Лицом к победе

ДВЕ СТАЛИ

Их взяли
Тронутыми гарью
На поле, выжженном дотла.
Одна была немецкой сталью,
Другая русскою была.
Но сталевары
С равной честью
Свою лишь взглядом отличив.
Две стали положили вместе
В огонь мартеновской печи.
Война!
Она и сталь калечит.
Мартен — как госпиталь, и в нем
Ее, изломанную, лечат.
Ей возвращают жизнь огнем.
Чужая сталь,
С ее виною,
С позорной метою креста,
Омытая целебным зноем,
Как наша,
Стала вдруг чиста.
Чиста.
Как первое плавленье,
Когда она перед войной
Еще ждала предназначенья
Стать трактором и бороной.
И потому
Не странно даже.
Что, становясь все горячей.
Она, чужая,
Вместе с нашей
Сливается в один ручей.

ВАДИМ ШЕФНЕР

ЗЕРКАЛО

Как бы ударом страшного тарана
Здесь половина дома снесена,
И в облаках морозного тумана
Обугленная высится стена.
Еще обои порванные помнят
О прежней жизни, мирной и
простой.
Но двери всех обрушившихся
комнат.
Раскрытые, висят над пустотой.
И пусть я все забуду остальное —
Мне не забыть, как, на ветру
дрожа.
Висит над бездной зеркало стенное
На высоте шестого этажа.
Оно каким-то чудом не разбилось.
Убиты люди, стены сметены,—
Оно висит, судьбы слепая милость.
Над пропастью печали и войны.
Свидетель довоенного уюта,
На сыростью изъеденной стене
Тепло дыханья и улыбку чью-то
Оно хранит в стеклянной глубине.
Куда ж она, неведомая, делась,
Иль по дорогам странствует каким
Та девушка, что в глубь его
гляделась
И косы заплетала перед ним?..
Быть может, это зеркало видало
Ее последний миг, когда ее
Хаос обломков камня и металла,
Обрушась вниз, швырнул в небытие.
Теперь в него и день и ночь
глядится
Лицо ожесточенное войны.
В нем орудийных выстрелов зарницы
И зарева тревожные видны.
Его теперь ночная душит сырость.
Слепят пожары дымом и огнем.
Но все пройдет. И, что бы
ни случилось,—
Враг никогда не отразится в нем.

22 ИЮНЯ

Не танцуйте сегодня, не пойте.
В предвечерний задумчивый час
Молчаливо у окон постойте.
Вспоминайте погибших за нас.
Там, в толпе, средь любимых,
влюбленных.
Средь веселых и крепких ребят.
Чьи-то тени в пилотках зеленых
На окраины молча спешат.
Им нельзя задержаться, остаться —
Их берет этот день навсегда.
На путях сортировочных станций
Им разлуку трубят поезда.
Окликать их и звать их —
напрасно.
Не промолвят ни слова в ответ.
Но с улыбкою грустной и ясной
Поглядите им пристально вслед.

ПАВЕЛ ШУБИН

ПОЛМИГА

Нет.
Не до седин.
Не до славы
Я век свой хотел бы продлить.
Мне б только
До той вон канавы
Полмига,
Пол шага прожить:
Прижаться к земле
И в лазури
Июльского ясного дня
Увидеть оскал амбразуры
И острые вспышки огня.
Мне б только
Вот эту гранату.
Злорадно поставив на взвод…
Всадить ее.
Врезать, как надо.
В четырежды проклятый дзот.
Чтоб стало в нем пусто и тихо.
Чтоб пылью осел он в траву!
…Прожить бы мне эти полмига.
А там я сто лет проживу!

ПАКЕТ

Не подвигались стрелки «Мозера».
И ЗИС, казалось, в землю врос,
И лишь летело мимо озера
Шоссе с откоса на откос.
От напряжения, от страха ли
Шофер застыл, чугунным став,
А за спиной снаряды крякали.
На полсекунды опоздав.
Прижавшись к дверце липкой
прядкою,
Чтобы шоферу не мешать.
Фельдъегерь всхлипывал украдкою
И вновь переставал дышать.
И из виска, совсем беззвучная.
Темно-вишневая на цвет.
Текла, текла струя сургучная
На штампелеванный пакет.

