Книги стихов

в неизмеримом находя повторы,

и тянется земля уже туда,

где с небесами совпадут просторы,

и дом последний – первая звезда.

Созерцающий

В деревьях вижу я на заре

вихри, грозящие лесу и лугу,

и стонут окна с перепугу,

и вслушиваюсь я в округу,

тоскуя по дальнему другу

и по неведомой сестре.

Обрушивается на местность

вихрь, формы новые творя,

и вековая неизвестность,

просматривается окрестность,

как вечный стих из Псалтыря.

Над мелочами в постоянном

бореньи верх берем подчас,

а нам в смиреньи покаянном

к вещам примкнуть бы в безымянном,

и с ними вихрь возвысит нас.

Овладеваем пустяками,

и принижают нас они,

а высящегося веками,

попробуй вечного согни!

В эпоху Ветхого Завета

так ангел схватывал борца,

чьи жилы струнам из металла

уподоблял, чтоб трепетала

в них музыка или примета

вторгающегося в сердца.

И если ангел одолел

в единоборстве человека,

нужна сраженному опека;

взыскует он, покуда цел,

руки, которой, поврежденный,

в себя был вправлен и постиг:

растешь, все глубже побежденный

Тем, Кто все более велик.

Из ночного ненастья

Восемь листов с титульным

Титульный лист

Ночь, вихрь, клубящаяся мгла,

чьи клочья уносятся прочь;

ночь в складках времени залегла,

ночи не превозмочь.

И как небесных звезд ни тревожь,

ночь ширится, тучи клубя;

мрак ее на меня не похож

и не похож на тебя.

Горящие лампы бросает в дрожь

вопросом: наш свет – ложь?

И существует одна только ночь

тысячелетьями…

1

В такие ночи в переулках мрачных

потомков повстречаешь ты невзрачных,

к ним примыкая незаметно

средь начинаний неудачных

и заговаривая с ними тщетно,

для них давно не существующий,

ты не у дел

уже истлел.

Но, как мертвые, молчаливы

грядущие, хоть они грядут,

а будущего еще нет;

время – море; под воду лица

опускаются, а там утраты,

но оттуда выныривают вскоре,

не разглядев их, где рыбы в сборе

и куда канут канаты.

2

В такие ночи открывается тюрьма,

и закрадываются в сны охраны

сны-смутьяны,

шуты-шарлатаны из тех, кто исчез.

Лес! К тебе убегают, где больше спится,

пока темница все еще не отпускает.

Лес!

3

В такие ночи могут быть пожары

в театрах, чьи чудовищные чары —

угроза многоярусному залу,

где собирались тысячи к началу

и где уменьшен

век мужчин и женщин,

сверкающему обречен оскалу

огня, предшествующего обвалу

стропил и стен, когда, не дав дохнуть,

проламывают грудой чью-то грудь,

чтоб сердце раздавить кому-нибудь,

и в пламени похож на зазывалу,

смолкая, вопль…

4

В такие ночи тьма к живым сурова,

а в саркофагах начинают снова

сердца владык умерших биться вдруг,

и вся гробница сдвинуться готова,

где в золоте внезапный слышен стук

сквозь пелену камчатого покрова,

и двигаться приходится собору;

колоколам вцепиться в башни впору

когтями птичьими, когда простору

приверженные в чаяньи размаха

вот-вот качнутся; двери дребезжат,

как будто бы таща гранит громад,

ползет слепая черепаха.

5

В такие ночи думают на смертном ложе:

мы были тоже.

И, безнадежно больным потакая,

простая хорошая мысль такая

длится, пока не прервется она.

Из их сыновей лишь младший в гулком

городе бродит по закоулкам;

в ночи, когда засыпают живые,

с мертвыми думает он впервые:

что тяжестью было свинцовой,

то жизнью теперь окажется новой,

и этот праздник предчувствует он.

