Белая как молоко, красная как кровь

— Спасибо, синьора. Если позволите, я хотел бы навещать Беатриче. И если вам что-нибудь нужно, я в вашем распоряжении, звоните мне… даже утром.

Она искренне смеётся.

— Ты, я вижу, ранняя пташка. Так и сделаю.

На улице Сильвия ждёт меня, прижавшись к фонарному столбу, словно хочет обнять его. Пристально смотрит на меня, но я почти не вижу её, потому что мои глаза застилают слёзы. Она берёт меня за руку, и, лёгкие, словно листья, мы бродим с нею в тишине до самого вечера, держась за руки, и каждый из нас силён не собственной силой, а той, которую отдаёт другому.

Когда возвращаюсь домой, мама сидит в гостиной. Отец напротив неё. Слово две статуи.

— Садись.

Опускаю рюкзак на пол и готовлюсь защититься от гнева, который обрушится на меня сейчас. Разговор начинает мама:

— Звонили из школы. Рискуешь остаться на второй год. С сегодняшнего дня до конца учебного года из дома больше ни шагу.

Смотрю на отца, чтобы понять, обычная ли это мамина атака в начале переговоров, которые завершаются, как правило, урезанием карманных денег или запретом на выход в ближайшую субботу. Но папа смертельно серьёзен. Разговор окончен. Молчу. Подхватываю рюкзак и поднимаюсь к себе в комнату. Можно подумать, напугали меня таким наказанием. Нужно будет, убегу, хотел бы я посмотреть, как им удастся удержать меня дома. К тому же, что станут делать, если убегу? Ещё год будут держать дома? Тогда опять убегу, пока не накажут на всю жизнь, а это уж совсем бесполезно, потому что если вся жизнь — наказание, какой смысл удваивать его. Растягиваюсь на кровати. Взгляд упирается в потолок, и на нём возникает, словно фреска, лицо Беатриче.

«Не знаю, понял ли ты, что я умираю».

Слова её тысячами иголок вонзаются в мои вены. Я ничего не понял в жизни, ничего не знаю о страдании, смерти, любви. А ведь я верил, что любовь побеждает всё. Обманывался. Как и все: играем всё по тому же сценарию в этой комедии, чтобы погибнуть в конце. Это не комедия, это триллер. Холодею от ужаса и вдруг замечаю, что в комнату вошёл отец. Стоит у окна и смотрит наружу.

— Знаешь, Лео, я тоже однажды прогулял школу. Брату одного моего школьного товарища подарили автомобиль с откидным верхом, и в то утро мы отправились на нём покататься по берегу. До сих пор помню ветер, уносивший наши восторженные крики, сумасшедшую скорость… И море. И всю эту свободу — целиком нашу. Другие ребята сидели в школе, запертые в четырёх стенах, а мы, свободные, летели вперёд. Как сейчас помню бескрайний горизонт без единой точки отсчёта, где только солнце ограничивало бесконечность. Тогда я понял, что при такой свободе мало иметь корабль, нужно ещё знать, куда, в какой порт направить его, к какой мечте, ради которой стоило бы пересекать это море.

Отец замолчал, словно увидел за окном тот горизонт и огни какого-то далёкого, словно в сновидении, порта.

— Если бы в тот день я пошёл в школу, Лео, сегодня я не был бы тем, кто я есть. Ответы, какие нужны были мне, я получил именно в тот день, когда пропустил занятия. В тот день, когда впервые в жизни даже ценой наказания искал то, что мне нужно…

Не знаю, превратился ли мой отец в Альбуса Дамблдора[30] или в доктора Хауса[31], только он прекрасно понял, каково мне сейчас. Я с трудом в это верю. Он уже поразил меня однажды, когда рассказал о своём знакомстве с мамой, — но такого я просто не ожидал от него. В сущности, я ведь знаю его уже шестнадцать лет, но на самом деле плохо представляю, что он за человек, и почти ничего не ведаю из того, что действительно важно. Хочу ответить, но понимаю, как это получится глупо, а отец тем временем продолжает:

— Не знаю, почему ты сегодня пропустил школу, и за это заслуживаешь наказания, потому что должен отвечать за свои поступки. Не знаю и не хочу знать. Я доверяю тебе.

