Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

* * *

— Сонуля! Сонулька! — будила меня мама. — Вставай же! кто долго спит в Новый год, весь год проспит! Что Катя заспалась, вполне понятно, ведь она была на балу, но ты…

— Куда?.. Зачем?.. И я на балу… — бормотала я, с трудом открывая глаза.

— Ты бредишь?

— Конечно, и я… Всю ночь напролет танцевала… У нашей елки… В родном лесу…

— Какой елки?

— Да нашей, той самой… В зале стоит разукрашенная… Кораллы, звезды, раковины… Уж кавалергарды ели, ели пряники! И воробьи тоже…

— Она, право, не знай что городит! — заметила проснувшаяся Катя, а мама с испуганным лицом уж щупала мой лоб, подозревая лихорадочный жар!

— Но я же вам говорю, — настойчиво твердила я, отстраняя мамину руку, — я видела Новый год, танцевала с ним мазурку… Какие у него глаза! Если б вы знали…

Катин смех насилу отрезвил меня от моих грез. Вполне очнувшись, я поспешно началась одеваться, восклицая: вот так сон! Вот так сон!.. За завтраком расскажу!

Придя в столовую к завтраку, я, действительно, рассказала всем свой сон, но… с большими прибавлениями. Это вышло у меня как-то невольно, благодаря моей услужливой фантазии. По выражению маминого лица я видела, что мама в восхищении от этой фантазии. Это еще более подстрекало мой язык изощряться в вымысле, и наконец я до того увлеклась, что уж сама перестала сознавать, где у меня кончается сон, где начинается вымысел; мне стало казаться, что все именно в таком виде и приснилось мне, как я рассказывала.

Мне приснилось, будто луна заглянула ко мне в окно, — рассказывала я, — и будто она заговорила со мной человеческим голосом. Да, представьте, я совершенно ясно услыхала, как она сказала: полно сокрушаться! Ты встретишь Новый год гораздо веселее, чем все они.

И вдруг раздался сухой шорох игл, дверь моей комнаты отворяется, и входит большая елка, вся разукрашенная шарами, бусами, звездами, золочеными орехами. Но, кроме того, ее ветви опутаны еще длинными нитями кораллов и жемчугов… Разноцветные раковинки… Крупные водяные брызги сверкают… Рыбки, настоящие живые рыбки, трепещутся среди зеленых хвой.

Она протягивает ко мне зеленую ветку и говорит: «Пойдем со мной в мой родной лес! Там встретим Новый год!»

Я и опомниться не успела, как окно распахнулось… и елку, и меня с нею подхватил ветер, и мы понеслись…

Мы так быстро поднялись вверх и так высоко, что я струсила… почти зажмурилась, едва решалась глядеть вниз, а все-таки хочется глядеть, и вижу внизу под нами улицы, дома, сверкающие огнями; дымок вьется из труб; звезды яркие, большие такие, и так близко, что можно бы их схватить… Вон тот дом, где танцует теперь Катя, фонари, телеграфные проволоки, церкви, сады, магазины… Вон чинно вытянулись в ряд корпуса духовной академии! Вон институт благородных девиц конфузливо прячется за деревьями сада! Дворянское собрание, мужская гимназия, театр! Ах, если бы подвизаться на его сцене! Не одной своею жизнью жить, а пережить тысячи жизней, переживать жизни всех тех лиц, кого бы пришлось изобразить!

Когда мы пролетели над Державинским сквером, громадный Державин зашевелился на своем чугунном пьедестале, так что лежавший в складках его одежды снег посыпался вниз. Закачалась вдохновенно поднятая к небесам голова, поднялась тяжелая рука, чугунный палец показал мне вверх на небо, и поэт произнес торжественным голосом: «Звездам числа нет, бездне — дна»…[892]

А вот и моя гимназия. Она дружелюбно глядит всеми своими окнами, но вряд ли видит, в какое великолепное и, может быть, не лишенное опасности путешествие пустилась одна из ее питомиц, принадлежащая к числу самых неугомонных.

Наконец, мы за городом.

