Белая как молоко, красная как кровь

Рассказываю Сильвии о посещениях Беатриче. Рассказываю про всё, о чём мы говорим, и становится легче, потому что после встреч с Беатриче у меня словно камень какой-то остаётся на сердце. И как избавиться от него, не знаю. Но разговоры с Сильвией служат, похоже, неким ферментом, облегчающим моё существование. Сильвия слушает мои рассказы внимательно и никак не комментирует. Но мне достаточно и её молчания. Однажды, правда, она предложила:

— Хочешь, помолимся о ней?

Я доверяю Сильвии и, раз она считает, что это поможет, соглашаюсь. Так что иногда мы произносим простую молитву. Я-то в неё не верю, но Сильвия верит. И поэтому мы молимся о выздоровлении Беатриче:

— Боже (если ты есть — это я добавляю про себя), вылечи Беатриче!

Очень простая молитва, но в ней главное. И если бог — это бог, то ему не нужны лишние слова. Если бога нет, они бесполезны. Но если он всё-таки существует, то, может, пробудится от своего миллионолетнего сна, чтобы хоть раз сделать что-то действительно полезное. Этого я никогда не говорил Сильвии, чтобы не обидеть её, — но думаю-то я именно так.

Беатриче. Навещаю её каждую неделю. В разные дни, в зависимости от её состояния, потому что иногда она чувствует себя совсем плохо. Нет никакого улучшения. Последние переливания крови несколько стабилизировали состояние. И если ей лучше, она сама или её мама присылают мне СМС, когда прийти, и я спешу к ней на общественном транспорте (мой мопед после несчастного случая похоронен, и вряд ли можно надеяться на его непременную реинкарнацию, и хотя ущерб покрыт страховкой, договор от 21 марта предусматривает возможное обсуждение вопроса о приобретении нового транспортного средства только после перехода в следующий класс).

Направляясь к Беатриче, всякий раз несу ей что-нибудь, чтобы порадовать. Когда прихожу к ней, моя цель — подарить ей кусочек рая (в образном смысле, конечно, потому что не верю в его существование), но потом именно там и обнаруживаю истинный рай (выходит, он всё-таки существует, потому что такая красота не может не быть вечной). Однажды я принёс Беатриче компакт-диск с двумя фортепианными пьесами, какие нравятся ей.

— Давай потанцуем.

Она произнесла это тихо-тихо. Я не поверил своим ушам. Придерживаю необыкновенно хрупкое тельце Беатриче и осторожно покачиваю её, словно воздушный шарик, который в любую минуту может подняться вверх. Волосы у Беатриче уже немного отросли, и чувствуется их аромат. Держу её за руку и за талию: хрустальный бокал, который может разбиться в любую минуту даже от красной жидкости, которую хочу в него влить.

Порывистое желание уложить Беатриче к себе в постель, какое возникало прежде при мысли о ней, куда-то отошло, но не потому, что я ни на что не способен. Её тело под лёгкой одеждой кажется мне продолжением моего собственного, словно кожа у нас одна на двоих. Её голова, лежащая на моей груди, — это недостающий пазл в неполной картине моей жизни, ключ ко всему, некий эпицентр. Беатриче повторяет мои шаги, изобретающие танец, когда-то впервые исполненный мужчиной и женщиной. Полное ощущение, будто сердце у меня колотится повсюду — от большого пальца на ноге до кончиков волос, и мощь, какую ощущаю в себе, могла бы создать в этой комнате целый мир.

Но Беатриче способна сделать всего несколько шагов, потом сникает у меня на руках. Невесомая, словно снежинка. Помогаю ей лечь в постель. Выключаю музыку. Ловлю её благодарный взгляд перед тем, как она в бессилии закрывает глаза и погружается в сон. И одного этого взгляда мне достаточно, чтобы понять: у меня есть всё, что теряет она, — волосы, школа, танец, дружба, семья, любовь, надежды, будущее, жизнь… а я не знаю, что со всем этим делать.

