Книги стихов

как следует по вере, вереницей

и девочки, и мальчики идут,

и тяжестью знамен они ведомы,

пусть им не все препятствия знакомы,

Бог движет ими, скрыт от грешных глаз,

и вдруг их тянет ввысь, где дремлют громы,

где вместе с ними движутся светила,

как на цепях серебряных кадила,

которых семь на этот раз,

а зрители при этом или гости

уверились все вместе, как один,

что золото идет слоновой кости:

на движущемся высится помосте,

колышется блестящий балдахин.

И мантию испанскую колышет;

перемещается, как в облаках,

старинный образ; маленькое пышет

огнем лицо; младенец на руках;

все на коленях, и для всех лучи

лица, что, приближаясь, пламенеет;

благословенье не деревенеет,

овеянное складками парчи.

Над множеством коленопреклоненных

торжественно парит бровей разлет;

труждающихся и обремененных

влечет и лечит благодатный гнет,

и властный, и неудержимый знак.

Кто скажет, что такое бремя бренно?

Идет. Она, в себя вбирая шаг,

ей вверенный народом богомольным,

одна и все же с ним одновременно

идет громам навстречу колокольным

по-женски величаво и смиренно.

Остров

Северное море

I

Прилив смывает с побережья путь;

не знает местность ровная высот,

и островку пришлось глаза сомкнуть,

поскольку виден разве что оплот,

лишь дамба здесь, куда ни бросишь взгляд,

для волн преграда, не для сновидений,

здесь, кроме них, не может быть владений,

здесь эпитафиями говорят,

увековечивая безответность

утопленников многих, и напор

седого моря, и привычный взор

свой с детства, и ниспосланную тщетность;

преувеличивая беспросветность

своей заброшенности до сих пор.

II

Как на луне, дворы в таком пейзаже,

как в кратерах: двора без дамбы нет;

прическа у садов одна и та же,

как у сирот в приюте с малых лет,

где всех и вся воспитывает шторм

смертями день за днем при непогоде

и появленье неких странных форм

там в зеркале, стоящем на комоде,

пыль на котором сыновьям знакома;

гармонику в дверях родного дома

один растягивает без конца,

и в звуках пристань плачется чужая,

когда, как призрак, с дамбы угрожая,

вдали большая видится овца.

III

Внутри все то, что близко. Дальность вне.

Все внутреннее сжато, но пространно,

и переполнено, и несказанно,

а остров – лишь звезда наедине

с пространством, угрожающим ему,

хотя не знает этого мирка

оно, бесследно двигаясь во тьму,

пока,

в небытии найдя себе препону,

все это не исчезнет насовсем

в отличьи от космических систем,

и солнц, и звезд, блуждавших по закону.

Могилы гетер

Как прежде, длинны волосы у них,

их лица смуглые запали глубже,

глаза сомкнулись в изобильи далей;

цветы, скелеты, рты, где зубы гладки,

как шахматы дорожные из кости

слоновой, в два расставлены ряда.

Ключицы в желтых жемчугах изящны,

где рукава, где блекнущие ткани

над сердцем провалившимся; однако

под бременем колец и талисманов

с камнями цвета синих глаз (на память

от любящих) все так же крипта пола

тиха, цела; в цветах она до свода.

И снова в желтой россыпи жемчужин

кувшин из терракоты, на котором

черты покойной; в черепках зеленых,

как в лепестках, былые ароматы,

алтарь домашний, небо для гетеры,

где божества среди богов-малюток,

где вместе с поясами скарабеи,

подобья в малом фаллосов больших,

бег, пляска, смех недвижных статуэток,

застежки-луки для охоты вечной

на птиц и на зверей – на амулеты,

искусные изделия, булавки,

дном красным круглый черепок подброшен,

и письменами черными на входе

крутые ноги конской четверни;

среди цветов опять сыпучий жемчуг

и маленькие бедра светлой лиры

сквозь облака или сквозь покрывала,

как бабочка из куколки, из туфли

проглядывающий сустав стопы.

Итак, они лежат среди вещей,

где утварь, драгоценности, игрушки

разбившиеся (что запало в них)

лежат, как в сумерках на дне реки.

Они как русла рек,

где бурными короткими волнами

(невольно пожелав дальнейшей жизни)

тела премногих юношей вскипали,

не уступая мужеским потокам;

и с гор высоких детства осторожно

туда спускались отроки, бывало,

на дне вещами бережно играя,

пока порог не возвестит: пора!

Спокойные переполняли воды

даль ясную пространного пути,

то здесь, то там пучины образуя,

впервые в зеркале являя берег

и крики птиц, сладчайшая земля

и ночи звездные над ней врастали

навеки в незакрывшееся небо.

Орфей. Эвридика. Гермес

В тех странных копях обитали души,

прожилками серебряной руды

пронизывая тьму. Среди корней

кровь проступала, устремляясь к людям.

Тяжелой, как порфир, казалась кровь.

Она одна была красна.

Там были

никем не населенные леса,

утесы и мосты над пустотою.

И был там пруд, огромный, тусклый, серый.

Навис он над своим далеким дном,

как над землею – пасмурное небо.

Среди лугов тянулась терпеливо

извилистая длинная дорога

единственною бледною полоской.

И этою дорогой шли они.

И стройный человек в одежде синей

шел молча первым и смотрел вперед.

Ел, не жуя, дорогу шаг его.

Тяжелой ношей из каскада складок

свисали крепко стиснутые руки,

почти совсем забыв о легкой лире,

которая врастала в левый локоть,

как роза в сук оливковый врастает.

