Белая как молоко, красная как кровь

Незаметно достаю из кармана лист с разлинованными чёрными линиями и кладу его в дневник под страницу, на которой буду писать. Вот захотел и нашёл ведь выход из положения! Пишу под диктовку Беатриче; временами она останавливается, голос прерывается, дышит тяжело. И вдруг погружается в дрёму. Жду, глядя на неё, — а она уплывает куда-то, словно лодка без мотора, паруса и вёсел, влекомая течением. Приоткрывает глаза.

— Я слишком ослабела… Расскажи лучше что-нибудь ты, Лео.

Не знаю, что ей сказать. Не хочу утомлять своими глупостями. Рассказываю о школе и моих трудностях, о том, что случилось в этом году, о Мечтателе, Гэндальфе, Нике и футбольном турнире, который мы, «Пираты», вот-вот выиграем… Рассказываю о Сильвии, о том, как она спасала меня от всяких неприятностей, о том дне, когда прогуляла школу вместе со мной и уговорила пойти сюда, к ней, Беатриче… Неожиданно Беатриче перебивает меня:

— У тебя глаза блестят, как звёзды, когда говоришь о Сильвии…

С простодушием ребёнка, который просит бог знает какое по счёту печенье, Беатриче выдаёт иногда невероятные вещи. Умолкаю, как человек, который столкнулся с ужасной несправедливостью, но ничего не может поделать, чтобы защититься. Я не могу любить Сильвию, я могу и хочу любить Беатриче. И вдруг именно она сообщает, что у меня глаза блестят, как звёзды, когда говорю о Сильвии.

— Ты когда-нибудь была влюблена, Беатриче?

С лёгким вздохом отвечает «да» и умолкает. Понимаю, что не стоило бы продолжать разговор, но знаю также, что только от неё услышу верный ответ.

— И как это было?

— Мне казалось тогда, будто у меня появилась некая обитель, куда я могу вернуться в любое время. Словно погружалась на морское дно. Там хорошо — тихо и спокойно. Даже если, когда всплывёшь, море волнуется.

Молча слушаю и подозреваю, что следует разобраться с понятием «любовь», но сейчас единственное, что связано с этим словом, — имя Беатриче. Пока предаюсь этим бесполезным размышлениям, Беатриче опять внезапно впадает в удивительную дремоту, словно внезапно угасает. А может, просто прикрыла глаза, но я понимаю, что нужно уйти.

Сильвия — голубая, не огненно-красная. И всё же мои глаза блестят в голубизне.

Когда не знаешь ответа на вопрос, есть только один выход из положения: Википедия. В Википедии, однако, не написано, возможно ли, чтобы Сильвия значила для меня больше, чем подруга. Вопрос беспокоит меня, словно цикады летом, и не могу избавиться от него. Пытаюсь разделить на две части. Любит ли меня Сильвия? Люблю ли Сильвию я? Прохожу в «Фейсбуке»[38] по меньшей мере одиннадцать тестов, помогающих определить, любит ли тебя человек. Результат однозначный: Сильвия держится со мной так, как ведёт себя влюблённый человек, который, однако, не решается признаться в любви. Теперь о себе нужно узнать. Но не хочется выяснять это с помощью теста. Слишком важный вопрос. В нём я сам должен разобраться.

— Сильвия, будем делать уроки? Помоги разобраться в греческих поэтах.

Решительно поэзия тут ни при чём, это лишь предлог, чтобы влюбиться.

Пока Сильвия повторяет перевод труднейших стихов Сафо — «Бессмертная Афродита на красочном троне…», — смотрю на неё и не слышу, а только слежу за её губами.

— «И ты, счастливая, спрашивала меня, что испытывала я однажды и почему вновь призывала тебя и что больше всего хотелось мне, чтобы произошло с моей обезумевшей душой…»

Рассматриваю её волнистые чёрные волосы; они колышутся в такт её словам. Крылья чайки, легко парящей на ветру.

— «Приди ко мне и теперь, освободи от мучительных волнений, и сверши всё, чего жаждет моя душа…»

Смотрю в её живые, горящие глаза и вижу в них столько внимания ко мне. Второй раз уже смотрю не в лицо ей, а в глаза. Словно погружаюсь в глубокое море, спокойное и прохладное.