6

В такие ночи под флагами города́,

кажется, все

на той же полосе,

где буря ночная,

за волосы хватая,

тащит их туда, где страна другая,

и нет сада без пруда,

и такой же там пруд и дом,

тот же свет в окне и крыльцо,

и кто-то перед окном

закрыл руками лицо.

7

В такие ночи кто до смерти дорос,

тот перебирает пряди своих волос;

они, как стебли, на черепе слабы,

пока еще вживе;

им закрепиться пора бы

у смерти на ниве.

И по всему дому распространяется этот жест,

словно везде зеркала – как мнимые дали

и волосы – последние всходы,

потребовавшие сил, расточающихся окрест,

а они копились целые годы, которые миновали.

8

В такие ночи у меня растет сестра,

умершая до моего рожденья как вчера.

В такую ночь малышка – сущая милашка.

И кажется мне, замуж ей пора.

Слепая

Чужой

Боишься говорить об этом?

Слепая

Нет.

Она не я и от меня все дальше.

Та, зрячая, жила, бывало, громко

и умерла…

Чужой

Мучительною смертью?

Слепая

Смерть не щадит не ожидавших смерти.

Чужая смерть – и та невыносима.

Чужой

Ты ей чужая?

Слепая

Стала ей чужою.

Мать и дитя чужие после смерти,

но ужас первых дней припоминаю,

когда я ранена была всем телом.

Цветущий, созревавший мир

был выкорчеван из меня, как сердце

(казалось мне). Я как земля была,

распаханная, чье глотает лоно

дождь стынущий, мои же слезы,

из мертвых глаз моих неудержимо

струящиеся, как с небес, где Бога

не стало, сиротеющие тучи,

а слух мой ширился, всему открытый,

услышав то, что слышать не дано:

ток времени в лесу волос моих,

в стекле сосудов звонких тишину, —

а между тем касалась рук моих

большая роза белая дыханьем.

И думала я: ночь, всего лишь ночь,

и, кажется, забрезжило уже,

и день уже произрастет вот-вот,

и думалось мне даже: это утро,

оно давно уже в моих руках.

Я мать будила, будто в тишине

не видно мне, как в темноте, ни зги;

кричала матери: «Ко мне, ко мне,

свет зажги!»

Прислушивалась к мнимому лучу,

а у меня подушки каменели;

забрезжило в ночи не мне ли?

А мать рыдала у постели,

но вспоминать я не хочу.

Свет! Свет зажги же! Нет в помине дня.

Весь рухнул мир и придавил меня.

Ты сдвинь его с моей груди,

звездам его верни ты, —

или это могильные плиты?

Вынести неба я не могу.

С тобой говорю я, мама?

А с кем еще? Кто это там сзади?

Кто там за шторой? Зима в засаде?

Мама: вихрь? Мама: тень?

Или это день? День!

Без меня? Какой же день без меня?

И нигде меня не хватились?

Никто не ищет меня?

Значит, мы совсем позабыты?

Мы? Но ты же там;

у тебя есть все, так?

Все вещи зреньем твоим прельщены

и ему льстят.

И даже если поник твой взгляд,

безнадежно усталый,

глаза твои не отзвучали.

…Мои же замолчали.

Цветы мои серее пыли,

мои зеркала застыли.

В книгах моих зарастают строки,

птицы мои одиноки

и разбиваются об оконные стекла.

Вокруг меня все поблекло.

Я в море. Волны жестоки.

Я остров.

Чужой

Но я приплыл к тебе морем.

Слепая

Как? На остров? Где я с моим горем?

Чужой

Я все еще в лодке.

Причалю вот-вот

к тебе. Она все еще плывет.

Моей находке машет мой флаг.

Слепая

Я остров, и я одна.

Я клад.

Когда в моих нервах былые дороги

еще таились, а с ними тревоги,

цепкая память потерь,

мучилась я, как теперь.

