Лицом к победе

* * *

В. С.

Жди меня, и я вернусь,
Только очень жди.
Жди, когда наводят грусть
Желтые дожди,
Жди, когда снега метут,
Жди, когда жара,
Жди, когда других не ждут,
Позабыв вчера.
Жди, когда из дальних мест
Писем не придет,
Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждет.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
Пусть поверят сын и мать
В то, что нет меня,
Пусть друзья устанут ждать,
Сядут у огня.
Выпьют горькое вино
На помин души…
Жди. И с ними заодно
Выпить не спеши.
Жди меня, и я вернусь
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: «Повезло».
Не понять неждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Как я выжил, будем знать
Только мы с тобой,—
Просто ты умела ждать,
Как никто другой.

* * *

Я не помню, сутки или десять
Мы не спим, теряя счёт ночам.
Вы в похожей на Мадрид Одессе
Пожелайте счастья москвичам.
Днем, по капле нацедив во фляжки.
Сотый раз переходя в штыки.
Разодрав кровавые тельняшки.
Молча умирают моряки.
Ночью бьют орудья корпусные…
Снова мимо. Значит, в добрый час.
Значит, вы и в эту ночь
в России —
Что вам стоит — вспомнили о нас.
Может, врут приметы,
кто их знает!
Но в Одессе люди говорят:
Тех, кого в России вспоминают.
Пуля трижды бережет подряд.
Третий раз нам всем еще не вышел.
Мы под крышей примостились спать,
Не тревожьтесь — ниже или выше.
Здесь ведь все равно не угадать.
Мы сегодня выпили, как дома,
Коньяку — московский мой запас;
Здесь ребята с вами незнакомы,
Но с охотой выпили за вас.
Выпили за свадьбы золотые.
Может, еще будут чудеса…
Выпили за ваши голубые.
Дай мне бог увидеть их, глаза.
Помню, что они у вас другие.
Но ведь у солдат во все века,
Что глаза у женщин — голубые.
Принято считать издалека.
Мы вас просим, я и остальные,—
Лучше, чем напрасная слеза,—
Выпейте вы тоже за стальные
Наши, смерть видавшие, глаза,
Может быть, они у нас другие,
Но ведь у невест во все века,
Что глаза у всех солдат —
стальные,
Принято считать издалека.
Мы не все вернемся, так и знайте,
Но ребята просят — в черный час
Заодно со мной их вспоминайте,
Даром, что ли, пьют они за вас!

БОРИС СЛУЦКИЙ

МОИ ТОВАРИЩИ

Сгорели в танках мои товарищи
До пепла, до золы, дотла.
Трава, полмира покрывающая.
Из них, конечно, проросла.
Мои товарищи
на минах
Подорвались,
взлетели ввысь,
И много звезд, далеких, мирных,
Из них,
моих друзей,
зажглись.
Про них рассказывают в праздники,
Показывают их в кино,
И однокурсники и одноклассники
Стихами стали уже давно.

* * *

Я говорил от имени России!
Ее уполномочен правотой.
Чтоб излагать с достойной
полнотой
Ее приказов формулы простые.
Я был политработником. Три года —
Сорок второй и два еще потом.
Политработа — трудная работа.
Работали ее таким путем:
Стою перед шеренгами неплотными.
Рассеянными час назад
в бою,
Перед голодными,
перед холодными.
Голодный и холодный.
Так!
Стою.
Им хлеб не выдан,
им патрон недодано.
Который день поспать им не дают.
И я напоминаю им про родину.
Молчат. Поют. И в новый бой идут.
Все то, что в письмах им писали
из дому,
Все то, что в песнях с их
судьбой сплелось,
Все это снова, заново и сызнова,
Коротким словом — родина —
звалось.
Я этот день,
Воспоминанье это.
Как справку
собираюсь предъявить.
Затем,
чтоб в новой должности —
поэта —
От имени России
говорить.

