Лицом к победе

А ДУМАЛ Я…

Матери Екатерине Ивановне

А думал я,

Что как увижу мать —

Так упаду к ногам ее…

Но вот.

Где жжет роса, в ботве стою

опять.

Вязанку хвороста межой она несет.

Такая старая, невзрачная на вид,

Меня еще не замечая, вслух,

Сама с собой о чем-то говорит…

Окликнуть? Нет, так испугаю вдруг.

Но вот — сама заметила уже,

Забыв и ношу бросить на меже,

Не видя ничего перед собой,

Летит ко мне:

— Ах боже, гость какой!

А я, как сердце чуяло, в лесу

Еще с утра спешила все домой.

— Давай, мамуся,

хворост поднесу!—

И мать заплакала, шепча:

— Сыночек мой… —

С охапкой невесомою в руках

Близ почерневших пятнами бобов

Расспрашиваю я… о пустяках:

— Есть ли орехи?

Много ли грибов?..—

А думал, там, в пристрелянных

снегах,

Что, если жив останусь и приду,—

Слез не стыдясь,

При людях, на виду,

На улице пред нею упаду.

ПЕТР КОМАРОВ

СУНГАРИЙСКИЕ БОЛОТА

Ты вниз поглядел из окна
самолета —
И ты не увидел привычной земли:
Глухие разводья, протоки, болота, Озера и топи лежали вдали.
Там чахлые травы шептались
и дрогли,
И плакали чибисы, злясь на судьбу,
И серая цапля, как иероглиф.
Стояла, должно быть, с лягушкой
в зобу.
Бездонные топи. Озера. Болота.
Зеленая, желтая, рыжая мгла.
Здесь даже лететь никому неохота,—
А как же пехота все это прошла?..

САНЧАГОУ

Здесь тишину веками берегли,
В маньчжурском городишке
Санчагоу.
Днем — патрули. И ночью — патрули.
И тишина. И ничего другого.
Мерцает и качается слегка
Цветной фонарь из рисовой бумаги.
Шаги конвоя. Тусклый блеск штыка.
И солнце самурайское на флаге.
В харчевнях гости сипнут до зари,
И женщины толпятся у окошка,
Где вместо стекол — бычьи пузыри,
Квасцами просветленные немножко.
Кругом покой. Шаги одни и те ж.
И на колах висят не для того ли
Две головы казненных за мятеж,
Как черные горшки на частоколе?
Бездомный пес пролаял на луну.
И снова — ночь. И ничего другого…
Мы расстреляли эту тишину,
Когда входили в город Санчагоу.

ВИКТОР КОЧЕТКОВ

Шел смертный бой.
Земля в огне кипела.
Был сужен мир до прорези прицела.
Но мы, полны решимости и веры,
Ему вернули прежние размеры.

В СОЖЖЕННОЙ ДЕРЕВНЕ

Под громкие крики ворон и грачей
Мы утром в деревню входили.
Маячили остовы черных печей.
Руины устало чадили.
И в редком разбросе лежали тела
В тени колоколенки древней,
Как будто бы смерть неохотно
брала
Ясак с белгородской деревни.
И в этом, еще не дотлевшем аду,
Где горе уже накричалось,
Под старой березой у всех
на виду
Ременная люлька качалась.
Играла малиновой медью колец
С июньскою синью небесной.
И тихо сидел годовалый малец
В той зыбке, плывущей над
бездной.
Нет, он не кричал, ни о чем
не молил.
Ко рту подтянув кулачонки.
И ветер, пропахший бедой, шевелил
Седые его волосенки.
Как свечка, обугленный тополь
горел,
И хлопья с него опадали.
А тихий мальчонка смотрел
и смотрел
В какие-то дальние дали.
Поверх этой битвы и этой войны,
Поверх современности грозной
В далекие дали, что нам не видны,
Смотрел не по-детски серьезно.
Как будто дорогу свою примечал,
Забыв даже сглатывать слезы.
А зыбка, как лодка о старый
причал,
Стучала о скосок березы…
Я знаю, и вера и правда живет
На нашей планете любезной,
Покуда та зыбка, та люлька плывет
Над гарью, над смертью,
над бездной.

