Русский святочный рассказ. Становление жанра (2-е издание)

* * *

Таков оказался сон в моей передаче. На самом же деле он, конечно, был бессвязен, сбивчив и туманен, как все сны. Войдя, что называется, во вкус своей фантазии, не довольствуясь одним только повествованием, я старалась, кроме того, наглядно, в лицах изобразить весь свой сон, и я не могла спокойно сидеть на месте: то вскакивала, то садилась, то бегала по комнате, кружилась, танцевала…

Всеобщий смех, мамино восхищение мною и даже усердная жестикуляция Миши, в карикатурном виде повторявшего мою собственную жестикуляцию, все только сильнее воодушевляло меня. Надо же было дать им всем понять о том, как танцевали деревья, и как танцевала я мазурку с Новым годом; как ожил и заговорил чугунный Державин; как старый год уморительно повесил нос, сидя на поляне, и как я пересмеивалась с кавалергардами…

Я представила и элегантный поклон Гюбнера, когда мы чокались с ним ледяными бокалами; энергично помахивая линейкой, изобразила, как он дирижировал оркестром; представила, с каким свирепым вдохновением кедр предлагал: avançons! И все, не разбирая препятствий, неслись вперед; как он восклицал: avançons![899] И так же стремительно, не разбирая ни сугробов, ни ям, ни льда, мы неслись назад.

Наконец, с пафосом представив, как добрая сказочная фея передает мне свой волшебный жезл, я падаю в кресло с измученным видом актрисы, только что исполнившей трудную сложную роль перед многочисленной публикой.

Несмотря на усталость, я в упоении: во-первых, мне нравится воображать, будто я актриса; во-вторых, мне уж кажется, что все рассказанное мною не только не преувеличенный моим изобретательным воображением сон, но даже совсем не сон, а быль, и что действительно добрая фея сказок передала мне свою власть.

Бис! — шумно аплодируют братья, вызывая меня, и у Павла выскакивает толстая жила на лбу, что бывает с ним только тогда, когда ему уж чересчур смешно.

Я вскакиваю и раскланиваюсь, перенимая манеры оперной дивы, которую мы слышали недавно в «Гугенотах» в роли Валентины. Как она победоносно стреляет с концертной эстрады своими бойкими глазами в губернатора и в городского голову, так же и я победоносно стреляю глазами в папу и братьев, кокетливо порхаю и приседаю; и как она игриво и резво убегает с эстрады, так и я, подбирая воображаемый шлейф воображаемого, убранного гирляндами роз, платья, игриво и резво убегаю в другую комнату.

— Ах, ты дрянь этакая! — снисходительно ворчит папа, снимая очки, чтобы вытереть проступившие от смеха слезы.

Мама от души хохочет. Громкий звонок прерывает представление.

— Визитеры! — во все горло кричит Миша и, сделав ужасное, дикое лицо, с высунутым языком, улетучивается из столовой.

Я переглядываюсь с Катей. Уж не Serge ли с Бергмалером?! И опрометью кидаюсь в свою комнату, чтобы успеть посмотреться в зеркало, прежде чем Serge увидит меня…

Мама посоветовала мне озаглавить мой сон «Встречей Нового года» и представить Виктору Николаевичу.

— Вот тебе и сочинение готово!

Я с восторгом ухватилась за эту мысль. Почему, в самом деле, не сделать так?

Не все ли равно Виктору Николаевичу, наяву или во сне встретила я Новый год! И не все ли равно ему, что тут действительно приснилось мне, что создала моя фантазия, может быть, под влиянием неотвязной заботы о заданной теме. Приснилось ли мне самой, приснилось ли моему воображению, все равно это был сон…

Да, только сон…

Но и детство, и то счастливое время, когда я была шалуньей-гимназисткой; когда все люди казались мне добрыми и хорошими; когда я воображала, что в жизни гораздо больше веселого и интересного, чем печального и скучного; когда в голове и в сердце кипели благие порывы и все казалось исполнимым — то счастливое время, когда у меня еще живы были мои милые, незабвенные отец и мать, и мысль о разлуке с ними казалась мне чем-то невозможным; одним словом, то счастливое время, когда жизнь представлялась мне чудною сказкою, и я мечтала быть доброю сказочною феей, — ведь и это все, может быть, тоже был сон?!

Да, пожалуй, и это был сон, так быстро промелькнувший, так незаметно рассеявшийся…

Счастливы те дети, счастливы те гимназистки, которым даны «золотые грезы», которые «не знают в дни своей весны, что такое слезы»…

Они не сознают, что переживают прекрасный сон и что придет время, когда они проснутся, когда они вспомнят об этом сне со вздохом, пожалеют о том, что ни один новый наступающий год не вернет его; что наяву он не может, никак не может повториться, разве только присниться, и пожалеют тех детей, тех гимназисток, у которых нет нежно любящих их отцов и матерей, нет грез и нет весны…