Луна освещает нам путь и по временам дурачится: то закувыркается, как большой золотой блин, то спрячется за облачко, то выглянет и дразнится, лукаво посмеиваясь.

Мы обгоняем быстро бегущие облака. Они приветливо говорят нам: добрый путь!

Поля, реки, леса, деревушки, горы, овраги так и мелькают.

Наконец, кончено наше путешествие, ветер опускает нас на землю.

Мы в родном лесу елки, в чудном большом лесу, окутанном инеем и снегом.

Как заскрипели, как застонали от восторга старые ели, сосны, пихты и кедры, увидев нашу елку! Как восхищались другие молоденькие елки ее нарядным убором!

Редко разбросанные по сторонам, утопающие в сугробах дубы, березы, осины и липы, лишенные листьев, одетые лишь снегом да ледяной бахромою, кивали ей: «Здравствуй, здравствуй, родная!»

— Хочу встретить с вами Новый год, — сказала елка, — и она, — указала она на меня, — хочет тоже. Ее не взяли танцевать. Надо позаботиться, чтоб она не скучала.

Луна поднялась высоко над лесом. Прозрачные льдинки, повисшие на ветках, задрожали и засверкали разноцветными огоньками, точно свечки на рождественской елке. Засверкали звезды, и снежная пыль вокруг заискрилась бесчисленными блестками… Куда ни глянешь, везде искры, везде огни, везде блеск, точно огромная великолепная люстра качается на невидимых цепях. Такого роскошного освещения не видала ни одна большая зала! Такой дивной музыки тоже не бывало ни на одном балу! На большой поляне вокруг старого дуба сгруппировался громадный оркестр… кавалергардов. Они улыбнулись мне, как старой знакомой. Бледный Гюбнер, капельмейстер, стоя посредине на ледяной глыбе, помахивал своей палочкой, точно чародей волшебным жезлом, и звуки вальса «Белые снежки» лились и текли, и звали за собою, и на ветках сидели воробьи, снегири и галки и чириканьем, свистом и карканьем так искусно аккомпанировали кавалергардам, что, наверно, даже тонкое ухо Алексея Федоровича не уловило бы тут ни малейшего диссонанса.

Эта музыка точно всех заколдовала. Самые старые дубы срывались с мест так же порывисто, как и молодые деревья. И как хорошо плясали они все — и горделивые сосны, и милые березы, и задумчивые пихты, и грациозные елочки…

Наша елка, танцуя, сверкала и звенела всеми своими подвесками и, не скупясь, угощала музыкантов развешенными на ней пряниками, изюмом и яблоками.

Стройные клены и прекрасные кедры усердно притоптывали и раскланивались.

Между последними я узнала молодца кедра, который растет в нашем деревенском саду перед окнами дачи. Он сказал мне, что попал на этот бал, как и я, по приглашению, и закидал меня вопросами, как поживают Дамка, Гнедышка, m-r Pierre Безухов, который часто, поливая цветы на маминых клумбах, брызгал и на него водой из лейки.

Я тоже старалась расспросить его обо всем: как поживают мои милые друзья — деревья в деревенском саду? Какие сны снятся покрытой ледяной корою речке? Вероятно, «окно в Европу» завалено снегом («окном в Европу» мы прозвали отверстие под забором, служащее проходом из сада в поле). Цела ли ветхая беседка, дававшая летом приют паукам и летучим мышам? О чем поет скрипучая лестница, ведущая в мою и Катину светелку? И какие сказки рассказывает старая, толстая седая ветла около пруда, в тени которой я так любила сидеть, притаившись в густой высокой траве? Кроме меня, только миловидные божьи коровки, нарядные мотыльки да легкомысленные стрекозы посещали этот свежий и уютный зеленый уголок.

— Теперь, зимой, старухе скучно, — сказал кедр, — никто ее не навещает, некому слушать ее сказку.

— Танцуйте! — повелительно крикнула, проносясь мимо нас, кудрявая, воздушная, как балерина, юная елочка.