АЛЕКСЕЙ ЛЕБЕДЕВ

ТЕБЕ

Мы попрощаемся в Кронштадте
У зыбких сходен, а потом
Рванется к рейду серый катер,
Раскалывая рябь винтом.
Вот облаков косою тенью
Луна подернулась слегка,
И затерялась в отдаленье
Твоя простертая рука.
Опять шуметь над морем флагу,
И снова, и суров и скуп,
Балтийский ветер сушит влагу
Твоих похолодевших губ.
Уходят врозь пути кривые,
Мы говорим «прощай» стране;
В компасы смотрят рулевые,
И ты горюешь обо мне.
…И если пенные объятья
Нас захлестнут в урочный час
И ты в конверте за печатью
Получишь весточку о нас,—
Не плачь, мы жили жизнью смелой,
Умели храбро умирать,—
Ты на штабной бумаге белой
Об этом можешь прочитать.
Переживи внезапный холод,
Полгода замуж не спеши,
А я останусь вечно молод
Там, в тайниках твоей души.
А если сын родится вскоре,
Ему одна стезя и цель,
Ему одна дорога — море,
Моя могила и купель.

ВОЗВРАЩЕНИЕ ИЗ ПОХОДА

Когда мы подвели итог тоннажу
Потопленных за месяц кораблей,
Когда, пройдя три линии барражей.
Гектары минно-боновых полей.
Мы всплыли вверх — нам показалось
странно
Так близко снова видеть светлый
мир,
Костер зари над берегом туманным.
Идущий в гавань портовой буксир.
Небритые, пропахшие соляром,
В тельняшках, что за раз
не отстирать,
Мы твердо знали, что врагам
задаром
Не удалось в морях у нас гулять.
А лодка шла, последний створ
минуя.
Поход окончен, и фарватер чист.
И в этот миг гармонику губную
Поднес к сухим губам своим
радист.
И пели звонко голоса металла
О том, чем каждый счастлив был
и горд:
Мелодию «Интернационала»
Играл радист. Так мы входили
в порт.

БОРИС ЛИХАРЕВ

Прислушайся — камень в горах
рычит
Над горной тундрой.
То двинулся корпус, идет в ночи
Дорогой трудной.
По фиордам лишь эхо гудит
впотьмах,
Все глуше, глуше.
На пятитонках в больших чехлах
Плывут «катюши».
И самоходные пушки с гор
Сползают юзом,
И щебень дробится, он в прах
истерт
Под страшным грузом.
Ты щепки не сыщешь в камнях
одной
По всем окружьям.
Дрова на плечах мы несем с собой
В довес к оружью.
Топограф и тот не смог заглянуть
Сюда, но ратный
Без карт мы колонной проложим
путь
По белым пятнам.
Нам пламя не в пламя и лед не
в лед,
Но сложат были —
И правнук на скалах следы прочтет,
Что мы врубили.
И радостно нашим шагать полкам
На зов народа.
— Вы слышите, люди фиордов, к вам
Идет свобода!

МИХАИЛ ЛЬВОВ

ВРЕМЯ

Мы бронзой покрываемся в походе,
Над нами солнце всходит каждый
день
И каждый день на западе заходит,
И мир цветной повторно ввергнут
в тень.
Еще штыками обернутся песни.
Еще придут и отшумят бои.
Придет домой седеющий ровесник.
Придут не все ровесники мои.
Оставшимся — счастливо
оставаться.
Но с этим миром в утреннем дыму
Договорились мы не расставаться —
И мы вернемся бронзою к нему.
У вас сады. У вас цветенье лета.
И юноши по мрамору идут
Сквозь волны круглосуточного
света,
И холодно быть памятником тут…
Когда ты выйдешь с лекций
на закате,
О наших размышляя временах,
Навек ушедших в толщу
хрестоматий,
О наших запыленных именах —
Почувствуй нас взволнованней,
чем лектор:
Ведь и от вас мы отвели беду,
Товарищ мой, бредущий
по проспекту
В трехтысячном немыслимом году.

ВЫСОТА

Комбату приказали в этот день
Взять высоту и к сопкам
пристреляться.
Он может умереть на высоте,
Но раньше должен на нее подняться.
И высота была взята,
И знают уцелевшие солдаты —
У каждого есть в жизни высота,
Которую он должен взять когда-то.
А если по дороге мы умрем.
Своею смертью разрывая доты,
То пусть нас похоронят на
высотах,
Которые мы все-таки берем.

