Второе сердце

Она сказала, сделав глоток: «Ты не разучился…» — и потрогала кончиком языка верхнюю губу.

Он плеснул себе в стакан пепси-колы.

«Надо спросить Виктора: может, и мне кофе не повредит теперь — хоть понемногу и нечасто. А то всю жизнь варю для других…»

Они молча пили — каждый свое, пауза затянулась, и Клавдия, поставив пустую чашку, наморщила лоб.

«Что же это с нами происходит, Роман? Ты можешь мне что-либо объяснить?»

Он знал, что в конце концов услышит этот вопрос, но, не имея достаточно вразумительного ответа, по-детски — авось учитель не вызовет к доске — надеялся на какие-нибудь неожиданные обстоятельства, которые бы избавили от необходимости отвечать или по крайней мере помогли отсрочить эту необходимость.

«Я и сам ничего не пойму. Наверное, все оттого, что оно, — он ткнул пальцем себе в грудь, — оно не любило тебя… возможности такой не имело. Донор-то мой даже не подозревал о твоем существовании на белом свете, И оно… Я никак не могу с ним сладить! Молотит, молотит, а обо мне как будто и ведать ничего не желает. Я — сам по себе, оно — само по себе! Я даже музыку не пишу. Знаю, что могу написать, а писать не могу. Дурацкое, поверь, состояние».

Древний диван осторожно скрипнул и снова выжидающе затих.

«Конечно, это должно когда-нибудь кончиться, непременно должно, но — когда? И как?»

«Налей мне еще полчашки».

«Остыл, наверное».

«Ничего».

«Давай я все же подогрею…»

Когда Роман вернулся, она стояла лицом к сумеречному окну и обернулась не сразу.

«Спасибо, мне расхотелось. Пора уже…»

Она медленно обошла комнату, внимательно разглядывая много раз виденные репродукции на стенах, корешки книг за стеклами полок, безделушки на пианино, включила и выключила лампу на письменном столе — = все это спиной к нему, без слов.

«Ну ладно, Роман, пойду! Надумаешь — позвони, я буду ждать. Я уже научилась. Трудно, оказывается, только поначалу… До свидания. Приручай свое…»

Она тряхнула головой, провела кончиком языка по верхней губе и вышла в коридор. Он растерянно молчал, стоя все это время возле опустевшего дивана, и так, молча, с дымящейся джезвой в руках, проводил Клавдию до дверей.

— Что будем делать вечером, Виктор?

— Вечером? Ко мне поедем.

Тамара вышла из кабинета.

Тарасов ответил машинально, думая о другом. Поспешил: сегодня надо было бы побыть одному. Когда есть о чем поразмыслить, когда требуется найти какое-то решение — лучше это делать в одиночку… Он все еще находился под впечатлением состоявшегося у него перед самым появлением Тамары разговора. Позвонила Клавдия. Говорила, не включая экрана ВТ. Он сначала не узнал ее хрипловатого, клокочущего голоса, совершенно не похожего на обычный, и только по интонациям понял, что — она.

«Витя! Витя, выручай — не знаю, как быть… Выручай, Витя! Не получается у нас ничего с Романом. Он какой-то… вроде тот же самый и совсем не тот. Как будто между нами ничего не было… Говорит, что он тут ни при чем, что виной всему — его новое сердце: ему с ним не сладить, оно — само по себе. Ты понимаешь меня, Витя?.. А его понимаешь? Это так и должно быть? Или Роман просто темнит, разлюбил — и темнит? Ты ведь знаешь — я жить без него не могу. И ты знаешь меня — мы с тобой с одного двора, ты меня хорошо знаешь — я черт те что могу! Сделай, Витя, что-нибудь — ты же у нас всегда был самым умным, придумай, придумай!..»

Она заплакала и выключила связь.