Мир определённо переворачивается. Можно думать, отец начнёт сейчас вертеться в другую сторону, Гомер Симпсон станет образцовым мужем, а «Интер» — чемпионом. Мой отец говорит невероятные вещи. Словно в каком-нибудь фильме. Говорит именно то, в чём я так нуждаюсь. Спрашиваю себя, почему он не сделал этого раньше. И, ещё не успев даже задать вопрос, получаю ответ:

— Понимаю теперь, что ты рискуешь остаться на второй год ради того, что тебе дорого, и уверен: это не какие-ни-будь глупости.

Молчу и думаю про себя: неужели достаточно всего лишь пропустить один день занятий, чтобы твоя жизнь из чёрнобелой превратилась в цветную. Сначала Беатриче, теперь папа. Единственное, что мне пришло в голову, это спросить:

— И как же тебя наказали тогда?

Отец оборачивается ко мне с иронической улыбкой:

— Поговорим и об этом. Знаю два-три способа, которым научу, чтобы избежать некоторых ошибок начинающих.

Улыбаюсь в ответ. И это не простая улыбка: так улыбаются друг другу мужчины. Он уже в дверях, когда решаюсь окликнуть его:

— Папа!

Он просовывает в дверь голову, словно улитка, выглядывающая из своей раковины.

— Мне хотелось бы только навещать иногда Беатриче. Сегодня я был у неё.

Отец некоторое время молчит, размышляя, и я уже готов услышать: об этом не может быть и речи. Он смотрит в пол, а потом переводит взгляд на меня:

— Хорошо. Договорились. Но только к ней. Иначе…

Прерываю его:

— …превратишь меня в пыль моей тени, знаю, знаю…

Улыбаюсь и добавляю:

— А мама?

— Я поговорю с ней.

Дверь уже закрылась, когда он сказал это.

— Спасибо, папа.

Дважды повторяю эти слова. Лежу на кровати и смотрю на белый потолок, который превращается в звёздное небо. Сердце бьётся сильнее, и я с волнением думаю о том, что впервые после наказания не испытываю ненависти к своим родителям и к себе самому. А пыль моей тени — это звёздная пыль.

Запрещение выходить из дома до конца учебного года означает, что предстоит провести более двух месяцев в заточении, не считая посещений Беатриче, которые мама утвердила в качестве условия нашего перемирия. Я счастлив, несмотря на наказание, потому что мне оставлен единственный и действительно важный повод выходить на улицу. Что же касается футбола, тут я что-нибудь придумаю. И потом, хорошо всё же, что благодаря такому наказанию я, возможно, перейду в следующий класс. Теперь, когда меня ничто не отвлекает и никуда не хожу, мои занятия сводятся к следующему: делаю уроки (чаще всего с Сильвией; она старается, а я нет); сижу за компьютером (но и тут время обусловлено договором от 21 марта: в тот день мы с Сильвией были у Беатриче, и последовало наказание); читаю книги, вернее, одну книгу, бог знает какую по счёту, принесённую Сильвией: «Кое-кто, с кем нужно бежать» — не такое уж плохое название даже при том, что речь там идёт о собаке, которую надо выводить гулять (это какое-то преследование!); играю на гитаре (иногда приходит Ник, и мы исполняем пару песен; он между тем расстался с Аличе, вернее, Аличе рассталась с ним, поменяв на кого-то); и — трудно признаться — рассматриваю звёзды.

Да, рассматриваю звёзды, по той простой причине, что папа заразил меня интересом к астрономии. Он знает названия всех созвездий и способен находить звёзды, рисуя пальцем невидимую серебряную паутину, которая соединяет их, как в игре с точечками в журнале «Сеттимана Энигмистика»[32].

Когда-нибудь это пригодится мне с Беатриче. Хочу показать ей все звёзды и придумать созвездие с её именем. Как оно будет выглядеть? Как выглядит мечта?