МАРК МАКСИМОВ

БАЛЛАДА О ЧАСАХ

Врага мы в полночь окружить
хотели.
Разведчик сверил время —
и в седло!
Следы подков запрыгали в метели,
и подхватило их, и понесло…
…Но без него вернулся конь
сначала,
а после — мы дошли до сосняка,
где из сугроба желтая торчала,
с ногтями почернелыми, рука.
Стояли сосны, словно часовые…
И слушали мы, губы закусив,
как весело — по-прежнему живые —
шли на руке у мертвого часы.
И взводный снял их.
Рукавом шершавым
Сердито льдинки стер с небритых
щек
и пальцем — влево от часов
и вправо —
разгладил на ладони ремешок.
— Так, значит, в полночь, хлопцы!
Время сверьте!..
И мы впервые поняли в тот час:
как просто начинается бессмертье,
когда шагает время через нас!

МАТЬ

Жен вспоминали
на привале,
друзей — в бою.
И только мать
не то и вправду забывали,
не то стеснялись вспоминать.
Но было.
Что пред смертью самой,
видавший не один поход,
седой рубака крикнет:
— Мама!..
…И под копыта упадет.

СЕРГЕЙ НАРОВЧАТОВ

В ТЕ ГОДЫ

Я проходил, скрипя зубами, мимо
Сожженных сел, казненных городов,
По горестной, по русской,
по родимой.
Завещанной от дедов и отцов
Запоминал над деревнями пламя,
И ветер, разносивший жаркий прах,
И девушек, библейскими гвоздями
Распятых на райкомовских дверях.
И воронье кружилось без боязни,
И коршун рвал добычу на глазах,
И метил все бесчинства и все
казни
Паучий извивающийся знак.
В своей печали древним песням
равный,
Я села, словно летопись, листал
И в каждой бабе видел Ярославну,
Во всех ручьях Непрядву узнавал.
Крови своей, своим святыням
верный,
Слова старинные я повторял,
скорбя:
— Россия, мати! Свете мой
безмерный,
Которой местью мстить мне за
тебя?

О ГЛАВНОМ

Не будет этого тошнее,—
Живи еще хоть сотню лет,—
Чем эта мокрая траншея.
Чем этот серенький рассвет.
Стою в намокшей плащ-палатке,
Надвинув каску на глаза,
Ругая всласть и без оглядки
Все то, что можно и нельзя.
Сегодня лопнуло терпенье,
Осточертел проклятый дождь,—
Пока поднимут в наступленье,
До ручки, кажется, дойдешь.
Ведь как-никак мы в сорок пятом,
Победа — вот она! Видна!
Выходит срок служить солдатам,
И лишь окончится война.
Тогда — то, главное случится!..
И мне, мальчишке, невдомек,
Что ничего не приключится,
Чего б я лучше делать смог.
Что ни главнее, ни важнее
Я не увижу в сотню лет,
Чем эта мокрая траншея,
Чем этот серенький рассвет.

АЛЕКСЕЙ НЕДОГОНОВ

ДОЛГ

Я не помню детской колыбели.
Кажется:
я просто утром встал
и, накинув бурку из метели,
по большой дороге зашагал.
Как я мог пройти такие дали?
Увеличь стократно все пути!
Где я был?
В газетах не писали.
Где я шел?
По звездам не найти.
Только очень помнится.
что где-то
под Мадридом,
непогодь кляня,
у артиллерийского лафета
встал пушкарь, похожий на меня.
А потом на финском.
в штурмовые
ночи, под раскатами огня
(зимними глазами на Россию) —
пал стрелок, похожий на меня.
И еще я помню, помню внятно:
над бессмертьем друга своего
с ротою салютовал трикратно
я,
лицом похожий на него.
Ангелы спасенья не витали
надо мною на Большой войне:
силы Родины меня питали —
талисман возмездья
был при мне.
Где сейчас я?
Не ищи на карте…
Только люди говорят, что я
в Греции,
в Чанду
и в Джокьякарте
в дьявола стреляю из ружья!
Если верить людям, в их святую
проповедь,
то на любом ветру
до ста лет, наверно, проживу я,
коль своею смертью не умру.