ПОЭЗИЯ МОЯ, ТЫ — ИЗ ОКОПА

ГАЛИНА БЕДНОВА

ДОМ ПАВЛОВА

Стояли насмерть русские бойцы
В сплошном огне и без воды
во фляге.
А ветер разносил во все концы
Предсмертный крик и крик «ура!»
в атаке.
Над Волгой непрерывный взрыв и
гром,
И страшен враг, звереющий
в бессилье.
Но разве можно взять обычный дом,
В котором поместилась вся
Россия?!

* * *

Жизнь моя на излете,
Я ж думаю — все впереди:
Голубые снега, голубые дожди,
Голубика на старом болоте.
Жизнь моя на излете,
А я все еще не была
В том краю, где военная юность
прошла,
Не в одном побывав переплете.
Жизнь моя на излете,
Но мне поклониться бы надо
Священной земле Сталинграда.
Друг погиб там в пехоте.

ОКТЯБРЬ БУРДЕНКО

ЗАХОДИТ СОЛНЦЕ ЗА КАРПАТЫ

Заходит солнце за Карпаты.
Июньский день истлел, умолк.
Войной разрушенные хаты
Окутал голубой дымок.
Заходит солнце, утопая
В лучах багрового огня.
И рожь, как будто золотая,
Стоит средь гаснущего дня.
И замер лес иссиня-черный.
Его лучи не золотят.
Там окопался враг упорный.
Там роты смертников-солдат.
Но лишь над лесом черно-синим
Рассвет забрезжит новым днем,
Мы эти роты опрокинем
И лес и горы — все вернем!

МАРШЕВАЯ РОТА

Гудит над бараками ветер,—
Для нас он еще не умолк.
И нам всех дороже на свете
Запасный стрелковый наш полк.
Нас учат, и учат, и учат,
Нам все здесь постигнуть дано!
Пропарывать брюхо у чучел
И резать спирали Бруно.
И сколько же длиться ученьям?..
Но прост командиров ответ:
— Не вечно стрелять по мишеням
И строем ходить на обед…
Нам было тогда по семнадцать —
Молоденький пылкий народ.
На плац приходили прощаться
Мы с каждой из маршевых рот.
Минуй нас, салют поминальный,
Всех двести на гулком плацу…
И марш вышивальный, прощальный
Нас медью хлестал по лицу.

ГРАНИЦА

От гор Кавказских до Карпатских
гор
Мы шли с боями, думая о чуде.
Мы принесли победный разговор
Горячих и разгневанных орудий.
И вот уже граница — позади!
Мы встречи с ней четыре года
ждали…
В кубанских плавнях,
в сталинградской дали
Нам все твердило сердце — к ней
иди!
И если карта, спутник этих лет,
В руках была, — высматривали лица
Не сколько километров к дому,
нет,
А сколько их осталось
до границы!..

АНАТОЛИЙ ГОЛОВКОВ

ПОЭЗИЯ МОЯ, ТЫ — ИЗ ОКОПА

Поэзия моя, ты — из окопа,
Еще тогда, солдату жизнь храня,
Блеснула мне: смотри, мол, парень
в оба,
Чем и спасла от снайпера меня.
И знак мне твой все светит,
издалека,
Но чей еще оптический прицел
Ты выдашь вдруг, сверкнув
в мгновенье ока,
Чтоб я остался невредим и цел?
Ведь с той поры войны непозабытой
Поверил я и буду верить впредь
В то, что, пока я под твоей
защитой,
Я не имею права умереть!..

* * *

Ах, эта молодость моя.
Короче летней ночи.
Мне б слушать трели соловья,
А мать: «Прощай, сыночек».
Бедой захлестнута страна,
Пылит на марше рота.
Легла на плечи мне война
Стволом от миномета.
Шинелька — мой матрац и плед,
Она же — и подушка,
Под боком в восемнадцать лет —
Железная подружка.
Солдаты верстам счет вели,
Вздыхая в передышках
Кто помоложе — о любви,
Постарше — о детишках.
И я всем сердцем об одном —
О маме да о маме,
Хотя считался стариком,
Испытанным боями.