И все это из сердца ушло,

сама не знаю куда,

но все равно мне тяжело,

со мною моя беда,

с ней чувства мои, их крик у моих

недвижных окаменевших глаз,

все мои отчужденные чувства;

годами, что ли, они тут стояли,

или недели подобны утратам,

но они, сломленные возвратом,

друг друга могут узнать едва ли.

Пускай до моих дорастает глаз

неизвестный мне путь.

Мне лишь бы шагнуть;

уверенно, как выздоравливающие,

чувства радуются ходьбе

по темному дому тела и мне

пособничают, улавливающие

среди воспоминаний

начаток ранний,

ведущий вовне.

Они бы вышли, но выхода нет.

Стан мой одет плащом из стекла.

Видит мой лоб, рука прочла

стихи на других ладонях;

камни с моей ногой говорят,

а голос вбирает всех птиц подряд

в ежедневных погонях.

Своих не лишил меня мир красот.

Осуществляется перевод

красок в запах и звук,

так что я теперь красоту

слышу.

Каких мне еще наук?

Ветер листает листву.

Ее словами живу,

угадывая печать.

И цветок за цветком срывая в свой час,

смерть не найдет моих глаз.

Чужой

Мне ли не знать.

Реквием

Кларе Вестхоф посвящается

На этом свете час тому назад

одною вещью больше стало; сплел

венок я из листвы; недаром он тяжел,

плющ сумрачный, как будто виноват

он в том, что погружается в закат

вещей, где пьет он будущие ночи.

Наедине с венком во тьме ночной

мне страшно. Невзначай сплетенный мной,

когда не мог я разгадать,

что значит обод, зеленью обвитый,

понять он мне дает: не нужно свиты

другой небытию, и мне блуждать

среди нехоженых раздумий предстоит,

хотя знакомы эти вещи мне.

Вниз по реке плывут цветы, сорванные детьми за игрой; выскальзывает из пальцев один, второй, пока не перестанет быть букетом букет. Потом принести остатки цветов домой, где остается их только сжечь, и, окутанный тьмой, часами, старших обманывая закрытыми глазами, будешь цветы поминать слезами.

Гретель, очень ранней была

смертью одарена ты, смертью

белокурой.

Прежде чем жизнью была ты одарена,

сестрою тебя предварил Господь,

а потом братом,

чтобы чистая близость их обоих, текучесть

показала тебе, что в смерти

твоя участь,

в смерти.

Брат и сестра, родная раса,

изобретены среди соцветий,

чтобы два смертных часа

приобщили к тебе третий,

тебе грозивший тысячи лет,

все жизни – след

смерти наставшей;

тебе, сплетавшей

цветы и видевшей цвет

роз, тебе, людей испытавшей,

обреченную жизнь подарили,

две смерти сперва сотворили,

тебя же приговорили

со сцены померкшей уйти.

Подруга, страшна ли смерть?

Сама посуди!

Плакала ты у нее на груди?

Упала на подушки

и к ней попала на побегушки,

а в доме никто не спит.

Какова смерть на вид?

Вы же подружки…

А ты вернулась домой.

. . . . . . . . .

Усвой,

как цветет миндаль

в голубизне души.

Сколько чувств и вещей в тиши женщины,

стоит ей любовь испытать,

знаешь ты. Природе дано шептать,

как среди южных теней совершенных

красота длится день за днем,

но только блаженным губам блаженных

она знакома, когда вдвоем

они один мир, один голос, прозрачность

одна и та же; твой голос был тих

(пока не коснулась грозная мрачность

еще нетронутых чувств твоих).

Письма твои вызывали жалость;

как будто солнцем удручена,

чувствуешь ты на юге усталость

и возвратиться обречена;

сиянье тебя измотало,

цвет ощущала ты как вину;

жила ты на юге словно в плену:

целого тебе не хватало.

Жизнь – часть… А целое где?

Жизнь – отзвук… А где же звук?