— Что с тобой, Лео?

Вздрагиваю, словно очнувшись от грёзы, в которой пребывал, сам того не замечая, и от которой не хотелось бы пробуждаться.

— Ты какой-то рассеянный. Глаза блестят. Думаешь о Беатриче?.. Давай сделаем перерыв…

Окончательно пробуждаюсь.

— Нет, нет, продолжай. Слушаю тебя.

Сильвия понимающе улыбается:

— Ладно, сейчас будет фрагмент, который мне особенно нравится, — о красном яблоке. Вот послушай: «Краснеет яблоко на ветке, на самой высокой ветке — забыли сборщики плодов о нём; нет, не забыли, не забыли — лишь дотянуться не смогли».

Пока Сильвия повторяет стихи, водя пальцем по греческому тексту, обнаруживаю, что впервые в жизни понимаю этот мёртвый язык.

Стихи эти я выучил наизусть и повторял их до рассвета, который застал меня по уши влюблённым. А как же Беатриче? Предать её? Как дотянуться до Сильвии — великолепной. И всё же именно Беатриче открыла мне глаза, она показала мне то, чего я не видел. Сильвия — это обитель. Сильвия — это покой. Сильвия — это приют. Смогу ли я когда-нибудь дотянуться до тебя, Сильвия?

У жизни тот недостаток, что нет инструкции по эксплуатации. Если, к примеру, не работает мобильник, берёшь его гарантию, несёшь в магазин, и тебе дают новый телефон. С жизнью так не поступишь. Если испортилась, новую не дадут, и приходится оставаться с той, какая есть — потрёпанной, грязной и плохой. И если она никуда не годится, теряешь аппетит.

— Лео, ты ничего не ел, тебе нездоровится? — спрашивает мама, от которой ничего невозможно скрыть.

— Не знаю, не хочу есть, — отвечаю я сухо.

— Значит, влюбился.

— Не знаю.

— Как понимать это «не знаю»? Либо да, либо нет…

— Я запутался. Всё равно что иметь один пазл из тысячи и не видеть картинки, чтобы сложить её. Всё приходится делать самому.

— Лео, так уж устроена жизнь. Ты сам строишь её всю дорогу, тебе решать, что и как.

— А если не умею?

— Постарайся понять правду, тогда сумеешь.

— А что такое правда в любви?

Мама молчит. Я знал, что нет ответа, нет никаких инструкций.

— Нужно искать её в своём сердце. Самые важные истины скрыты, но это не означает, что их нет. Просто их труднее найти.

— Мама, а ты что нашла, когда тебе было столько же лет, как мне?

— Что любовь ни в чём не нуждается, любовь хочет только любить.

Сказать на это нечего. Принимаюсь за еду, а мама молча моет посуду.

Мобильник лежит на столе, рядом с моим стаканом. Беру телефон и отправляю сообщение Сильвии:

«Завтра, то есть сегодня, в пять у скамейки. Хочу поговорить с тобой! Вопрос жизни или смерти».

Прихожу за полчаса до встречи, чтобы повторить речь, которую задумал произнести. Подходит бомж, просит милостыню, ну и я, готовый весь мир обнять на радостях, что сейчас признаюсь Сильвии в любви, даю ему евро, даже два.

Он говорит:

— Да благословит тебя Господь.

Увидев её издали, понял, каким же слепцом оставался всё это время. Она говорит, что это удивительное место и что у каждого должно быть такое, где можно предаваться мечтам и открывать свои секреты. Церемонно, словно королеву, усаживаю её на скамейку, и, пока судорожно сжимаю пальцы, подыскивая нужные слова, Сильвия строго говорит:

— Сначала я хочу сказать тебе кое-что, Лео.

Горячо надеюсь, что услышу такое же признание, как моё, — тогда всё пройдёт быстро, и мы обнимемся.

— Не хочу больше хранить этот секрет, из-за которого у меня разрывается сердце.

Вот это да! Опережая меня, Сильвия опять устраняет затруднение:

— Беатриче никогда не отвечала на твои сообщения, потому что я дала тебе не её номер.

