Книги стихов

а сердцу вечным угрожает грузом,

чертя свои круги, судьба.

Их много в небе, занятых полетом.

«Приди, познай!» – они ему кричат.

Но легких рук его ты тщетным гнетом

своим не тяготи, не то закат

их приведет к тебе, чтоб разорили

они во тьме, разгневавшись, твой дом,

как будто бы тебя они творили,

чтобы схватить и сокрушить потом.

Римские саркофаги

Кто думать заставляет нас, что гнев

и суета, которые гнетут,

в теченьи жизни нами завладев,

продлятся дольше в сутолоке смут,

чем разлагается среди колец

и среди идолов тот, разодетый

для саркофага, где свои приметы

успел утратить он, мертвец,

неведомыми ртами хищно съеден,

безмолвными. Но где же затаен

мозг, чье призванье – трапеза такая?

При этом до сих пор водой не беден

ряд акведуков, где былых времен

струится вечно зеркало, сверкая.

Лебедь

Кто выносит лучше или хуже

гнет незавершенного, тот схож

с лебедем, ходящим неуклюже.

Но колеблет почву приближенье

смерти, нас бросающее в дрожь;

лебедю так предстоит скольженье

по воде, где, трепетно глубоки,

радостно расступятся потоки,

ибо со стихией тихо слит,

царственный в своей внезапной славе,

тем уверенней, тем величавей

умудренный плыть благоволит.

Детство

Быть может, я когда-нибудь пойму,

что значит настоящая утрата,

но если миновали без возврата

дни детства, кто мне скажет, почему?

Не признак ли ненастья затяжного —

напоминать, как много в детстве встреч,

когда приходят и уходят снова,

и все это затем, чтобы вовлечь

в жизнь, маловероятную подчас;

мы учимся, как вещи или звери,

терпеть по-человечески потери,

и образ наш переполняет нас.

Мы в детстве, как пастух средь многих стад,

который, даль уподобляя свитку,

на тяготы свои бросает взгляд,

а между тем нанизан, как на нитку,

его сбивает с толку длинный ряд

наглядных, четких, будущих утрат.

Поэт

Крыло мне наносит рану,

мой час, в полете твоем,

но что с моими делать я стану

устами ночью и днем?

Ни дома нет у меня, ни жены,

ни почвы нет, ни основы.

Предать меня вещи готовы,

мною одарены.

Кружево

I

Что человечность, разве безупречно

названье это, если зыбкий клад

изготовлялся так бесчеловечно,

что глаз твоих потребовал, чей взгляд

весь в кружеве… Ты хочешь их назад?

Ослепшая, пусть нет уже в помине

тебя, случалось ли когда-нибудь

корою благодарной к древесине,

к тебе вещице этой нежно льнуть?

Из прошлого стремилась к новоселью,

в судьбе лазейку, нет, прорыв тая;

и молча улыбаюсь я изделью

полезному, где вся душа твоя.

II

И если мы, устав от пустяков,

решим, что дело всякое ничтожно,

а поступать иначе невозможно,

и выросли из детских башмаков

напрасно мы, быть может, эта весть,

весть пожелтевших кружев, кружевная

стезя поддержит нас, напоминая:

что сделано, то сделано, то есть.

Как знать, не жизнь ли в жертву здесь была

принесена, и жертва не напрасна:

как эта жизнь, поныне тяжела,

возникла вещь, улыбка с ней согласна,

а вещь неповторимая цела

и до сих пор, легчайшая, прекрасна!

Женская доля

Как на охоте пил король, схватив

чужой стакан и в подтвержденье чуда

хранил его с тех пор, покуда жив

владелец, будто это не посуда,

не так ли схватывал, бывало, рок

одну из многих, поднося к своим

устам, смертельной жаждою томим,

разбить не смея хрупкий тот залог,

и ставил в поставец потом стеклянный

несовершенный этот образец,

похожий, может быть, на драгоценность,

и экспонат виднелся постоянный,

состарившись, ослепнув наконец

и подтвердив свою обыкновенность.

Выздоравливающая

Как порой блуждает городскими

улицами песенка одна,

близится со звуками другими,

а вдали почти что неслышна,

так выздоровлением нежданным

смущена, дальнейший чуя путь,

жизни отвечает жестом странным,

даже не успев передохнуть.

И как драгоценная находка

огневице бывшей вопреки

после обескровленной щеки

ожила твердыня подбородка

от ее ласкающей руки.

Повзрослевшая

Носила на себе за годом год

и страх, и милость Божью, и заботу,

и высоту деревьев, и дремоту,

весь мир, уподоблявшийся кивоту,

который на себе несет народ.

Так молча выносила мир причин

и следствий, затаившийся в текучем,

в далеком и в чудовищно-могучем,

как на себе носила бы кувшин

с водою, ношей этой занята,

покуда перед жизнью не смутилась

и на лицо тогда ей опустилась

почти что непрозрачная фата;

и как бы ни был этот мир встревожен,

вопросами своими одержим,

на них ответ единственный возможен:

ты с бывшим детством все еще твоим.

Танагра

Глина, схожая с тестом,

солнцем обожжена,

оказывается жестом

руки, а рука нежна

девичья, и неизменен

жест ее, чем и ценен;

самой лишь себе близка,

так ловко, как в море лодка,

до собственного подбородка

доплывает рука.

Мы держим, вертим как данность

их, стойких чересчур,

готовы постичь их странность:

загадочную сохранность

каждой из этих фигур,

но мы к ним еще вернемся,

уже имея в виду,

что снова им улыбнемся

ясней, чем в прошлом году.