«Придумай…» Легко сказать!.. Как будто он не думал?! Думал, не мог не думать, услышав как-то от Романа вскользь сказанное: «Не пишется…» Дальше — больше. На одной из прогулок Роман признался: «Знаешь, все мое существо отторгает его. Нет, не пугайся: никаких тревожных физиологических ощущений нет — ни болей, ни перебоев. А все-таки — отторгает…» И теперь вот — звонок Клавдии.

Случаев таких в практике Тарасова не было, в спецлитературе подобные явления не отражены. Целыми днями голова крутила свои жернова, перемалывая одну и ту же заботу, отпугивая вечерами сон, мешая отдыху не находящего покоя тела. Но и во сне жернова продолжали заданное днем вращение, будили каменным гулом задолго до привычного времени подъема.

…Усталый и ублаженный, Тарасов впервые за много дней заснул мгновенно и сразу же, как ему почудилось, проснулся. Все, что надо было сделать, приснилось в мельчайших подробностях, четко запечатлелось в мозгу. Он сел на постели, зажег бра и, посмотрев на часы, прикинул, что часа полтора, однако, проспал…

Потревоженная светом Тамара, не открывая глаз, потянулась и протянула к нему руки.

— Погоди, милая! Тут идея…

— У тебя одни идеи на уме!

Тамара обиженно отвернулась к стене, уткнулась лицом в подушку, натянула на голую спину простыню. Он выключил бра и сидел, уставившись в темноту.

Идея была настолько проста, что Тарасов больше всего удивился, где она так долго гуляла, не соизволя заглянуть в его гениальную голову…

Снова засыпая, он вспомнил, что встречался с похожей ситуацией в рассказе какого-то писателя-фантаста прошлого века. Рассказ имел счастливый конец.

Дверь отворила Вера Ивановна.

— Проходите, Виктор, Роман у себя.

— Как он?

— Все хорошо, кажется: по утрам зарядку делает — через скакалку прыгает. Гуляет помногу… Только — грустный. И музыку не слушает.

— Ничего, Вера Ивановна! Дайте время, дайте время!

Роман сидел с раскрытой книгой в ладонях на зеленой травке кресла под радужным мухомором торшера.

— Привет, Роман! Что почитываем?

— Привет. Почитываем-то? Разное… Садись. Кофе сварить?

— Не хочу. Ничего не хочу. Музыку…

— Магнитофон испортился. А починить некому — папаня опять улетел в свой Казахстан, я же, ты знаешь, в этих механизмах ни бельмеса не смыслю. И в ателье все не соберусь позвонить.

— Ну, обойдемся без музыки. Как твои дела?

— Без изменений. Слово в слово могу повторить то, что говорил в прошлый раз.

— А что невесел?

— Так ведь — без изменений…

Они помолчали. Тарасову и хотелось оттянуть главный момент разговора, поболтать о каких-нибудь пустяках, да на ум ничего не шло.

— У меня тут появились кое-какие соображения…

— Выкладывай.

— Помнишь, когда мы с тобой из клиники домой ехали, ты попросил вернуть тебе сердце и я обещал?

— Было такое.

— Так вот, я могу свое обещание выполнить. Вернуть…

— Заспиртованное, в банке, накрытой газеткой, перевязанной обрывком бинта, — так, что ли?

— Нет, зачем же… Я закончил свой эксперимент, и он мне удался. Я починил твое сердце. Надеюсь на этом деле защитить докторскую. Твой «мотор» работает — лучше не надо, испытал на всех режимах — на сто лет хватит. Могу вернуть в полном смысле — тебе в тебя. Как ты на это смотришь?

Полуприкрытые до этого, притушенные глаза Романа округлились и в упор уставились на приятеля. Виктор вытащил из кармана расческу и старательно причесал свои, бывшие и так в полном порядке волосы.

— Полежишь месяца полтора в клинике и снова будешь при своих интересах, вернешься на круги своя. На бархатный сезон в Крым отправим!.. Ну так что?

— Мог бы и не спрашивать.

— Чудесно. Когда ложимся?

— Хоть завтра.

— В понедельник. Приезжай в понедельник к десяти… А теперь пойдем погуляем.

