ, который непостижим ни в жизни, ни в смерти, но тем не менее образ вполне конкретный. Это конец Пути, начало которому положила встреча с девушкой из Флоренции, Лондона или любого другого места, встреча молодой девушки и поэта в Городе; конец рыси на рассвете и финал поцелуя Франчески, оторвавшей глаза от книги; финал учения Брунетто и понтификов Святого Престола. Рысь стала Герионом, а Герион стал самим собой. Все пришло к своему концу. Данте стал Иудой, а сила, защищавшая его, то есть Беатриче и Флоренция, иссякла. Град земной предан во всех смыслах.

Но наступает ночь; пора и в путь;
Ты видел все, что было в нашей власти. (Ад, XXXIV, 68–69)