Слепнущая

Когда пила со всеми вместе чай,

держала чашку не как все, иначе,

с улыбкою, обычно скрытой в плаче,

что больно было видеть невзначай.

И после чая говор не затих,

по комнатам перемещались взоры,

но, вслушиваясь в смех и в разговоры,

я наблюдал ее среди других,

как будто собиравшуюся петь

для нас, когда напрасно боль мы прячем;

у ней в глазах был, как в пруду стоячем,

заметен свет – бестрепетная сеть.

Шла медленно, обдумывая путь,

как будто предстоит ей осторожно

преграду некую перешагнуть

и не лететь ей дальше невозможно.

В чужом парке

Borgeby-Gard

Когда-то были эти два пути

знакомы господину, как и свите,

и ты, вообразив из них один,

увидишь на куртине средь куртин

на камне надпись: «Баронесса Брите

Софи». Попробуй надпись ты прочти.

Когда тебе понадобятся пальцы,

чтоб разобрать под именем число,

не загрустишь ли ты, как все скитальцы?

Что снова на могилу привело

тебя под эти вязы, где сыра

земля, где только тени, а не взгляды?

И противоположности пора

тебя завлечь, когда подскажут гряды,

как розу звать забвенью вопреки.

Но если доверяешь ты подсказке,

зачем ты смотришь, как, мелькая в пляске,

над флоксом изнывают мотыльки?

Прощание

Прощание, давно знакомый час!

Что знаю я: безжалостное что-то

рвет узы, нет, прекрасные тенёта,

показывая их в последний раз.

Я беззащитен был в минуты эти,

когда меня, меня она звала,

как делают все женщины на свете,

в беспомощном неведеньи мала;

прощальный взмах, как будто бы игрушка

потеряна, и может этот знак

вернуть ее, взлетать могла бы так

со сливового дерева кукушка.

Предвкушение смерти

От нас последний этот выход скрыт,

неразделенный нами. Нет причин

клясть или славить смерть, чей внешний вид,

наверно, самой скорбной из личин,

маскою жалобы так искажен.

Мы в мире все еще играем роли.

Не нравится нам смерть, но поневоле

актеры с ней играют в унисон.

Осталась после твоего ухода

в кулисах щель, и к нам исподтишка

проникла настоящая природа:

немного солнца, ветер, облака.

Играем дальше. Машем вновь руками,

заученные фразы говорим,

но, все еще причастна к нашей драме,

способна ты присутствием твоим

охватывать нас вдруг, и вторит сцена

природе наизусть, как вторит эхо,

и в это время мы самозабвенно

играем жизнь, и нам не до успеха.

Голубая гортензия

Как в тигле, где зеленый цвет слабеет,

сухие листья зелены чуть-чуть,

и нужно пристально на них взглянуть,

чтобы увидеть: нечто голубеет.

Они свою оплакивают суть,

которая, бывало, нас манила;

пусть в письмах старых выцвели чернила,

синь может в желто-сером вновь блеснуть.

Не синь уже, а разве только синька.

Передник детский стираный таков.

Что, если для цветка смертельна линька?

Но снова возвращается былое,

дав знать себя в одном из лепестков,

и над зеленым светит голубое.

Перед летним дождем

Таившееся в зелени извлек,

не знаю, что из листьев тихих вынул

и к потемневшему окну придвинул;

вокруг молчанье. Разве что зуёк,

иероним-отшельник средь пернатых,

все так же окликает сумрак рощ

упорством звуков незамысловатых,

но скоро в них свою расслышит мощь,

подкравшись, ливень. Отступить от нас

готовы стены с темными углами,

секретов наших сторонясь несмело.

Обои в зале брезжут зеркалами,

и кажется, что мигом свечерело,

а в детстве страшен был вечерний час.

В зале

В нарядах камергерских господа;

у них жабо – подобье облаков

и, называясь орденом, звезда

сияет из картинной темноты.

Величественных ветрениц черты,

чьи ручки намекают на мечты,

изящны, как ошейник у болонки,

и тут же знатоки, чьи вкусы тонки,

любители старинных пустяков,

которые чужим принадлежат.

Портреты эти нас не сторожат,

и поняли бы нас они едва ли;

они, боясь однажды постареть,

цвести для красоты предпочитали,

тогда как мы мрачнеем, чтобы зреть.

Последний вечер

(Из семейных преданий госпожи Нонна)

И ночью мимо парка шли войска.

Глаза в последний раз от клавесина

он поднял к ней. Она была близка,

и в этом, кажется, была причина

туманящего в доме зеркала

предчувствия, сквозившего в зеркальных

чертах ее, тогда уже печальных,

но тем прекрасней музыка была.

В оконной нише, прячась в незаметном,

ее так сердце билось в жесте тщетном,

что прервалась его игра в ответ,

и виделось в мерцаньи предрассветном,

что кивер черный в зеркале бесцветном

на голову был мертвую надет.

Портрет моего отца в юности

Подернут взор мечтательным туманом,

ласкающим необозримый мир,

где даль влечет к чужим, желанным странам,

при этом, подтвержденный стройным станом,

дворянский с аксельбантами мундир,

и, опершись на сабельный эфес,

готовы руки исчезать, как тот,

кому принадлежат они, исчез,

когда простер их к будущей пропаже,

как будто соблазнительный оплот

был вверен далью нашей тщетной страже,

из глубины тускнеющий изгиб —

вот-вот исчезнешь ты, дагеротип,

в моих руках, чья участь, в общем, та же.

Автопортрет года 1906

Старинная, потомственная знатность

в строении надбровных этих дуг,