Книги стихов

в испуге избегая розы красной,

чья красота становится опасной,

поскольку в душах каждым лепестком

ведется неусыпная разведка,

смертельный подготавливая взлет,

но, как хорошая соседка,

трава своих не выдает.

Сумасшедшие

Их рассудок без перегородок,

но для нас туда закрыта дверь;

их часы не выдают находок

и нечаянных потерь.

Ночью хорошо, хотя тревожно,

вдруг бывает у окна;

руки гладят сумрак осторожно,

и опять молиться сердцу можно:

успокоившемуся видна

четырехугольная ограда,

и в тенях отчетливей ночных

рост неисчезающего сада,

отсвет брезжущий миров иных.

Из жизни святого

Невыносимый страх он испытал,

в подобном страхе близится кончина,

но сердце он воспитывал, как сына,

который только что был мал.

Изведал много безымянных бед;

прошла душа сквозь множество каморок,

в которые не проникает свет,

и, наконец, превозмогая морок,

лежала с Господом и Женихом,

и все-таки, заброшенная снова,

томилась в одиночестве таком,

что, не жалея, не желала слова.

Бывал он, впрочем, счастлив, как и встарь,

хоть нежностью мог утешаться реже,

и он ложился на руки к себе же,

как вся легла бы загнанная тварь.

Нищие

Ты в толпе посторонний,

нищие – торгаши;

своих пустоту ладоней

продают за гроши.

Увидеть может приезжий:

гниет у каждого рот;

язвой зияя свежей,

жрет проказа народ.

Глаза в толпе растерзали

чужое лицо в клочки,

и, что бы им ни сказали,

в ответ будут лишь плевки.

Чужая семья

Как сразу пыль является с утра,

неведомо откуда, хоть бесцветна

она была, но вот уже заметна

в своем углу, безжизненно сера,

так неизвестно из чего они

перед тобою вдруг образовались,

на улице сырой нарисовались,

подобие непризнанной родни,

в твоем нуждаясь или не в твоем

участии? Который год подряд

ты слышишь эти плачущие звуки?

Руки твоей коснуться не хотят,

хотя к тебе протягивают руки.

Но кто же нужен этим четырем?

Обмывание мертвого

Они к нему привыкли, но, когда

из кухни лампу принесли, робея,

остался незнакомцем он, чья шея

не вымыта еще, так что труда

потребовала. Был для них он тайной.

Гадали так и сяк о мертвеце,

усердно моя. Кашлянуть случайно

пришлось одной, и на его лице

лежала губка уксусная; дело

другая прервала, хотя со щетки

закапало; уже окоченело

в последней судороге тело,

не чувствуя ни жажды, ни щекотки.

Он это доказал, и приступ лени,

откашлявшись, преодолели обе,

и на обоях изгибались тени,

сопутствуя той и другой особе,

и двигались попавшие в тенёта,

и в окнах только тьма ночная зрима.

Прилежно омывали анонима,

а в доме совершалась пантомима

его законодательного гнета.

Одна из старух

Париж

Вечерами (сам ты знаешь как)

манят иногда повадкой робкой;

их улыбка, схожая со штопкой, —

из-под шляпки выглянувший знак.

У подъездов бывшие красотки

постоянно ищут редких встреч,

тайной прелестью чесотки,

шляпкой, кофтой силятся завлечь.

Отягощены ресницы влагой.

Молча прячут руки для чужих,

чтобы как дешевою бумагой

обернуть сиротство рук твоих.

Слепой

Париж

В городской чернеет он черте,

находя едва себе опору,

как идет, чернея, по фарфору

трещина, так брезжут на листе

отсветы; но, разрисован светом,

изредка улавливает он

свойственные видимым предметам

волны, хоть они со всех сторон.

Каждый шаг преграде вопреки,

выбор, будто кто-то на примете,

а потом поднятие руки,

как при брачном водится обете.

Старая дева

Почти посмертная мода,

перчатки, шляпка, платок,

а запах из комода

к прошлому так жесток;

комната тем печальней,

чем дольше занята

родственницею дальней,

чья мания – чистота;

вся во власти приличий,

робости и стыда,

а в комнате дух девичий,

по-прежнему, как тогда.

Вечеря

Вечное здесь, но выявит ли взгляд

великое в ничтожном не впервые,

узнав, кто эти люди деловые

и за какою вечерей сидят,

и пусть у них обычай одинаков,

и действия все те же искони,

они своих не понимают знаков,

хотя их делают они;

вновь пьют, словами говорят одними

и теми же, делясь одним куском,

и, кажется, такого нет меж ними,

кто не собрался бы уйти тайком.

А среди них один из равнодушных

готов своих родителей послушных

преподнести былому веку в дар

(не слишком ли – тех продавать, кто стар).

Погорелец

Не верилось обветренной заре,

что липам обожженным незнакома

дымящаяся пустошь вместо дома,

но тем вольготней было детворе

в беспечной непоседливой игре

средь угольков шуметь, скакать и мчаться,

но сразу тихо стало во дворе,

когда увидели там домочадца;

раздвоенным суком искал упорно

в золе корыта, плошки и котлы,

находкам радовался непритворно,

как будто те же видел он углы,

и, отступить не смея ни на шаг,

стоял средь будущего пустыря,

как во дворце заморского царя,

уже нездешний здесь, уже чужак.