Никак не даётся мне эта проклятая математика, а завтра у нас контрольная. Так и стоит перед глазами печальное лицо Беатриче.

Вижу его за строками учебника, между строк, между буквами.

Как будто все мои чувства оставили меня, а потом вернулись в виде какой-то совершенно новой формы восприятия: всё, что теряет Беатриче, я должен прожить не только за себя, но и за неё. Должен прожить дважды. Беатриче любит математику. И теперь я стану заниматься математикой, причём как следует, потому что Беатриче жаль расставаться даже с этой загадочной мутью…

Бывая у Беатриче, я каждый раз превращаюсь в какого-нибудь нового персонажа: сначала учитель игры на гитаре, теперь учитель географии. Кто бы мог подумать, ведь географию я никогда не учил, разве что связывал название страны с металлургией или чёрной металлургией, так и не уразумев, между прочим, какая между ними разница, — не говоря уже о возделывании сахарной свёклы, которая представлялась мне растением, и на нём растут пакетики сахара, вроде тех, что дают в баре.

Прихожу к Беатриче и каждый раз отправляюсь с ней в какой-нибудь город. Беатриче мечтает о путешествиях и надеется, когда поправится, объездить весь мир, выучить языки и узнать их секреты. Она уже знает английский и французский, хочет выучить португальский, испанский и русский. Странно только, зачем ей русский с его непонятными буквами — мало ей греческого, что ли?

Говорит, что знание языков позволяет лучше узнать мир. У каждого языка своя точка зрения. Эскимосы, например, используют пятнадцать слов для обозначения понятия «снег» — в зависимости от температуры, цвета, плотности, тогда как для меня снег — это снег, и всё тут, только добавляешь какое-нибудь прилагательное, чтобы ясно стало, можно кататься на сноуборде или нет. Эскимосы находят пятнадцать разных видов белого в том же самом белом, что вижу я, и это меня просто ужасает…

Собираю материал, изучая нравы и обычаи какого-ни-будь города или народа, отыскиваю в Интернете виды самых красивых мест, которые нужно посетить, памятники, которые нельзя пропустить, и разные интересные истории, связанные с ними. Составляю слайд-фильм, и потом мы смотрим его на компьютере, и я вожу Беатриче по улицам разных городов, изображая из себя опытного гида.

Так мы проехали по Золотому кольцу России, потеплее закутавшись, чтобы спастись от мороза; отдохнули в тени гигантской статуи Христа, которая возносится над Рио-де-Жанейро; помолчали в Индии перед Тадж-Махалом, этим необычайно белым, стоящем на золотом песке зданием, которое индийский магараджа возвёл в память о любимой жене; окунулись в океан у Кораллового рифа; побывали в Сиднейском оперном театре; познакомились с церемонией чаепития в незабываемом уголке Токио, где я, наверное, впервые в жизни пил чай.

Ещё мы хотим проехать по Дунаю и посмотреть на исландский гейзер; полакомиться на берегу моря сицилийскими слоёными трубочками с начинкой; сделать чёрно-белый снимок на берегу Сены; прогуляться, рассматривая художников, по проспекту Рамбла[35]; обнять русалку[36]; украсть немного пыли в Акрополе; купить одежду в Большом Яблоке[37] и сразу же переодеться в Центральном парке; проехать на велосипеде вдоль каналов Амстердама, стараясь не потерять равновесия, чтобы не оказаться в воде; бросить хотя бы один камушек в Стоунхендже; забраться на скалистый берег норвежского фьорда, рискуя упасть с высоты; и растянуться на огромном ирландском лугу, полагая, что на свете существуют только две краски — зелёная и голубая… Нам предстоит открыть и увидеть весь мир, и комната Беатриче превращается во что угодно благодаря нашим прогулкам самого экономного класса.

— Беатриче, куда хочешь поехать летом, когда сдашь экзамены на аттестат зрелости?

Беатриче молчит, потом смотрит куда-то вверх и потирает кончик носа, как человек, который решает трудную задачу.