Вхожу в комнату Беатриче со своей гитарой на ремне. Чувствую себя как бродячий музыкант, из тех, что ходят по вагонам в метро и, поиграв, просят немного счастья.

Беатриче улыбается: я сдержал обещание. Она читает, лёжа на животе, а громкий голос Элизы[33] из стереопроигрывателя пытается унестись в приоткрытое окно.

— Значит, сегодня начнём! — радуются зелёные глаза Беатриче, словно мы собираемся заняться чем-то таким, что не имеет конца. — Хочу научиться играть эту песню, — говорит она, кивая на проигрыватель.

Я долго ждала
Чего-то, чего нет,
И пропустила
Восход солнца…

— С таким учителем, как я, нет проблем… Конечно, мне придётся приходить к тебе каждый день…

Беатриче счастливо смеётся, запрокинув голову и прикрыв рукой губы, словно старается сдержать столь откровенное проявление чувств, — это она-то, которая всё могла бы себе позволить.

— Я была бы рада, Лео, но ты же знаешь, мне трудно…

Достаю гитару из футляра, будто сам Эдж[34].

Опускаюсь на край кровати, рядом с Беатриче; она тоже садится. Будь на свете устройство, способное регистрировать запахи, я записал бы аромат её движений. Помещаю гитару ей на колени и показываю, как держать руку на грифе, — рядом с худенькой Беатриче инструмент кажется просто огромным. Из-за спины веду её руку по грифу к тому месту, где нужно прижать струну; на какое-то мгновение мои губы оказываются у самой шеи Беатриче, и невольно возникает вопрос: о чём думает моя голова, почему не приказывает поцеловать её.

Песня Элизы стихает.

— Ну вот, теперь прижми эту струну большим пальцем, а другой рукой ущипни её вот здесь.

Беатриче, сжав губы, с усилием пытается извлечь звук. Теперь, уже в тишине, он звучит глухо и лишает её сил. Это существо, которое должно было бы одарить мир невиданной гармонией, беспредельной симфонией, теперь способно извлечь только одну нестройную ноту. Осторожно накрываю рукой пальцы Беатриче и прижимаю их к грифу.

— Вот так.

И струна начинает вибрировать.

Помогаю Беатриче играть.

Она смотрит на меня и улыбается, как будто я показал ей какое-то скрытое тысячелетиями сокровище, хотя всего лишь научил извлекать звук.

Она в нетерпении отдаёт мне гитару:

— Покажи, как ты это делаешь, так быстрее научусь.

Беру гитару, Беатриче слегка отодвигается, съёживается и обнимает руками свои колени.

Проигрываю мелодию. Беатриче узнаёт песню Элизы и закрывает глаза, словно ищет что-то утерянное.

— Почему не поёшь? — спрашивает она.

Спешу ответить:

— Потому что не знаю слов.

Но, по правде говоря, только потому, что боюсь сфальшивить.

Закрыв глаза, Беатриче начинает тихо-тихо напевать:

Чудо из чудес —
Жива надежда!
Секрет простой:
Жить нужно так,
Будто видишь
Только солнце…

Аккомпанирую, и голос её заполняет всю комнату:

Секрет простой:
Жить нужно так,
Будто видишь
Только солнце,
Только солнце,
Только солнце…
А не то, чего нет…

Сопровождаю последние слова заключительным аккордом.

И мы остаёмся с ней в тишине, наступившей после окончания песни. Это какая-то двойная тишина — тишина в квадрате, в которой эхо прозвучавших слов как бы вновь повторяется, подобно колыбельной, усыпившей лишние заботы и пробудившей то, что нужно.

Беатриче открывает глаза и улыбается: зелёный цвет глаз и огненно-рыжий цвет волос обрамляют её сияющую улыбку — это краски, которыми нарисован мир.

Потом Беатриче плачет: слёзы текут по улыбающемуся лицу.

Сдерживая волнение, смотрю на неё и не понимаю, почему страдание и радость плачут одинаково.

Порой приготовление уроков вместе с Сильвией оказывается единственным спасением от ядовитой тоски. Занимаемся, и бывает, какие-нибудь стихи Данте или высказывание какого-нибудь философа уносят нас очень далеко.