Смотрю на Сильвию, как марсианин, только что прилетевший с Красной планеты и никогда не видевший человека. Внезапно красота Сильвии куда-то пропадает, лицо искажается — какая-то пустая маска из папье-маше, а не лицо.

— Знаю, Лео… мне очень жаль. Я виновата.

Не понимаю.

— Когда ты попросил меня узнать её номер, я только притворилась, будто сделала это.

Вспоминаю, когда Беатриче диктовала мне свой номер, я заметил, он отличается от того, что имелся у меня. Слова любви, которые я приготовил — «Я люблю тебя», — исчезли, как надпись на песке, смытая прибоем. Невольно ледяным тоном произношу:

— Зачем ты это сделала?

Сильвия молчит.

— Зачем ты это сделала, Сильвия?

Сильвия отвечает, обливаясь слезами:

— Я ревновала. Хотела, чтобы ты мне присылал эти эсэмэски. Но у меня не хватало смелости сказать тебе об этом. Я несколько месяцев берегла твоё письмо к Беатриче, представляя, будто оно написано мне. Я боялась потерять тебя. Прости меня.

Молчу, пребывая в белом безмолвии, подобном лунному. Она смотрит на реку и не решается поднять на меня глаза. Встаю и ухожу, как от совершенно постороннего человека. Сильвия для меня больше не существует. Любовь несовместима с предательством.

— Хочу забыть тебя как можно скорее.

Повторяю это сквозь слёзы. И то лёгкое и светлое, что несколько вечеров назад неслышно укрылось где-то в самом далёком уголке моего сердца, засыхает, превращается в крупинку соли, которая вымывается вместе со слезами, тает и исчезает навсегда.

Я устал от предательства.

В душе пылает жуткая боль, и кажется, я мог бы воспламенить весь мир. А когда сижу дома, пламя бушует так, что у меня уже нет никаких сил. Иду к отцу в кабинет и твёрдо заявляю:

— Папа, хватит. Я понял. Блин! Но теперь хватит!

Он смотрит на меня и ничего не говорит. Молчит. Я спровоцировал его, я выругался, а он даже не ответил. Ну, кто же так реагирует на провокацию?

Хлопаю дверью и возвращаюсь к себе в комнату. Включаю музыку на всю катушку, так что звенят стёкла: пусть все слышат меня, и пусть никто не сможет поговорить со мной. Хочу замкнуться в этом шуме, потому что сегодня этот дом, где я живу, не мой дом. Начинает скулить Терминатор, как обычно в подобных случаях. Он всегда скулит, когда слышит музыку группы «Линкин Парк» и когда мама готовит курицу с красным перцем. В нём словно пробуждаются какие-то примитивные инстинкты или плохие воспоминания собачьего детства. Терминатор — странный пёс. Если мне предстоит реинкарнация, очень не хотелось бы превратиться в него. Интересно, кем был Терминатор в прошлой жизни?..

До предела вывожу звук, и похоже, стёкла в окнах сейчас разлетятся вдребезги, — но мне нужно, чтобы меня услышали. Вдруг мама кричит:

— Лео, сделай тише, я не могу говорить по телефону!

Именно этого я и добивался, но она не понимает и думает, будто мне нравится слушать эту грёбаную музыку на полной громкости. А я всего лишь хочу заполнить своим шумом этот мир с затычками в ушках. Именно это мне и нужно.

Потом в комнату входит отец. Ничего не говорит. Я убавляю звук.

— Пойдём прогуляемся…

Он услышал меня. Мой отец услышал меня. Услышал то, что я действительно хотел сказать.

Мы с ним ни о чём не говорили. Но рядом с папой я почти спокоен, мои сомнения по поводу всего и вся, похоже, улеглись. Мои раны меньше саднят. Папа, отец. Что нужно, чтобы стать отцом? Нужно прочитать уйму книг, родить хотя бы одного ребёнка и обладать силой, как у господа бога.

Мне такое никогда не удастся.

Вот уже пять минут мы лежим рядом с закрытыми глазами в полнейшей тишине. Это Беатриче научила такой игре. Нужно помолчать несколько минут, закрыв глаза и рассматривая возникающие при этом краски. Время от времени мошенничаю и краем глаза посматриваю на Беатриче — она совсем близко, — сдерживая дыхание, чтобы не услышала, как поворачиваю голову.