Раздваивались чувства на ходу:

взор, словно пес, бежал вперед стремглав,

бежал и возвращался, чтобы снова

бежать и ждать на ближнем повороте, —

а слух, как запах, мешкал позади.

Порой казалось, достигает слух

тех двух других, которые, должно быть,

не отстают при этом восхожденьи.

И снова только звук его шагов,

и снова только ветер за спиною.

Они идут, он громко говорил,

чтобы услышать вновь, как стихнет голос.

И все-таки идут они, те двое,

хотя и медленно. Когда бы мог

он обернуться (если б, обернувшись,

он своего деянья не разрушил,

едва-едва свершенного) – увидеть

он мог бы их, идущих тихо следом.

Вот он идет, бог странствий и вестей,

торчит колпак над светлыми глазами,

мелькает посох тонкий перед ним,

бьют крылья по суставам быстрых ног,

ее ведет он левою рукою.

Ее, ту, так любимую, что лира

всех плакальщиц на свете превзошла,

вселенную создав над нею плачем —

вселенную с полями и ручьями,

с дорогами, лесами, со зверьем;

всходило солнце в жалобной вселенной,

такое же, как наше, но в слезах,

светилось там и жалобное небо,

немое небо в звездах искаженных…

ее, ту, так любимую…

Шла рядом с богом между тем она,

хоть и мешал ей слишком длинный саван,

шла неуверенно, неторопливо.

Она в себе замкнулась, как на сносях,

не думая о том, кто впереди,

и о пути, который в жизнь ведет.

Своею переполнена кончиной,

она в себе замкнулась.

Как плод созревший – сладостью и мраком,

она была полна своею смертью,

своею непонятной, новой смертью.

Вторичным девством запечатлена,

она прикосновений избегала.

Закрылся пол ее. Так на закате

дневные закрываются цветы.

От близости чужой отвыкли руки

настолько, что прикосновенье бога

в неуловимой легкости своей

болезненным казалось ей и дерзким.

Навеки перестала быть она

красавицею белокурой песен,

благоуханным островом в постели.

Тот человек ей больше не владел.

Она была распущенной косою,

дождем, который выпила земля,

она была растраченным запасом.

Успела стать она подземным корнем.

И потому, когда внезапно бог

остановил ее движеньем резким

и горько произнес: «Он обернулся», —

она спросила удивленно: «Кто?»

Там, где во тьме маячил светлый выход,

стоял недвижно кто-то, чье лицо

нельзя узнать. Стоял он и смотрел,

как на полоску бледную дороги

вступил с печальным взглядом бог-посланец,

чтобы в молчаньи тень сопровождать,

которая лугами шла обратно,

хоть и мешал ей слишком длинный саван, —

шла неуверенно, неторопливо.

Алкеста

Негаданный был к ним заброшен вестник;

в разгаре самом свадебного пира

как будто к блюдам примешалось нечто.

Пирующие не узнали бога,

окутанного божеством, как путник,

плащом окутан в дождь, и был он с виду

подобен остальным, тот или этот

из проходящих; но какой-то гость

заметил вдруг, что юный домодержец

не возлежит, а над столом приподнят,

и весь он зеркало, в котором ужас,

присутствием неведомо зловещим

с ним неожиданно заговоривший.

И словно прояснилось в мутной смеси.

Тишь грянула, как только глухо рухнул

гам пиршественный; захлебнулась морось,

едва зашамкав, и запахло дурно:

остался смрад от сдавленного смеха.

Все поняли, кто этот статный бог,

и что за беспощадное посланье

являет он, почти сообразили.

Но то, что произнес он, превышало

любое пониманье, ибо должен

Адмет был умереть – и в тот же час.

И скорлупу немыслимого страха

пробил он, руки к богу простирая,

пытаясь неизбежное отсрочить.

На несколько хотя бы лет, пусть на год,

покуда длится юность, пусть на месяц,

на два-три дня, хоть на́ ночь, только на ночь,

на эту вот единственную ночь.

Бог непреклонен. И раздался вопль,

и смолкнуть обреченному невмочь.

Так надрывалась мать, рожая сына.

И старая шагнула к сыну мать,

и кое-как отец приплелся дряхлый;

и, дряхлые, стояли оба молча,

тогда как сын кричал, но проглотил он

свой крик и, посмотрев на них, взмолился:

старец,

отец, на что тебе глоток последний,

которым только поперхнуться можно?

Сам выплюни его! И так стара

ты, матерь,

уже родившая, чего стоишь ты?

И он вцепился в них, как будто выбрал

скот жертвенный, но тут же передумал,

их отпустил, от старых отшатнулся

и, просияв, позвал: «Креон, Креон»,

единственному имени вверяясь.

Таилось у него в чертах иное:

в безмолвном, безымянном ожиданьи

к возлюбленному, к другу молодому

свет хлынул над застольной толчеей.

Не откупиться, видно, стариками

(читалось в нем). Куда они годятся?

А ты… Кто как не ты? Ты так прекрасен.

Друг спрятался за спинами других.

Увидел тут Адмет: идет она.

«Какая маленькая», – он подумал.

Легка, печальна в свадебном наряде.

Другие улицу образовали,

и шла она, шла, шла к нему в объятья

(в раскрывшиеся жалобно объятья).

Он ждет, но говорит она не с ним,

нет, с богом говорит, который слышит,

и слышит каждый то, что богу слышно:

Никто не может быть вместо него,

а я могу. Я здесь одна готова,

я кончена. Осталось что еще

мне в этой жизни? Умереть – и только.

Пославшая тебя за ним неужто

не говорила, что готово ложе

в подземном царстве? А со мной прощанье,

прощанье на прощанье.