…Когда после прогулки они прощались на набережной Канала и Тарасов сел уже за руль машины, Роман вдруг открыл дверцу и вплотную придвинул к нему подрагивающее лицо.

— Спасибо, Витя! Спасибо… Я ведь все равно недолго бы протянул с этим… чужим… Поверь, совсем недолго…

И, резко отвернувшись, зашагал к подворотне дома.

Полудремотного Романа ввезли в операционную две молоденькие медсестры, помогли ему перебраться на стол, укатили каталку.

— Наркоз! — произнес сквозь марлевую повязку Тарасов и, наклонившись к приятелю, потрепал его по щеке: — До скорой встречи, брат!

Убедившись, что Роман полностью отключился, он снял с рук перчатки, сорвал с лица повязку, посмотрел на стоящих в полном недоумении около стола доктора Соколова и старшую сестру отделения Валентину Петровну. Кроме них, в операционной никого не было.

— Коллеги! — Тарасов отбросил повязку в угол. — Мне никогда, коллеги, не приходилось напоминать вам о святом нашем долге — хранить врачебную тайну. Сегодня я напоминаю… В данную минуту мы с вами делаем уникальную операцию по возвращению пациенту Роману Дмитриевичу Петракову его собственного сердца, изъятого нами девять месяцев тому назад. Сердце мы починили, испытали, убедились в отличной работоспособности и вот теперь возвращаем на законное, как говорится, место. Все ли понятно? Хорошо. Иван Иванович, сделайте, пожалуйста, пациенту кожный надрез — чуть пониже старого шрама и сразу же наложите швы. Это и будет — операция… Валентина Петровна, на вас — послеоперационные заботы: имитация болей в сердце — и сначала порезче, чтобы правдоподобней было и лучше больному запомнилось, докучливая опека, требование строго соблюдать режим… Ну да что вам объяснять?! Все — как полагается. Так, что же еще?.. Да ничего, пожалуй, коллеги. Еще — молчанье, о котором я вас прошу. Прошу, извините за высокопарность, во имя жизни этого… во имя жизни моего друга… Приступайте. А я пойду — поработаю пером у себя в кабинете.

И стремительно вышел.

В своей приемной, замедлив шаг, чмокнул в висок разговаривавшую с кем-то по ВТ Тамару.

— Будут спрашивать — я на операции. Освобожусь часов через пять.

…Телевизионная башня за окном казалась вычерченной черной тушью на голубой бумаге неба. Утреннее солнце и ни облачка.

Конечно, случиться может всякое… Конечно, не исключено, что Роман однажды доберется все же до истины, разберется, что к чему. Не исключено. Только бы это случилось — как можно позже! Время! Лишь ему дано сделать начатое сегодня… нет, не сегодня, а в тот вечер, когда ты предложил Роману вернуть его сердце… сделать необратимым. Чтобы открывшаяся правда ничего уже не могла изменить…

Письма бывают разные — по содержанию, по настроению, по картинке на конверте, наклеенной марке, толщине содержимого… Поздним сентябрьским потоком принесло на Главпочтамт ничем особо не выделяющийся конверт, слегка помятый и выцветший. С Главпочтамта письмо перекочевало в районное отделение связи, оттуда — в почтовый ящик Тарасова. За вечерним чаем Виктор Александрович извлек из конверта один-единственный листок блокнотной бумаги.

«Здравствуй, милый Витя!

Пишу прямо на пляже. Мы уже третий месяц в Алуште и, думаю, до зимы тут просидим. Черные, как черти. Роман начал толстеть, хоть и много плавает. Аппетит у него опережает расход калорий. Вовсю сочиняет свои опусы и, подозреваю, весьма преуспевает, отчего выглядит иногда ужасно самодовольным. Преуспел он и кое в чем ином… При встрече ты, конечно, все поймешь. Будь уверен: и я — придет время — не подкачаю. Ты меня, Витя, знаешь — мы ведь с тобой с одного двора!

Привет Тамаре! Целую. Клавдия».

В КОМАНДИРОВКУ