* * *

Луна военных лет
Висела дополнительной
Ракетой осветительной,
Струя мертвящий свет.
Заемные лучи
Литого полушария
По нашим лицам шарили
В сентябрьской ночи.
Разведчики клялись,
Что эта тьмы попутчица —
Фашистская лазутчица,
Заброшенная ввысь.
Как будто бы под ней
Мы и не шли с любимыми
Проселками, ложбинами,
Держась где посветлей.
Как будто не она
Любовью нам маячила…
Да все переиначила
По-своему война.

* * *

Вот и сбылось: лицом к рассвету.
К родному дому, налегке,
Я победителем приеду
В привычном вам товарняке.
Перед глазами — всходы, всходы
Полей, плывущих на закат,
А за спиной четыре года —
Бои, окопы, медсанбат.
В напоре звона, ветра, света
Обдаст вдруг душу холодком:
Как мог ты вынести все это,
Во что и верится с трудом?
Как удалось холмы и спуски,
В полях таившуюся смерть
Пешком, а то и по-пластунски
За метром метр преодолеть?

* * *

Я не думал, что с войны приду
К ивами накрытому пруду
С утками, плывущими неслышно.
В тишину из грохота боев,
В это утро вешних соловьев,
Пахнущее лепестками вишни.
Между тьмой и светлою весной.
Отдаляя мир, передо мной
Порохом, окопами и прахом
Встала, может быть, не вся война,
Лишь одна последняя стена,
Та, что называется рейхстагом…

ЕВГЕНИЙ ЗИБОРОВ

В ПОЛНОЧЬ

Опять сигнальная ракета
Жар-птицей взмыла в небосвод.
И снова вздрогнула планета.
И в ночь уходит разведвзвод.
Глядит сквозь мрак луна рябая,
Как всполошенно, наугад
Бьют пулеметы, осыпая
Листвою срезанной солдат.
Гремят за лесом батареи,
И на холме горят кусты.
А нам добраться бы скорее
До этой самой высоты.
Всего каких-то двести метров
Ничейной выжженной земли,
И от победы, и от смерти
Нас отделяя, залегли…
Но мы не думаем об этом.
Идем, молчание храня.
И пахнут травы знойным летом,
И гулко охает война.
Мы знаем — солнце скоро встанет,
Нальется светом небосвод,
И кто останется — помянет
Ушедший в полночь разведвзвод.

* * *

Апрель тревожил нас недаром.
Ужель пришел конец пути?
Берлин, охваченный пожаром.
Сутулит кирхи впереди.
Глядим в прицел сквозь
перекрестье,
Чуть-чуть туманятся глаза…
(Виной тому — признаюсь честно —
Солдатской радости слеза.)
В огне не знающие брода,
Под градом вражьих бомб и мин
Мы шли к тебе четыре года…
Так отвечай за все,
Берлин!

НИКОЛАЙ ЗУСИК

Я сеял хлеб… Я набивал патроны
В холодный диск. И, не бряцая
зря,
Бил по врагу с высотки
укрепленной.
Вгоняя в жар железо «дегтяря».
Но сеять хлеб и подбирать
колосья,
Подолгу мысль томить в карандаше
И поднимать хмельной стакан
в честь гостя
Мне было в жизни больше по душе.
Порой душа от накипи старела
И молодела, одолев предел…
Ей до всего на свете было дело,
Хоть знала: всех не переделать
дел.
По сути же, весь век одно ей надо,
Свершающей посильные дела,
Чтобы ее забота и отрада.
Земля, не увядала, а цвела.

ПУТЬ

Еще в давно минувшем сорок пятом,
В пути домой из сопредельных
стран,
Досрочно возмужавшего солдата
Сопровождало слово «ветеран».
В дыму годов и лязге пятилеток
Мы стали ветеранами труда.
И дух наш бодр и по-солдатски
крепок,
Но силы не такие, как тогда…
Бестрепетно, когда плывут туманы
Над слякотью заезженных дорог,
По одному уходят ветераны
По целине в последний
марш-бросок…
Еще неотрешенными глазами
Оглядывая мирный отчий край,
Товарищи, я следую за вами
И потому не говорю «прощай».

СНЫ