ЯРОСЛАВ СМЕЛЯКОВ

Вот опять ты мне вспомнилась,
мама,
и глаза твои, полные слез,
и знакомая с детства панама
на венке поредевших волос.
Оттеняет терпенье и ласку,
потемневшая в битвах Москвы,
материнского воинства каска —
украшенье седой головы.
Все стволы, что по русским
стреляли,
все осколки чужих батарей
неизменно в тебя попадали,
застревали в одежде твоей.
Ты заштопала их, моя мама,
но они все равно мне видны,
эти грубые длинные шрамы —
беспощадные метки войны…
Дай же, милая, я поцелую,
от волненья дыша горячо,
эту бедную прядку седую
и задетое пулей плечо.
В дни, когда из окошек вагонных
мы глотали движения дым
и считали свои перегоны
по дорогам к окопам своим,
как скульптуры из ветра и стали,
на откосах железных путей
днем и ночью бессменно стояли
батальоны седых матерей.
Я не знаю, отличья какие,
не умею я вас разделять:
ты одна у меня, как Россия,
милосердная русская мать.
Это слово протяжно и кратко
произносят на весях родных
и младенцы в некрепких кроватках,
и солдаты в могилах своих.
Больше нет и не надо разлуки,
и держу я в ладони своей
эти милые трудные руки,
словно руки России моей.

СЕРГЕЙ СМИРНОВ

ОБРАТНЫЙ ПУТЬ

Гремит железо третьи сутки.
Вагоны ходят ходуном.
И вдруг смолкают смех и шутки…
«Друзья,
Россия за окном!»
Полей величие немое.
Река. Село на берегу…
Не здесь ли памятной зимою
Мы жили в пепельном снегу?
…Нам старшина поднес по чарке.
Бутыль пуста в его руке.
Поет гармонь московской марки
О Волге-матушке реке.
И поезд, скорость набирая.
Бросает дым на грудь земли.
И нет земле конца и краю…
А мы ее
пешком
прошли!

ШИПОВНИК

У пыльной военной дороги
Мы сделали краткий привал.
Горели усталые ноги.
В кустах соловей бушевал.
Мы сердцем ему подпевали
В минуту блаженную ту.
И я увидал на привале
Шиповник — в росе и цвету.
Войны беспощадная сила,
Как видно, в последнем бою
Все корни ему подкосила,
Замяла в свою колею.
Но, словно назло этой силе.
Шиповник поднялся с земли.
Зацвел, отряхнулся от пыли,
Чтоб все это видеть могли…
…Когда мне действительно тяжко
В недоброй чужой стороне.
Когда прилипает рубашка
К усталым плечам и спине,—
За дымом.
За пылью летучей.
За далью, во всю широту
Я вижу
Упрямый, колючий
Шиповник в росе и цвету!

АНАТОЛИЙ СОФРОНОВ

БЕССМЕРТНИК

Спустился на степь предвечерний
покой.
Багряное солнце за тучами
меркнет…
Растет на кургане
над Доном-рекой
Суровый цветок — бессмертник.
Как будто из меди его лепестки,
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.
С ним рядом на гребне кургана
лежит
Казак молодой, белозубый,
И кровь его темною струйкой бежит
Со лба на холодные губы.
Хотел ухватиться за сизый ковыль
Казак перед самою смертью.
Да все было смято, развеяно
в пыль,
Один лишь остался бессмертник.
С ним рядом казак на полоске
земли
С разбитым лежит пулеметом;
И он не ушел, и они не ушли —
Полроты фашистской пехоты.
Чтоб смерть мог казак молодой
пережить
И в памяти вечной был светел.
Остался бессмертник его
сторожить —
Суровой победы свидетель.
Как будто из меди его лепестки,
И стебель свинцового цвета…
Стоит на кургане у самой реки
Цветок, не сгибаемый ветром.