— Хотела бы отправиться на Луну.

— На Луну? Там же уйма белой пыли, нет гравитации и невообразимо темно и тихо…

— Да, но там хранятся все вещи, которые теряются на Земле.

— Что ты имеешь в виду?

— А ты разве не знаешь историю Астольфа из «Неистового Роланда»? Это рыцарь, который отправился на Луну за умом Роланда, чтобы тот вернулся и мог сражаться.

Киваю в знак согласия и представляю себя неистовым Лео, который потерял голову от любви.

— Вы ещё будете проходить эту поэму… Но это лишь фантазия, — добавляет с грустью Беатриче.

— А что ты стала бы искать на Луне?

— А ты?

— Не знаю, наверное, мою первую гитару, которую забыл в гостинице в горах да так и не нашёл, — очень любил её, ведь я научился играть на ней… Или мой старый мопед… не знаю… А ты?

— Время.

— Время?

— Напрасно потраченное время…

— Как напрасно?

— На всякие ненужные вещи… Время, которое не потратила на других. Сколько всего я могла бы сделать для мамы, для друзей…

— Но у тебя ещё вся жизнь впереди, Беатриче.

— Нет, Лео, моя жизнь уже вся позади.

— Ты не должна так говорить, ты ничего не знаешь, ты ещё поправишься!

— Лео, операция прошла неудачно.

Умолкаю. Не могу представить себе мир без Беатриче. Не перенесу тишины, которая наступит, если её не станет. Тотчас исчезнут все города, и все красоты окажутся никому не нужными, если останусь один. Всё утратит смысл и сделается белым, как Луна. Только любовь придаёт смысл всему на свете.

Беатриче, если бы мы, как эскимосы, знали пятнадцать способов сказать «люблю тебя», я использовал бы все.

Когда выхожу из дома Беатриче, майское солнце обливает меня светом, словно вода в душе после футбольного матча, сыгранного в паре с Ником. И когда выключаю воду, нахожусь уже возле дома Сильвии. Нужно серьёзно готовиться по итальянскому языку — завтра будет опрос по всей программе последнего полугодия.

Занимаемся допоздна. Уже одиннадцать, когда входит мама Сильвии и спрашивает, не хотим ли пить. И пока пьём колу, Сильвия предлагает немного отдохнуть — выйти на балкон, подышать воздухом. Млечный Путь, похоже, навёл красоту специально по этому случаю — блестит особенно ярко. Начинаю показывать Сильвии некоторые созвездия. Повторяю ей то, чему научил папа, а порой и фантазирую немного… Указываю пальцем на звёзды, которые этим вечером светятся ярче городских огней и составляют мои любимые созвездия — Персей, Андромеду и Пегас.

Сильвия медленно переводит взгляд от моего пальца к небу, словно его тоже рисую, и я рассказываю ей историю Персея. Он обезглавил горгону Медузу, которая обращала в камень каждого, кто осмеливался взглянуть на неё. Персей обезглавил Медузу, глядя на её отражение в медном щите Афины Паллады. Из крови горгоны Медузы появился белый, как морская пена, крылатый конь Пегас, который и поныне свободно летает по Млечному Пути. Персей случайно встречает пленённую им Андромеду и спасает её. Освобождает из плена морского чудовища.

— Папа показал мне, что небо — не экран. Я воспринимал его как телевизор — видел только светящиеся точки, как бы случайно разбросанные там и тут. Но если присмотреться внимательнее, небо похоже на море — такое же глубокое, можно даже увидеть расстояние между звёздами и испугаться, какой же ты крохотный. И всю эту глубину, полную страхов, можно заполнить разными историями. Знаешь, Сильвия, я поначалу не верил, но в небе, оказывается, находится уйма всяких историй. Прежде я не видел их, а теперь читаю, как в книге. Мой отец научил меня видеть их, а иначе они исчезают, прячутся, невидимыми нитями сюжетов тянутся от одной звезды к другой…