Группа

Париж

Как для букета некто рвет цветы,

так Случай сочетает чьи-то лица,

сближает их так, чтобы им не слиться,

в двух дальних ищет ближние черты,

тасует, освежив их, так и сяк,

собаку выметает, как сорняк,

и низших он, как сквозь листву и ветки,

влечет вперед, где лучшие так редки,

свивает многих линиями лент,

и снова сочетанья нет как нет,

но только возвращается момент,

и плетеница на ковре другая,

где, мускулы всем телом напрягая,

от остальных не отлетит атлет.

Заклинание змеи

Когда на тыкве-флейте заклинатель

свистит, чаруя, манит, вызвав звук,

торгаш базарный или покупатель,

заслушавшись, порой вступает в круг

собравшихся, завороженный дудкой,

которая велит, велит, велит,

пока упругий гад пружиной жуткой

своих извивов не зашевелит,

и, прянув, сотрясает он корзину,

страшит, шуршит в певучей ворожбе;

так впрыскивает на глазах чужбину

индиец вкрадчивый тебе,

где ты умрешь, где нестерпимым зноем

иссечено лицо, где воздух прян

и кажется дурманящим настоем

тебе, потомку северян.

И не найти магической охраны

от солнца, чьи лучи кусают злей,

когда вокруг злорадствуют лианы

сверкающих от яда змей.

Черная кошка

Призрак не чета беззвучной персти.

Глянешь на него, и слышен звук,

но твой взгляд от этой черной шерсти

мечется и пропадает вдруг.

Так о стены бьется бесноватый,

где обивка воплям вопреки,

в черном сохраняя мягкость ваты,

исступленные глушит броски.

Наши взгляды ловит осторожно,

их таит в молчаньи беспощадном,

терпеливо копит понемножку;

вздрагивая, спит она тревожно,

но, не открывая глаз, пока

не взорвутся, ширясь до отказа,

чтоб ты мог свой взгляд увидеть в жадном

янтаре круглящегося глаза,

бывший взгляд, как вымершую мошку,

различая в глубине зрачка.

Предпасхальное

Неаполь

Поутру по улицам-зарубкам

вниз по склону золотые хоры

к пристани при шуме волн бессрочном

двинутся потоком изобильным.

Ветер будет льнуть к домам-скорлупкам,

чтобы шевелить бельем фамильным,

реющим с балконов на просторы,

отражаясь, кажется, в проточном.

Стук веселый молотка дверного

возвещает, что покупки святы

из неотразимо щедрых лавок,

для кухарок сущие находки;

на углу размашисто разъятый

бык, чьи потроха-перегородки,

в ноги воткнуты флажки вдобавок:

жертвоприношение съестного

на крюках и на прилавках длинных,

даже в полумраке за дверями

брезжит, и зевота дыни спелой

белому передается хлебу.

Совершает неживое требу.

Петушки безгласны при умелой

тщательной разделке туш козлиных;

тихие, не схожи со зверями,

с детских плеч в покорности смиренной

агнцы свешиваются, кивая,

ибо за стеклом видна Мадонна,

чей аграф сулит уже сиянье

вместе с диадемой драгоценной;

между тем вверху окно, в котором

перед любопытным праздным взором

появляться можно обезьяне,

и она вполне бесцеремонна,

смех и стыд кривляньем вызывая.

Балкон

Неаполь

Не художник ли там на балконе

сочетал в искусстве небывалом

старческие лица, как цветы

для букета, тронут идеалом:

меркнущий овал с другим овалом,

чтоб не исчезали их черты.

Для сердец, печально уязвимых,

для сестер, чья жизнь прошла почти,

единенье их непоправимых

одиночеств – цель в конце пути;

с ними брат, своих сестер достойный,

так что очевиднее для них,

как похож на мать и как он тих

в этот миг торжественно-спокойный,

но видна в глазах у них опаска;

безнадежно далека

древняя старуха, только маска;

выронит ее вот-вот рука,

а рука другая так ослабла,

кажется она такою дряблой,

что висит, от времени озябла,

остывая, как сердца;

только детству не к лицу руины;

тени от решетки, как морщины,

словно на ребенке нет лица.

Корабль беглецов

Неаполь

Представляешь, как бежал однажды

некто, яростным гоним врагом,

осознав уже разгром

с гибелью, грозящей кругом,

и увидевший потом,

как плоды, желанные для жажды,

пламенеют в море голубом:

с грузом апельсинов плыл баркас

в направленьи корабля большого,

на волнах серевшего сурово:

хлеб везли и рыбу про запас

чреву, что заглатывать готово

уголь или смерть на этот раз.

Пейзаж

Или напоследок в этот миг

склоны и дома, мосты, обломки

рухнувших небес у самой кромки

зримого испрошенный возник,

чья судьба – закат в своей глубинной

бедности виновной, хоть безвинной,

небольшой трагический мирок,

чтобы не попала в эту рану

свойственная вечером туману

капля синевы на срок

ночи; вечер с ней теряет связь,

все еще овеянный вуалью,

далью длящейся, светясь.

Арки и ворота, воздух тесный,

облаков полет совместный,

к бледным никнущий домам,

а уже над ними полновесный

сумрак с лунным светом пополам,

луч случайный или где-то там

архангел обнажил свой меч небесный.

Римская Кампанья

Город вечную хранит загадку:

термы – сны его без перемены;

путь ведет могильный в лихорадку,

окна смотрят, вделанные в стены,

злобным взглядом провожая путь;

он от взгляда рад бы ускользнуть,

вправо, влево пробующий вечность,

заклинать пытаясь бесконечность;

он стремится в небо, как в полет,

будто бы без окон там опора,

лишь подмигивает акведукам,

осознав, что вопреки разлукам

пустота небесного простора