«Вальс! Галоп!» — подхватил кедр, и мы смешались с другими в головокружительном танце. Я, точно девочка в красных башмаках в сказке Андерсена, плясала, плясала и не могла перестать: ноги плясали сами, не спрашивая у меня позволения. Деревья, сплетшись ветвями, водили вокруг меня хороводы и пели хором чудные песни. Ветер, не переставая, осыпал всех нас снежными конфетти, и снежинки носились между нами, точно сорвавшиеся со стеблей белоснежные цветки, точно звездочки, слетевшие с неба, точно пушинки и блестки.

Вдруг раздался какой-то необыкновенный шум. Луна побледнела и пугливо спряталась за облачко. Звезды вздрогнули… Ветер притих. Деревья все сразу остановились как вкопанные… Снежинки пали на землю… Воробьи и снегири замолкли. Кавалергарды перестали играть и точно застыли, подняв вверх свои трубы и флейты… Бледный Гюбнер превратился в неподвижную статую на своей ледяной глыбе.

Что-то большое, страшное, седое летело к лесу со стороны города.

— О, что это? — чуть слышно спросила я вне себя от испуга.

— Старый год улетает! — шепнул мне деревенский кедр.

— Подождите!.. Тише! Старый год, старый год улетает! — зашептали все вокруг — и деревья, и птицы, и облака, и льдинки, и сугробы, и ветер.

Торжественная тишина охватила лес.

Да, этот большой, страшный седой старик был старый год.

Но когда он приблизился и, спустившись, сел отдохнуть на поляну, когда робко выглянувшая луна осветила его утомленное и печальное лицо, тогда я увидела, что он вовсе не страшный.

И все, как и я, почувствовали к нему сожаление и зашептали: прощай, прощай, старый год!

А некоторые, более робкие, просили: погоди, не уходи, помедли!

Я подошла к старику и поцеловала его: спасибо тебе за все пятерки, которыми ты меня осыпал. Ты был добр, хотя…

— Чего же тебе недоставало? — сурово спросил старик.

— Ты не дал мне способности к математике! — упрекнула я его.

— Дитя! — ответил старик, — неужели таблица умножения лучше первой распустившейся фиалки? И можешь ли ты сравнить удовольствие, полученное от верного разрешения задачи, с тем прелестным чувством, которое ты испытываешь, любуясь нежными облачками, окрашенными стыдливым румянцем вечерней зари, или слушая в сумерки весною песню соловья, навевающую неясные грезы? А звезды?.. А напоминающий о вечности необозримый разлив рек?.. А дождевые капли, перлами повисшие на листьях и травах?.. А раскаты грома, сердито перебегающего с одного края небес до другого?.. А монотонное кукованье кукушки в лесу? А неугомонное кваканье лягушек в сонной речке?.. О, скажи мне, неужели все это хуже именованных чисел, сокращения и превращения дробей и разных правил? Не жалей о том, что сухие цифры говорят непонятным для тебя языком. Зато другой язык тебе понятен: ты понимаешь разговоры цветов и деревьев, песни ветра, голоса птиц. Лучезарный взор солнца так же мил твоей душе, как бледная улыбка месяца. И не благодаря ли дружбе с ними попала ты на этот бал? — прибавил старик, указывая на деревья, теснившиеся вокруг нас.

— Ты прав! — смиренно ответила я.

Старый год тяжело поднялся и улетел, и долго еще глухой шум от его полета нарушал царившую в лесу тишину.

Все молчали. Луна нерешительно выглядывала из‐за облачка. И вот с той стороны, куда умчался старый год, полились целые снопы света. Этот свет брызгал из глаз крылатого коня, на котором с бешеной быстротой мчался молодой прекрасный всадник.

Плащ свободно и легко развевался за его плечами, точно крылья. Его осанка была полна гордости, энергии. Одетый, точно сказочный принц, он сам походил на принца.

Но всего прекраснее были его глаза. Красноречивые, многообещающие, они манили к себе неотразимо, вселяя в душу надежду на что-то прекрасное, волшебное, что должно непременно сбыться. Но что это будет, взор не говорил, и это-то было всего интереснее.