ШУМЕЛ СУРОВО

БРЯНСКИЙ ЛЕС

Шумел сурово Брянский лес.
Спускались синие туманы,
И сосны слышали окрест.
Как шли на битву партизаны.
Тропою тайной меж берез
Спешили дебрями густыми,
И каждый за плечами нес
Винтовку с пулями литыми.
В лесах врагам спасенья нет:
Летят советские гранаты,
И командир кричит им вслед:
«Громи захватчиков, ребята!»
Шумел сурово Брянский лес,
Спускались синие туманы,
И сосны слышали окрест,
Как шли с победой партизаны.

НИКОЛАЙ СТАРШИНОВ

Ракет зеленые огни
По бледным лицам полоснули.
Пониже голову пригни
И, как шальной, не лезь под пули.
Приказ: «Вперед!»
Команда: «Встать!»
Опять товарища бужу я,
А кто-то звал родную мать,
А кто-то вспоминал — чужую.
Когда, нарушив забытье.
Орудия заголосили,
Никто не крикнул: «За Россию!..»
А шли и гибли
За нее.

* * *

Зловещим заревом объятый,
Грохочет дымный небосвод.
Мои товарищи — солдаты
Идут вперед
За взводом взвод.
Идут, подтянуты и строги.
Идут, скупые на слова.
А по обочинам дороги
Шумит листва.
Шуршит трава.
И от ромашек-тонконожек
Мы оторвать не в силах глаз.
Для нас,
Для нас они, быть может,
Цветут сейчас
В последний раз.
И вдруг (неведомо откуда
Попав сюда, зачем и как)
В грязи дорожной —
Просто чудо! —
Пятак.
Из желтоватого металла.
Он, как сазанья чешуя,
Горит,
И только обметало
Зеленой окисью края.
А вот — рубли в траве примятой!
А вот еще… И вот, и вот…
Мои товарищи — солдаты
Идут вперед
За взводом взвод.
Все жарче вспышки полыхают.
Все тяжелее пушки бьют…
Здесь ничего не покупают
И ничего не продают.

ВАСИЛИЙ СУББОТИН

30 АПРЕЛЯ 1945 ГОДА

Провал окна. Легла на мостовую
Тень, что копилась долго во дворе.
Поставлены орудья напрямую,
И вздрагивает дом на пустыре…
Завален плац обломками и шлаком.
Повисли рваных проводов концы.
На этот раз в последнюю атаку
Из темных окон прыгают бойцы.

БРАНДЕНБУРГСКИЕ ВОРОТА

Не гремит колесница войны.
Что же вы не ушли от погони,
Наверху бранденбургской стены
Боевые немецкие кони?
Вот и арка. Проходим под ней.
Суд свершив справедливый
и строгий.
У надменных державных коней
Перебиты железные ноги.

ЭПИЛОГ

Курганы щебня, горы кирпича.
Архивов важных — драная бумага.
Горит пятно простого кумача
Над обнаженным куполом рейхстага.
Весь город будто кратера нутро.
Мы в нем пока, как посреди арены.
Лишь именами грозными хитро
Испещрены задымленные стены.
А первый, озаренный флагом тем.
Сумел остаться неизвестным свету,
Как мужество, что мы явили
всем,—
Ему еще названья тоже нету.

ГЕОРГИИ СУВОРОВ

Еще утрами черный дым клубится
Над развороченным твоим жильем.
И падает обугленная птица.
Настигнутая бешеным огнем.
Еще ночами белыми нам снятся,
Как вестники потерянной любви,
Живые горы голубых акаций
И в них восторженные соловьи.
Еще война. Но мы упрямо верим.
Что будет день — мы выпьем боль
до дна.
Широкий мир нам вновь раскроет
двери,
С рассветом новым встанет тишина.
Последний враг. Последний меткий
выстрел.
И первый проблеск утра,
как стекло.
Мой милый друг, а все-таки как
быстро,
Как быстро наше время протекло!
В воспоминаньях мы тужить
не будем,
Зачем туманить грустью ясность
дней.
Свой добрый век мы прожили как
люди —
И для людей…

АЛЕКСЕЙ СУРКОВ